Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Кристофер Браунинг. Обычные люди. 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса». М.: Альпина нон-фикшн, 2025. Перевод с английского Максима Коробова. Содержание
Из почти 500 человек, действовавших в Юзефуве, лишь десяток инстинктивно откликнулись на предложение Траппа выйти из строя и не участвовать в предстоящем массовом убийстве. Почему же людей, в самом начале заявивших о своем нежелании участвовать в расстрелах, оказалось так мало? Отчасти это объясняется внезапностью. Полицейских не предупредили заранее и не дали времени все обдумать, карательная акция в Юзефуве стала для них неожиданностью. Те, кто оказался неспособен мгновенно отреагировать на предложение Траппа, упустили этот шанс.
Не менее важную роль, чем отсутствие времени на размышление, сыграло стадное чувство — глубинное самоотождествление людей в униформе со своими товарищами и мощная потребность не отрываться от коллектива, нарушая строй. Батальон лишь недавно был полностью укомплектован, и многие бойцы плохо знали друг друга. Узы боевого братства еще не сформировались полностью. Несмотря на это, тем утром в Юзефуве сам факт выхода из строя означал дезертирство и признание себя «слабаком» или «трусом». Кто бы «осмелился», как выразительно заявил один из полицейских, «потерять лицо» перед всем строем? «Если меня спросят, почему я вообще стрелял вместе со всеми, — сказал другой полицейский, который после нескольких заходов попросил отстранить его от убийств, — я отвечу, что никто не хочет прослыть трусом». «Одно дело, если ты отказываешься в самом начале, — добавил он, — и совсем другое, если ты уже начал стрелять, а потом не смог продолжить». Еще один полицейский — видимо, лучше понимающий, в чем заключается истинная смелость, — просто сказал: «Я струсил».
Большинство допрошенных полицейских утверждали, что у них не было выбора. Ознакомившись с другими показаниями, многие не стали отрицать того, что Трапп действительно сделал такое предложение, но при этом они говорили, что не услышали эту часть речи или не помнили ее. Некоторые попытались подойти к вопросу о выборе, но не смогли подобрать слова. Это было совсем другое время и место. Они как будто находились на другой политической планете, и политические ценности и лексикон 1960-х годов были бесполезны для объяснения ситуации, в которой они пребывали в 1942 году. Один полицейский, признавшийся в том, что успел убить 20 человек, прежде чем отказался от дальнейшего участия в расстрелах, описывал свое душевное состояние тем утром 13 июля совершенно нетипичным образом: «Я думал, что смогу справиться с ситуацией и что без меня евреи все равно не избегнут своей участи... По правде говоря, в тот момент мы вообще об этом не задумывались. Лишь спустя годы некоторые из нас по-настоящему осознали, что там произошло... Лишь много позже меня впервые посетила мысль, что все это было неправильно».
Помимо очень простой рационализации — индивидуальный отказ от участия в расстрелах в любом случае не повлиял бы на судьбу тех евреев, — полицейские придумывали и другие оправдания своим действиям. Пожалуй, самое поразительное объяснение представил 35-летний металлург из Бремерхафена:
Я заставил себя (и мне это удалось) расстреливать только детей. Дело в том, что к месту расстрела матери вели детей за руку. Мой сосед стрелял в мать, а я стрелял в ее ребенка, потому что, как я говорил сам себе, без матери ребенок все равно долго не проживет. Это должно было, так сказать, успокоить мою совесть, ведь я избавляю от страданий детей, не способных жить без матерей.
Весь смысл этого заявления и значение слов, подобранных бывшим полицейским, невозможно до конца оценить, если не знать, что немецкое слово «избавить» (erlösen) в религиозном контексте также означает «искупить» или «спасти». Тот, кто «избавляет», тот Erlöser — Спаситель или Искупитель!
В том, что касается мотивации и осознанности действий, самым вопиющим упущением во время допросов был отказ от какого-либо обсуждения антисемитизма. Следователи по большей части не углублялись в эту тему. Точно так же и сами допрашиваемые, будучи потенциальными обвиняемыми, по понятным причинам не спешили с откровенными комментариями. За редкими исключениями тема антисемитизма в целом не поднималась. Что совершенно ясно, так это то, что репутация в глазах товарищей значила для полицейских гораздо больше, чем ощущение какой-либо человеческой связи с жертвами. Евреи находились вне круга их человеческих обязательств и ответственности. Разумеется, такое четкое разделение на «мы» и «они», на товарищей и врагов — совершенно обычное дело на войне.
Складывается впечатление, что полицейские 101-го резервного батальона если и не полностью усвоили антисемитские идеи режима, то как минимум согласились с расхожим отождествлением еврея с образом врага. Майор Трапп в своей утренней речи воззвал именно к этому обобщенному представлению о евреях как о представителях вражеской стороны. Расстреливая еврейских женщин и детей, бойцы должны помнить, что во время бомбежек Германии враг убивает немецких женщин и детей.
Да, в самом начале из строя вышел десяток полицейских, решивших избежать участия в предстоящем массовом убийстве, но гораздо больше было тех, кто либо постарался найти менее заметный способ уклониться от участия в расстрелах, либо попросил отпустить их из расстрельных команд уже после начала акции. Точно подсчитать, сколько полицейских оказались в этих двух категориях, невозможно, но оценка в 10–20% от общего числа направленных в расстрельные команды выглядит вполне разумной. Гауптвахмистр Хергерт, например, признался, что отпустил не меньше пяти человек из своей команды численностью в 40 или 50 стрелков. В группе Друккера — Штайнмеца, из состава которой после войны было допрошено больше всего участников, мы можем назвать по именам шестерых, сделавших не более четырех заходов, а затем отказавшихся продолжать, а также целое отделение численностью от пяти до восьми человек, которых освободили от участия значительно позже. Таким образом, число уклонистов и отказников нельзя назвать незначительным, но оно не должно затмевать тот факт, что по меньшей мере 80% назначенных в расстрельные команды продолжали расстреливать до тех пор, пока полторы тысячи евреев Юзефува не были убиты.
Подавляющее большинство тех, кто отказался уже в ходе акции, даже по прошествии 20 или 25 лет основным своим мотивом называли физическое отвращение от того, что им приходилось делать. При этом они ничего не говорили об этических или политических принципах. Учитывая образовательный уровень этих призванных из запаса полицейских, от них и не следовало ожидать формулирования абстрактных принципов. Однако это не означает, что их отвращение не было обусловлено инстинктивным гуманизмом, которому нацизм радикально противоречил и который он стремился преодолеть. Но сами эти люди, по-видимому, не осознавали противоречия между своими чувствами и сутью режима, которому они служили. Слабость, проявившаяся в неспособности продолжать расстрелы, разумеется, сказывалась на «производительности» и моральном духе батальона, но она не ставила под вопрос базовые дисциплинарные требования полиции и авторитет режима в целом. И действительно, выступая перед руководством СС в Позене (Познани) 4 октября 1943 года, Генрих Гиммлер лично санкционировал терпимое отношение к подобной слабости. Превознося повиновение как одну из главных добродетелей каждого члена СС, он в качестве исключения прямо отметил тех, «у кого нервы не выдержали, кто оказался слаб. В таком случае можно сказать: хорошо, уходите на пенсию».
Возражения по политическим или этическим мотивам, четко осознаваемым полицейскими как таковые, были относительно редки. Один полицейский заявил, что он решительно отвергал нацистские меры против евреев, так как был активным членом Коммунистической партии и, следовательно, противником национал-социализма в целом. Другой сказал, что он выступал против расстрелов евреев, так как на протяжении многих лет был социал-демократом. Третий рассказал, что нацисты считали его «политически ненадежным» и «недовольным режимом», но своих политических взглядов не уточнил. Несколько человек обосновали свою позицию, в частности, враждебным отношением к антисемитизму правящего режима. «Такое отношение у меня сложилось еще в Гамбурге, — сказал один бывший садовник, — потому что из-за уже проведенных там антиеврейских акций я потерял большую часть своих клиентов». Еще один полицейский, не вдаваясь в подробности, просто назвал себя «большим другом евреев».
Два человека, которые подробнее других объяснили свой отказ от участия в акции, подчеркивали тот факт, что они не питали никаких карьерных амбиций и поэтому имели большую свободу действий. Один полицейский легко смирился с возможными негативными последствиями своего поступка, потому что, по его словам, он не был профессиональным полицейским и не собирался им становиться. «Я был самостоятельным квалифицированным мастером, и дома у меня было свое дело... меня совершенно не заботило то, что моя карьера полицейского не удастся».
Лейтенант Бухман в обоснование своего отказа сослался на этическую позицию. Будучи офицером запаса и гамбургским предпринимателем, он просто не мог стрелять в беззащитных женщин и детей. Однако и он, объясняя отличие своего положения от положения других офицеров батальона, делал акцент на экономической независимости. «Я был несколько старше остальных и к тому же числился офицером запаса, так что новое звание или продвижение по службе не имели для меня особого значения, ведь дома у меня была процветающая фирма. Ротные командиры... напротив, были молодыми людьми и профессиональными полицейскими, желающими чего-то достичь». Но, кроме того, Бухман признался во взглядах, которые нацисты, без сомнения, заклеймили бы как «космополитические» и проеврейские. «Благодаря своему опыту в бизнесе, особенно с учетом международных связей, я приобрел более широкий кругозор. Вдобавок, занимаясь предпринимательством, я познакомился со многими евреями».
Горечь и возмущение от того, что их заставили сделать в Юзефуве, испытывали почти все в батальоне, даже у те, кто участвовал в расстрелах весь день. Полицейский, выкрикнувший в лицо гауптвахмистру первой роты Каммеру: «Я сойду с ума, если мне придется снова этим заниматься», выразил то, что чувствовали очень многие. Но лишь немногие решились на что-то большее, чем жалобы, чтобы впредь избежать исполнения подобных приказов. Несколько полицейских старшего возраста, имевших очень большие семьи, воспользовались предписанием, по которому от них требовалось письменное согласие на несение службы в боевых условиях. Один из тех, кто не успел поставить подпись, теперь отказался это делать, а другой аннулировал свое согласие. Обоих в итоге отправили обратно в Германию. Особенно резкой была реакция лейтенанта Бухмана. Он обратился к Траппу с просьбой о переводе в Гамбург и заявил, что без прямого личного приказа самого Траппа впредь не станет принимать участие в карательных акциях против евреев. В конце концов он написал прошение об отзыве в Гамбург, ссылаясь на то, что «не подходит» для выполнения определенных, «чуждых полиции» задач, поставленных перед его подразделением в Польше. Бухману пришлось ждать до ноября, но его старания в конечном итоге увенчались успехом: его перевели.
Таким образом, проблема, с которой столкнулись Трапп и его вышестоящее начальство в Люблине, заключалась не в этических или политических возражениях со стороны отдельных полицейских батальона, а во всеобщей деморализации, охватившей как тех, кто расстреливал до конца, так и тех, кто не смог этого выдержать. Прежде всего это была реакция на ужас самого процесса убийств. Если 101-й резервный полицейский батальон и дальше планировалось использовать в качестве живой силы для реализации «окончательного решения» на территории округа Люблин, психологическую нагрузку на его бойцов необходимо было учитывать и каким-то образом облегчать.
В дальнейшем в их деятельность были внесены два важных изменения, которые (с некоторыми заметными исключениями) стали регулярной практикой. Во-первых, последующие операции 101-го резервного полицейского батальона по большей части ограничивались зачистками гетто и депортациями, а не расправами на месте. Благодаря этому полицейские были избавлены от кошмара непосредственного участия в массовых убийствах, которые теперь проводились в лагере смерти в Треблинке (именно туда отправляли депортированных из северной части округа Люблин). Во-вторых, притом, что процесс депортации сам по себе сопровождался насилием, без которого невозможно было бы загнать людей в поезда смерти, а также убийством тех, кто не мог самостоятельно дойти до места погрузки, такие акции, как правило, проводились совместными силами 101-го резервного полицейского батальона и травниковцев — прошедших подготовку в СС вспомогательных отрядов из граждан СССР, которых набирали в лагерях военнопленных и которым во время зачисток и депортаций обычно поручали самую неприглядную работу.
Озабоченность психологическим состоянием личного состава после акции в Юзефуве представляется самым правдоподобным объяснением загадочного инцидента в Александруве, который произошел через несколько дней. Возможно, Траппа заверили, что в этот раз расстрелами займутся травниковцы, а когда в назначенное время те не появились, он приказал отпустить евреев, схваченных его подчиненными в ходе облавы. Если кратко, то психологическая поддержка, необходимая для включения 101-го резервного полицейского батальона в процесс массовых убийств, должна была заключаться в разделении обязанностей: большую часть жертв убивали в лагере смерти, а самая неприятная часть «грязной работы» на месте поручалась травниковцам. Этих изменений оказалось достаточно, чтобы дать личному составу 101-го резервного полицейского батальона постепенно привыкнуть к своей роли в «окончательном решении». Когда вновь пришло время убивать, полицейские уже не «сходили с ума». Напротив, они стали еще более эффективными и бесчувственными палачами.