Марк Рибу. Слова молчуна. Беседы с Бертраном Эвено. СПб.: Клаудберри, 2021. Перевод с французского Галины Соловьевой. Содержание
Как я стал фотографом
Я спросил Марка, как он познакомился с Анри Картье-Брессоном, который ввел его в мир профессиональной фотографии.
Мой брат Жан по возвращении из Бухенвальда лечил легкие в санатории в Комблу, где в то время собрались интеллектуалы и вообще яркие личности. Там он встретил молодую поэтессу Николь Картье-Брессон, сестру Анри, которая во времена Сопротивления работала на радио. Жан влюбился, зашла речь о браке, но Николь тогда была коммунисткой и хотела, чтобы Жан тоже к ним присоединился; она отказалась венчаться в церкви, а Жан не желал разбивать сердце матери — так, во всяком случае, в семье пересказывали эту историю. Так вот, благодаря Жану я и познакомился с Анри Картье-Брессоном. Я сделал снимки плотины Тинь, и Анри предложил: Покажи эти фотографии в AFP. Так все и началось.
Анри сказал: Ты хороший фотограф. — А потом добавил: Но если ты хочешь попасть в Magnum, тебе нужно познакомиться с Капой.
Марк так и сделал. Капа отнесся к нему на редкость благожелательно и взял под свое крыло. Почувствовав, с кем имеет дело, он сказал Марку:
Отправляйся в Лондон. Ты чересчур робкий, тебе нужно встречаться с девушками и выучить английский (Марк смеется).
Но в Англии я сделал сотни снимков и многому научился у Капы.
Роберт Капа
Капа меня любил, он звонил мне, приезжал в Лондон повидать меня, давал советы, подбрасывал денег. Я пользовался его покровительством, пытаясь продвинуться в профессии. Он относился ко мне с удивительной теплотой и нежностью. Именно Капе я жаловался, если у меня в Magnum возникали проблемы. На самом деле он не был ни крутым парнем, ни авантюристом, каким его часто представляют.
Я все еще робел, сталкиваясь с журналистами, редакторами и фотографами. Капа мягко направлял меня, давал советы. Картье-Брессон, напротив, скорее был склонен отдавать приказы повелительным тоном: Прочти Пруста. Тебе просто обязан понравиться Боннар.
Марк признает, что его наставники, при всем различии манер, каждый на свой лад помогли ему обрести собственный стиль.
В марте 1954 года Капа в отеле при мне сказал шефу Picture Post (это был солидный английский журнал, аналог Life, они готовили июньский номер к десятой годовщине высадки союзников в Нормандии):
— Ты должен поставить мой снимок дня «Д»!
— Твой снимок дня «Д»? Это невозможно, в этом номере все фото цветные!
А знаменитые снимки Капы, сделанные на берегу с кодовым названием «Омаха» 6 июня 1944 года, были черно-белыми. Но Капа добился своего, потому что обладал такой харизмой, таким обаянием, что сопротивляться ему было решительно невозможно. Так он добился для меня командировки в Лидс. Picture Post публиковал тогда серию репортажей о городах, но тема была уже исчерпана. Капа сказал главному редактору журнала Спунеру: Надо отправить Марка в Лидс. Это будет здорово. Марк из Лиона, а Лидс такой же сумрачный, как Лион, — этот город просто тонет в тумане.
Капа принимал газетных боссов в своем гостиничном номере — это они приходили к нему, он же не двигался с места. В англоязычной прессе он пользовался огромным влиянием.
В последний раз я видел его в Лондоне, в ванной комнате, он часто вел там переговоры. А в 1954-м он выдал такое провидческое предсказание: Запомни, Марк: фотография — дело прошлое. Телевидение — вот что возьмет верх и заменит все.
После этого он полетел в Токио, а оттуда в Тайбинь.
А Марк в то же время отправился в Лидс, стремясь нагнать коллегу-журналиста, который поехал туда в одиночку.
По возвращении в Лондон Марк явился в редакцию Picture Post, чтобы показать главному редактору снимки, сделанные в Лидсе.
Спунер сказал мне: Capa is dead, Bishof is dead. Невероятный шок! Я-то считал, что Капа больше не занимается военной съемкой, ведь война закончилась в 1945-м. Весть о его смерти только подчеркнула, что значило имя Капы, какой легендой он был, какой излучал свет. В Париже в офисе Magnum царило смятение. Люди словно осиротели. С ним ведь работали, потому что его любили. Через месяц после его кончины многие женщины покинули Magnum: без Капы работа утратила смысл.
Капа не стал бы военным журналистом, если бы на долю его поколения не выпало столько войн. Он вовсе не мнил себя великим репортером, как некоторые. Он не был прирожденным воякой. Но мужчины любят опасность — это факт. А мужчины, которых привлекает война, притягивают к себе женщин. Он не был донжуаном, но обладал таким обаянием, что сражал женщин наповал. Не устояла даже Ингрид Бергман, но Капе не нравился мир Голливуда, и их роман долго не продлился. Больше всего Роберт любил быть в центре событий: хотел быть там, где происходит все самое важное, к примеру на барже в день высадки в Нормандии.
Он никогда не говорил о фотографии и о политике — только о хорошем вине, о подружках, о проблемах с паспортами и визами. Его обаяние покоряло и женщин, и генералов. Это Хемингуэй хотел дружить с Капой, а не наоборот. Стоит прочесть «Русский дневник» Стейнбека о послевоенной Москве. Капа, которого Стейнбек порой раздражал, написал для этой книги забавную главу «Как Стейнбек ведет себя в Москве».
Однажды в королевском дворце в Амстердаме, где он был вместе с другими аккредитованными журналистами, Капа заявил шефу протокола: Королева бросила на меня взгляд — так она велела мне подойти. В результате он единственный из всех журналистов был на два дня допущен лично к королеве, а не просто получил протокольный доступ в резиденцию. Сделанный им репортаж получил скромное название «Королева и я».
Человек без гражданства, космополит, еврей, говоривший на «капском» диалекте, то есть на всех языках разом и ни на каком конкретно, он был воплощением того, что пытались искоренить нацисты. В Magnum все были евреями, даже те, кто таковыми не являлись. Если Анри относился ко всему ужасно серьезно, устанавливал эстетические и моральные нормы, то Капа никогда не воспринимал себя всерьез. Например, когда в кассе агентства не оставалось денег, он шел играть на скачках.
Прежде всего, Капа был очень умен, человека мог оценить с одного взгляда. Он был способен осадить зарвавшегося типа или заставить помириться кого угодно. Мы понятия не имели, где он ночует — в квартире, в отеле или у очередной подружки. После его смерти осталось несколько весьма элегантных костюмов, а также куча неоплаченных счетов. Капа не был создан ни для мирной старости, ни для циничного мира, ведь он никогда не был циником. Странник, Улисс, себе на уме как трикстер, подвижный как ртуть, Фигаро, Рультабий — да, но циник — никогда. Свободный, независимый, он обозначил совершенно новый этап в истории фоторепортажа, подняв вопрос о соблюдении авторских прав, и это было завоеванием независимости. Авторские тексты под фото, копирайты, кадрирование. Сегодня еще сложнее, чем в его время, отстаивать независимость, но это крайне важно и полезно.
Капа никогда не оглядывался назад, уверен, что по части создания архивов он был полный нуль. Вольный дух, упорно преследующий свою цель. Он всегда занимал определенную позицию: так в Испании он фотографировал только со стороны республиканцев.
Я показываю Марку сделанный Капой снимок, где Пикассо шествует по пляжу, как паж, неся зонт над королевой.
Совершенно понятно, почему фотография получилась именно такой: Капа не фотографировал Пикассо, но по-дружески проводил с ним время — вне всякой связи с политикой или войной в Испании.
Не будучи журналистом, Капа так сумел раскрыть Пикассо!
Именно.
Жизнь агентства Magnum
Я почти сразу понял, какую важную роль играли в начале деятельности агентства Magnum Капа и Картье-Брессон. Анри был самым организованным и вдумчивым. И разумеется, он был самым лучшим фотографом. Капа по-рыцарски, а порой и с иронией, поддерживал его. Но все же руководил агентством именно Капа. Анри был не в состоянии решать практические вопросы. Да и будущее агентства они видели по-разному. Капа хотел, чтобы Magnum расширялся, принимал новых членов, а Анри был с этим не очень согласен.
Позже аналогичная ситуация сложилась и с Мишелем Шевалье, обладавшим теми же амбициями, что и Капа. Он выдвигал различные идеи, строил планы. И ему таки удалось убедить нас, что следует расширить деятельность агентства, работать для таких популярных журналов, как Paris Match, стремиться печататься повсюду. Увы, он тоже рано умер — в сорок лет.
В Magnum всегда были проблемы, но смерть Капы обернулась настоящей катастрофой. В отсутствие оппонента все решения по интеллектуальным, журналистским и художественным вопросам стал принимать Картье-Брессон. Он оказывал на всех фотографов Magnum такое влияние, что вопросы формы зачастую становились идеей фикс. К примеру, Эрнст Хаас, с которым я дружил, человек чувствительный и тонкий, однажды спросил меня: Как ты думаешь, твои снимки лучше по композиции, чем мои? Эрнст задался этим вопросом под влиянием постоянных дискуссий в агентстве, которые велись там с подачи Анри. Картье-Брессон мог во всеуслышание заявить: Х не владеет композицией. Это наносило заметный ущерб репутации Х. Анри всегда пекся о соблюдении формальностей, порой даже слишком.
Я горд, что мне довелось быть причастным к работе Magnum (некоторое время Марк Рибу был вице-президентом европейского отделения Magnum). Это единственное агентство, где всегда судили о человеке прежде всего по качеству его работы, не оглядываясь на цифры продаж и другие финансовые показатели. В этом было благородство. Но чтобы управлять агентством, нужно было знать, как разрулить любую проблему, как справляться с личными конфликтами, порой весьма серьезными.
В мое время фотографов было совсем немного, меньше двадцати. Теперь Magnum уже совсем другой.
У меня сохранилось около полусотни писем Анри, которые он писал мне во время моего первого долгого путешествия на Восток. В этих посланиях он давал мне множество адресов, советов, а также... описывал сложные коллизии, возникавшие в ту пору в Magnum.
Анри Картье-Брессон
После того как состоялось наше знакомство, мы виделись практически каждый день. Несколько месяцев я был вроде как его помощником. Анри не жалел на меня времени, но мог порой придираться, цепляться к деталям.
Я напомнил Марку о своеобразной черте характера Картье-Брессона, о темной ярости, которая обуревала его, когда кто-либо пытался его фотографировать при посторонних.
Да, Анри был способен отреагировать очень резко и разругаться с людьми в пух и прах. В моем случае такие приступы гнева с последующими оскорблениями длились целый год. И потом — все вдруг наладилось! Мы встретились, чтобы выступить в защиту Анны Фаровой, которая подписала Хартию-77, — и хоп! В один миг все было забыто. Такие жуткие американские горки — это в его стиле. Чтобы работать рядом с ним изо дня в день, нужно было и впрямь быть святым! Но это было потрясающе — получать его советы, слушать, как он говорит о живописи, политике, литературе. Несмотря на его склонность повелевать и властвовать, он столько мне дал. Рекомендовал, какие книги читать, какие музеи посетить, каких политических убеждений придерживаться, какие снимки стоит или не стоит делать. Счастлив тот, кому на пути, хоть ненадолго, попался такой тиран.
Когда мы с Марком говорили о парижских событиях мая 1968-го, я показал ему сделанный им снимок баррикад на Лионской улице, где напротив, с той стороны баррикады, стоял Картье-Брессон.
Он тоже в этот момент фотографировал, поднимал камеру. Он направил объектив на меня, а я на него. Он крикнул мне: Я тебя поймал! Я должен был запечатлеться на одном из его кадров — но снимок он мне так и не показал!
Поскольку он установил правило черной рамки, которому старался следовать неукоснительно (это такая догма насчет того, что фотографии нельзя кадрировать), — наверное, он решил, что тот снимок со мной не стоит того, чтобы его показывать.
Много лет спустя Мартина Франк пообещала, что поищет снимок среди контрольных отпечатков. Но он так и не нашелся. Если верить архивистам Magnum.