Александр Ливергант. Пэлем Гренвилл Вудхаус: о пользе оптимизма. М.: Редакция Елены Шубиной, 2021. Содержание
Вудхаус верен себе. 16 октября 1939 года (Польша уже пала, очередь за Данией, Норвегией, Голландией, Бельгией, а там и Францией) он с присущей ему безмятежностью пишет в Америку своему другу, известному юмористу, постоянному, как Бенчли и Паркер, автору «New Yorker» Фрэнку Салливену:
«У нас здесь всё очень тихо и мирно. Когда всё это началось, я как раз собирался в Америку, но теперь, боюсь, придется подождать, пока не кончится».
Кончится, увы, не скоро. Поначалу же всё и вправду было «очень тихо и мирно». Война была — и войны не было; французы ее так и прозвали: «drôle de guerre» — «странная война». Странная еще и потому, что жизнь в Лэ-Тукэ сделалась если и не лучше (перебои с самым необходимым ощущались), то уж точно веселее.
К радости Этель, в Лоу-Вуде собралось целое общество. Да еще молодое. Неподалеку от Лэ-Тукэ стояли французские части, и на вилле, в свободной комнате, были расквартированы два французских врача. Вудхаус шутил, что Франция ему многим обязана, ведь он «устроил ночлежку для французских офицеров». Французов общительной писательской жене было, как видно, мало, и Этель в компании с Жаклин, дочерью местного гольфиста Артура Гранта, ездила в предместье соседнего Пари-Пляжа пригласить на ужин британских офицеров из второго батальона Манчестерского стрелкового полка, а также молодых пилотов из 85-й эскадрильи ВВС. И те, и другие не смели отказать жене знаменитого писателя, к тому же Жаклин была прехорошенькой. Ужинали, болтали, пили чай, коктейли, даже устроили танцы.
«Из решетчатых окон в уютной гостиной видны были сад и дюны, — вспоминала много позже, в апреле 2001 года, Жаклин. — Граммофон играл „Моим сердцем завладел папаша”, мы сворачивали ковер и танцевали».
«Папаша» — лысый, в приспущенных очках, смахивающий на бухгалтера, — в веселье, как правило, участия не принимал; мог иногда заглянуть в комнату и с улыбкой поинтересоваться: «Ну как, вам весело?». Однако на предложение молодых людей и жены к ним присоединиться отвечал отказом и вскоре исчезал за дверью своего маленького кабинета. Вудхаус и здесь, в воюющей Франции, не обращая особого внимания на слухи о приближении немцев («мало ли что говорят»), работал в поте лица. Большей частью — первую половину дня, с завтрака до обеда, предварительно выгуляв в дюнах любимых собак, своих и соседских. Распорядка дня, как везде и всегда, придерживался неукоснительно.
Дел действительно было по горло. В апреле Герберт Дженкинс планировал выпустить сборник рассказов Вудхауса о клубе «Трутни» под названием «Яйца, бобы и сдоба»: юмор ценится всегда, а во время войны, когда настроение не ахти, — особенно. В «Saturday Evening Post» печатался, как обычно с продолжением, роман «Раз — и готово». «Life» заказал Вудхаусу статью о его отношении к войне в Европе. На что рассчитывала редакция популярного иллюстрированного еженедельника, трудно сказать; никакого «отношения» у Вудхауса к войне не было, а если и было, то ограничивалось, скорее всего, одной фразой: «Пусть себе воюют, лишь бы не мешали писать». А еще писатель трудится над очередным «дживсовским» романом «Радость поутру». Получается, как видно, неплохо: за дверью кабинета часто раздается авторский смех. Трудится и донимает Таунэнда всевозможными вопросами. О том, например, может ли стесненный в средствах молодой лорд стать деревенским полицейским — деревенским, не лондонским. И вдобавок присматривает за известным уже нам попугаем Коко, истинным патриотом, выучившимся петь «Боже, храни короля», и бездомной кошкой: она недавно принесла котят, и писатель боится, как бы китайский мопс до них не добрался. До войны ли ему?..
Кроме всего прочего, Вудхаус с женой давно уже лелеяли далеко идущие (в самом прямом смысле слова) планы: сесть на пароход в Генуе и уплыть в Америку, подальше от военного лихолетья. План этот был, может, и неплох, но дальше разговоров дело не пошло, а в начале лета генуэзский порт закрыли: Италия, имевшая виды на Лазурный берег, объявила тогда уже поверженной Франции войну. Да и Лэ-Тукэ к этому времени был уже у немцев в глубоком тылу.
Военные, выпивавшие и танцевавшие в Лэ-Тукэ, запомнили Вудхауса вежливым, любезным, ласково улыбающимся — при этом погруженным в себя, отвлеченным, непроницаемым.
«Однажды я пил чай с Вудхаусом в их чудесной гостиной, — вспоминал в своей книге „Взрывай, сколько влезет!” английский летчик Рекс Кинг-Кларк. — Он привел собаку и всё время ее гладил. Вудхаус помалкивал, о чем-то задумывался, и трудно было поверить, что передо мной создатель таких смешных, эксцентричных персонажей, как Псмит, Дживс и Берти Вустер. Помню, мы заговорили о войне, — и я ушел с ощущением, что он не особенно верит в победу союзников».
Слухи слухами, но в опасность вторжения немцев во Францию никто в Лэ-Тукэ по-настоящему не верил — и не только мирные Вудхаусы, но и военные, французские и английские. А точнее сказать, старались об этом не думать: пока ведь тихо, хотя война — эта странная война — тянется уже больше полугода. В марте 1940-го тогдашний британский премьер Нэвил Чемберлен (спустя всего два месяца ему на смену придет более решительный Черчилль) замыслил «губительную для Гитлера» морскую блокаду на манер континентальной блокады эпохи наполеоновских войн, в связи с чем Вудхаус в письме Таунэнду пошутил:
«Боюсь только, Германия на нынешних своих запасах протянет еще много лет. Немец, по-моему, в состоянии питаться крапивой и щепками до бесконечности».
Но бесконечно питаться крапивой и щепками в планы «немца», как видно, не входило. 9 апреля пали Дания и Норвегия, 15 мая — Голландия, следом Бельгия, в середине мая панцербригады Роммеля прорвали оборону Арденн, удачным маневром преодолели «неприступную» линию Мажино и продолжали наступать так быстро и споро, что обгоняли отступавшие французские части. В Париже начали жечь архивы, и Вудхаусы, наконец-то опомнившись от мирной спячки, последовали примеру высокопоставленных парижских чиновников: устроили на террасе Лоу-Вуд костер из «антигерманских» текстов писателя. Текст, собственно, был всего один — рассказ «Большой прорыв», где есть сцена совещания гитлеровской верхушки на Вильгельм-штрассе. Рассказ этот был опубликован в «Punch» в декабре 1939 года:
«В приемной было тесно — как в любом помещении, куда заходит фельдмаршал Геринг. Через несколько минут ворвался фюрер.
— Ну что, все в сборе? — спросил он. — Итак, насчет объявления войны. У кого какие идеи?
— Я тут думал... — начал Риббентроп.
— Чем? — перебил его Геринг, большой мастер неожиданных вопросов.
— Ну же, мальчики, мальчики, — произнес фюрер ласково. — Мне тут по дороге пришла в голову одна мыслишка. Давайте-ка уничтожим Британию».
Первую — запоздалую — попытку бежать на юг Вудхаусы предприняли только 20 мая, когда непроверенные и разноречивые слухи вдруг превратились в пугающую и неотвратимую реальность. Когда всем в Лэ-Тукэ — и это несмотря на призывы сотрудников консульства и спокойный, уверенный тон дикторов BBC не поддаваться панике — стало понятно, что немецкое наступление не только не захлебнулось, но идет полным ходом и почти не встречает сопротивления. А ведь в апреле и даже в начале мая еще была возможность пересечь Ла-Манш. Но слухами, известное дело, земля полнится! Не отступят же доблестные британские вооруженные силы, не дадут соотечественников в обиду! Не прерывать же работу над «Радостью поутру» — осталось всего-то несколько глав! Не отдавать же, в самом деле, любимых собак в карантин!
Всю смехотворность и нелепость попыток Вудхаусов бежать на юг сумел бы описать разве что сам Вудхаус. 20 мая Этель едет в английский военный госпиталь в Этапле и расспрашивает тамошнего коменданта о последних разведданных. Верный присяге служака заверяет миссис Вудхаус, что немцы еще далеко (а они уже в Амьене), и оснований для беспокойства нет. Вудхаусы принимают решение отъезд отложить; Этель, правда, колеблется, Плам же никуда ехать не хочет.
«Уезжать — это целое дело, — пишет он Рейнолдсу, — так что я сижу себе тихонько и сочиняю новый роман о Дживсе».
Однако одумываются, и после жарких споров в ночь на 21-е лихорадочно собираются, загружают вещи в «ланчию», вторую машину отдают домоправительнице, и наутро двумя машинами отбывают на юг. План бегства столь же грандиозен, сколь и несбыточен: добраться до Португалии, а там сесть на пароход — и в Штаты. Проезжают три километра, до Лиссабона уже рукой подать — и тут старушка «ланчия» ломается, причем всерьез. «Ланчию» за ненадобностью бросают на дороге, пересаживаются со всем скарбом и животными во вторую машину — и возвращаются в Лоу-Вуд.
На следующий день, пристроив собак соседям (Вудхаус себя казнит), вместе с семьей Грантов и еще одним англичанином на трех машинах вновь отправляются в путь. Впереди (так и подмывает добавить: на лихом коне) Вудхаусы, за ними в фургоне Жаклин, за Жаклин, замыкая кавалькаду, ее отец на «симке». Выезжают на шоссе — и вынуждены остановиться. Дорога забита машинами, телегами, велосипедами, гружеными вещами, пешеходами. Исход! Гранты теряют Вудхаусов из вида — что в этой несусветной толчее не удивительно. Вудхаусы съезжают на обочину и ждут Грантов. А Гранты сидят в сломавшемся фургоне и ждут — и ждать будут долго — механика. Поздно вечером Вудхаусы и Гранты порознь, так и не встретившись, бесславно возвращаются в Лэ-Тукэ. Эту ночь Пэлем и Этель ночуют внизу, в гостиной, предусмотрительно накрыв, по совету практичной Этель, головы подушками — а вдруг будут бомбить?! Не будут; бомбить мирный Лэ-Тукэ нет никакого резона, к тому же с 22 мая, то есть со следующего дня, Вудхаусы, как и все жители приморского городка, оказываются за линией фронта. Бегство в Португалию откладывается.
В прологе мы подробно описали встречу Вудхаусов с немецким патрулем. В действительности же эта встреча с немцами была не первой. Первым немцем, победоносно вступившим в Лэ-Тукэ, был военврач: его отправили осмотреть местную больницу, где находились раненые немецкие солдаты. Сами Вудхаусы врача не видели, но его французский коллега, который немца сопровождал, заверил их, что тот «тре коррект» — весьма учтив. Спустя день-другой Жаклин обнаружила за воротами дома целый взвод солдат в серых мундирах. Попались серые мундиры на глаза и чете Вудхаусов, когда они утром, как всегда, мирно прогуливались по лужайке перед домом. И будто бы Этель, понизив голос, сказала мужу: «Не оглядывайся, но приехала немецкая армия». Эти немцы были уже не вполне «тре коррект»: двое с винтовками наперевес ворвались в дом Грантов и арестовали Артура. Ему уже было пятьдесят четыре, но выглядел он намного моложе, и немцы сочли, что он призывного возраста, а значит, должен быть задержан. Спустя пару часов разобрались, и Гранта отпустили — и даже, кажется, извинились.
Спустя еще день, установив комендантский час и расставив по всему городу часовых, наведались и к Вудхаусам. Для начала забрали из дома все съестные припасы, а потом пришли снова — за машиной, радиоприемником (прощай, BBC!) и велосипедом. Плам было запротестовал, но на языке Шиллера и Гёте знал только «Es ist schönes Wetter» («Прекрасная погода») и вынужден был уступить. Впрочем, эти реквизиции не помешали ему продолжать работать: режим, установившийся много лет назад, захватчики, истинные гуманисты, не нарушили. Не помешали и шутить — довольно, впрочем, натужно:
«Когда впервые видишь в собственном доме немецкого солдата, первая реакция — подпрыгнуть на три метра; что ты и делаешь. Однако чувство неловкости скоро проходит. Через неделю обнаруживаешь, что подпрыгиваешь уже только на полтора метра. И, в конце концов, привыкаешь так, что уже не дрожишь, когда люди в стальных касках утюжат мотоциклом твой газон или пара-тройка ребят забредают к тебе в ванную помыться».
Есть у Вудхауса и менее веселые записи, сделанные в это же время:
«Как бы я ни храбрился, рядом со мной всегда стояла Тень и нашептывала: „Будет еще хуже”».
И точно, Тень не ошиблась: спустя еще неделю в Пари-Пляж назначили военного коменданта, сурового вида немца со стеклянным глазом, и с этого дня всем англичанам мужского пола надлежало каждый день ровно в полдень являться в комендатуру для проверки. За отсутствием велосипеда Вудхаус по утрам проделывал несколько километров из Лоу-Вуд до комендатуры пешком, утешая себя тем (в искусстве самоутешения он был непревзойден), что таким образом «поддерживает форму». Долго поддерживать форму, однако, не пришлось. Когда 21 июля, в воскресенье, он в очередной раз подошел к комендатуре, то обнаружил своего соседа, и тоже англичанина, Гарольда, с чемоданом. А еще обнаружил на дверях комендатуры отпечатанный на машинке приказ: «все англичане в возрасте до шестидесяти лет (а Вудхаусу, вот ведь незадача, — пятьдесят девять!) подлежат немедленному интернированию». Отметим, что этот приказ касался не только английских подданных в Лэ-Тукэ; в то воскресенье англичан задерживали по всей Франции.
Сказано — сделано. Вудхауса под конвоем отвозят обратно в Лоу-Вуд и дают десять минут на сборы. Взяты с собой собрание сочинений Шекспира, томик Теннисона, табак, карандаши, три блокнота, четыре трубки, пара ботинок. А также — бритва, мыло, рубашки, носки, нижнее белье, полфунта чая. Кроме того, Этель в последний момент подложила в чемодан бараньи ребрышки («Ты же так их любишь!») и плитку шоколада. А вот «Радость поутру» в чемодан не поместилась, и незаконченная рукопись осталась лежать на письменном столе — до лучших времен. В спешке не был взят с собой и паспорт. Когда чемодан был собран, писателя вновь доставляют в комендатуру Пари-Пляжа, сажают с еще несколькими местными англичанами в автобус — и везут невесть куда.