Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Бертран Рассел. Власть: новый социальный анализ. М.: Издательство Института Гайдара, 2024 Перевод с английского Дмитрия Кралечкина. Содержание
Мы отметили, что традиционная система может разрушиться двумя способами. Может случиться так, что верования и умственные привычки, на которых основывался старый режим, уступят место попросту скептицизму; в этом случае социальная сплоченность может быть сохранена лишь за счет применения голой власти. Или может случиться так, что новое верование, включающее и новые умственные привычки, будет приобретать все больше власти над людьми или по крайней мере станет достаточно сильным, чтобы поставить правительство, гармонично сочетающееся с новыми убеждениями, вместо того, что кажется устаревшим. В этом случае новая революционная власть обладает качествами, которые отличны как от традиционной, так и от голой власти. Верно то, что, если революция добивается успеха, система, ею устанавливаемая, вскоре становится традиционной; и столь же верно, что революционная борьба, если она оказывается суровой и затяжной, часто вырождается в борьбу за голую власть. Тем не менее приверженцы новой веры психологически существенно отличаются от амбициозных авантюристов, так что их деяния могут оказаться более значимыми и более долгосрочными.
Я проиллюстрирую революционную власть, рассмотрев четыре примера: I) раннее христианство; II) Реформацию; III) Французскую революцию и национализм; IV) социализм и русскую революцию.
I. Раннее христианство. Мне здесь интересно христианство только в той мере, в какой оно влияло на власть и социальную организацию, но я за некоторыми исключениями не рассматриваю его в качестве личной религии.
На раннем своем этапе христианство было совершенно аполитичным. В наши дни лучшими представителями этой первоначальной традиции являются христадельфиане, которые считают, что конец света близок, а потому отказываются принимать какое-либо участие в мирских делах. Но такая установка возможна только для небольшой секты. Когда число христиан выросло и церковь стала сильнее, с неизбежностью выросло и желание оказывать влияние на государство. Вероятно, такое желание значительно усилили также преследования Диоклетиана. Мотивы обращения Константина остаются скорее непонятными, но очевидно, что они в основном были политическими, а из этого следует, что церковь приобрела политическое влияние. Различие между учениями церкви и традиционными доктринами римского государства было настолько значительным, что революцию, произошедшую во времена Константина, следует считать самой важной во всей известной истории человечества.
В плане власти наиболее важная часть христианского учения состояла в том, что «подчиняться следует Богу, а не человеку». У этого предписания не было аналогов в прошлом, если не считать евреев. Конечно, раньше тоже существовали религиозные обязанности, однако они не вступали в конфликт с обязанностью перед государством, каковой конфликт стал возможен только у евреев и христиан. Язычники были готовы смириться с культом императора, даже когда считали, что его претензия на божественность совершенно лишена метафизической истины. Тогда как для христиан метафизическая истина стала самым важным: они полагали, что, поклоняясь кому-то отличному от истинного Бога, они рискуют заслужить проклятие, по сравнению с которым даже мученичество, как меньшее зло, было предпочтительным.
Принцип, согласно которому мы должны подчиняться Богу, но не человеку, интерпретировался христианами двумя разными способами. Заповеди Бога могут передаваться индивидуальному сознанию либо напрямую, либо опосредованно, через церковь. Вплоть до наших дней никто, за исключением Генриха VIII и Гегеля, не считал, что они могут передаваться посредством государства. Поэтому христианское учение предполагает ослабление государства— в пользу либо права частного суждения, либо церкви. Первый путь в теории влечет анархию, второй — наличие двух авторитетов, церкви и государства, у которых нет четкого принципа разделения своих сфер. Какие вещи действительно цезаревы, а какие — Божьи? С точки зрения христианина, вполне естественно сказать, что все вещи — Божьи. Соответственно, притязания церкви таковы, что государство, скорее всего, сочтет их неприемлемыми. Конфликт между церковью и государством так и не получил теоретического разрешения, он сохраняется и в наши дни в таких вопросах, как образование.
Возможно, считалось, что обращение Константина приведет к гармонии между церковью и государством. Но вышло иначе. Первые христианские императоры были арианами, тогда как период ортодоксальных императоров на Западе был очень коротким, что объяснялось вторжением ариан — готов и вандалов. Позже, когда приверженность восточных императоров католической вере стала бесспорной, Египет придерживался монофизитства, а значительная часть Западной Азии — несторианства. Еретики в этих странах приветствовали последователей пророка, которые были менее жестоки, чем византийское правительство. В борьбе с христианским государством церковь во многих сражениях вышла победительницей; только новая религия, ислам, дала государству силу, позволившую взять верх над церковью.
Природа конфликта между церковью и арианской империей конца IV века иллюстрируется борьбой императрицы Юстины со св. Амвросием, архиепископом Медиолана (Милана), в 385 году. Ее сын Валентиниан был несовершеннолетним, и она действовала при нем в качестве регента; оба были арианами. Будучи в Медиолане во время Страстной недели, императрица «была убеждена, что римский император имеет право требовать, чтобы в его владениях публично исповедовали его религию, и полагала, что поступила очень умеренно и благоразумно, предложив архиепископу уступить ей пользование только одною церковью или в самом Милане, или в одном из его предместий. Но Амвросий принял за руководство совершенно иные принципы. Он признавал, что земные дворцы принадлежат Цезарю, но на церкви смотрел как на дворцы Божьи и в пределах своей епархии считал себя законным преемником апостолов и единственным орудием воли Божией. Привилегии христианства, как мирские, так и духовные, составляли исключительное достояние истинных верующих, а Амвросий считал свои богословские мнения за мерило истины и православия. Он отказался от всяких переговоров или сделок с приверженцами сатаны и со скромной твердостью заявил о своей решимости скорее умереть мученическою смертью, чем согласиться на святотатство».
Вскоре, однако, стало ясно, что ему не стоит опасаться мученичества. Когда он был вызван на Совет, за ним последовала большая толпа разозленных почитателей, которые грозились ворваться во дворец и, возможно, убить императрицу с ее сыном. Наемники-готы, хотя они и были арианами, боялись выступить против столь святого человека, и, чтобы избежать революции, императрица была вынуждена уступить. «Мать Валентиниана никогда не могла простить Амвросию этого триумфа, а юный император гневно воскликнул, что его собственные служители готовы предать его в руки дерзкого попа».
В следующем году (386-м) императрица снова попыталась побороть святого. Против него был выпущен указ об изгнании. Он укрылся в соборе, где его денно и нощно поддерживали верующие и получатели церковных пожертвований. Чтобы они бодрствовали, он «ввел в миланских церквах громкое и правильное пение псалмов». Усердие его последователей было подкреплено также чудесами, так что в конце концов «слабый итальянский монарх сознался в своей неспособности бороться с любимцем небес».
Такие состязания, которых было много, привели к установлению независимой власти церкви. Ее победа была обусловлена отчасти распределением пожертвований, отчасти организацией, но больше всего тем, что ей не противостояло никакой сильной веры или чувства. Когда Рим одерживал победы, римлянин мог гордиться славой своего государства, поскольку это льстило его имперскому самосознанию; однако к IV веку это чувство давно исчезло. Воодушевленность государством как силой, сравнимой с религией, возродилась только вместе с развитием национализма в Новое время.
Каждая успешная революция сотрясает авторитет и осложняет социальную солидарность. То же относится и к революции, давшей власть церкви. Она не только значительно ослабила государство, но и задала схему всех последующих революций. Кроме того, индивидуализм, являвшийся важной составляющей христианского учения на его раннем этапе, оставался опасным источником как теологического, так и секулярного бунта. Индивидуальное сознание, когда оно не могло смириться с вердиктом церкви, для своего нежелания подчиняться могло найти поддержку в Евангелиях. Ересь могла досаждать церкви, однако она как таковая не противоречила духу раннего христианства.
Такое затруднение характерно для всякого авторитета, который берет начало в революции. Он должен утверждать то, что первоначальная революция была оправданна, и, рассуждая логически, не может заявлять, что все последующие революции должны быть безусловно порочны. Анархический огонь в христианстве не затухал, хотя и был спрятан под слоем углей, на протяжении всего Средневековья; но во время Реформации он внезапно разгорелся огромным пожаром.
II. Реформация. С точки зрения власти Реформация отличается двумя аспектами, важными для нас: с одной стороны, ее теологический анархизм ослабил церковь; с другой стороны, ослабив церковь, она укрепила государство. Основное значение Реформации заключалось в том, что она в какой-то мере разрушила большую международную организацию, которая регулярно доказывала то, что она сильнее любого светского правительства. Лютер, чтобы добиться успеха в борьбе с церковью и ее радикалами, был вынужден опереться на светских князей; лютеранская церковь никогда, вплоть до времени Гитлера, не демонстрировала никакой непокорности правительствам, не являвшимся католическими. Крестьянское восстание стало для Лютера еще одной причиной проповедовать подчинение князьям. Церковь как независимая сила в лютеранских странах практически перестала существовать, превратившись в составную часть проповеди повиновения секулярному правлению.
В Англии Генрих VIII взялся за этот вопрос с характерной для него энергией и непреклонностью. Объявив самого себя главой церкви Англии, он занялся секуляризацией религии, превращая ее в национальный феномен. Он не хотел, чтобы религия Англии была частью всеобщей религии христианства; его желание состояло в том, чтобы английская религия возносила хвалы ему, а не Богу. Посредством парламентов, которые шли у него на поводу, он мог менять догмы, как ему вздумается; к тому же он мог легко казнить тех, кому не нравились его нововведения. Роспуск монастырей дал ему доходы, позволившие легко подавить такие католические восстания, как Благодатное паломничество. Огнестрельное оружие и Война роз ослабили старую феодальную аристократию, чьи головы он рубил всякий раз, когда ему того хотелось. Волси, опиравшийся на старую власть церкви, пал; Кромвель и Кранмер были послушными орудиями Генриха. Сам он был первопроходцем, впервые показавшим миру, чем может стать власть государства после заката церкви.
Труды Генриха VIII могли бы и не оставить после себя заметного следа, если бы при Елизавете определенная форма национализма, связанная с протестантизмом, не стала одновременно необходимой и выгодной. Самосохранение требовало разгрома католической Испании, которое приняло весьма привлекательную форму захвата испанских торговых кораблей. После этого единственная опасность для англиканской церкви оставалась слева, а не справа. Однако атаки слева также были разбиты, за чем последовали
Золотые времена доброго короля Карла,
Когда лояльность не означала вреда.
«Викарий из Брэя» иллюстрирует поражение церкви силами государства в протестантских странах. Пока религиозная терпимость не считалась возможной, эрастианизм был единственной возможной заменой авторитету папы и Вселенских соборов.
Однако эрастианизм никогда не мог удовлетворять людей с сильной личной религиозностью. Было нечто гротескное в требовании подчиниться авторитету парламента в таких вопросах, как существование чистилища. Конгрегационалисты в качестве теологических авторитетов отвергали и государство, и церковь, провозглашая право на личное суждение, из какового права следовала религиозная терпимость. Эта точка зрения вскоре связала себя с восстанием против секулярного деспотизма. Но если у каждого индивида есть право на личные теологические мнения, быть может, у него есть и другие права? Нельзя ли найти пределы для того, что правительство может законно делать с гражданами как частными лицами? Отсюда учение прав человека, которое было перевезено через Атлантику разгромленными последователями Кромвеля и воплощено Джефферсоном в американской Конституции, а потом снова вернулось в Европу благодаря Французской революции.
III. Французская революция и национализм. С Реформации и до 1848 года западный мир переживал потрясения, которые можно назвать революцией прав человека. В 1848 году это движение начало к востоку от Рейна превращаться в национализм. Во Франции эта связь между правами человека и национализмом существовала с 1792 года, в Англии — с самого начала; а в Америке — с 1776 года. Националистический аспект этого движения постепенно пересилил аспект собственно прав человека, однако последний поначалу был важнее.
Сегодня стало привычкой поносить права человека, в которых видят пустую риторику XVIII века. Действительно, в философском плане это учение несостоятельно, но исторически и прагматически оно оказалось полезным, и мы сегодня обладаем многими правами, которые оно помогло завоевать. Сторонник Бентама, для которого абстрактная концепция прав неприемлема, может формулировать то, что в практическом плане является ровно тем же учением, в следующих терминах: «Общее счастье возрастает, если определена некоторая сфера, в которой каждый индивид свободен действовать так, как ему хочется, не страдая от вмешательства какого-либо внешнего авторитета». Отправление правосудия — еще один вопрос, который интересовал защитников прав человека; они утверждали, что ни один человек не должен лишаться жизни или свободы без рассмотрения его дела с соблюдением всех процессуальных гарантий. Это мнение, независимо от его истинности или ложности, не влечет никаких философских нелепостей.
Очевидно, что это учение прав человека по своим началам и своему чувству является антиправительственным. Подданный деспотического правления утверждает, что он может по собственной воле выбирать себе религию, заниматься в пределах закона своими делами, не испытывая бюрократического вмешательства, вступать в брак с тем, кого любит, и восставать против чужеземного господства. Там, где правительственные решения необходимы, они должны — утверждает поборник прав человека — быть решениями большинства или его представителей, а не произвольным и попросту традиционным авторитетом, таким как авторитет королей или священников. Эти взгляды постепенно взяли верх во всем цивилизованном мире, произведя специфическое умонастроение либерализма, который, даже придя к власти, относится к действиям правительства с подозрением.
Индивидуализм имеет очевидные логические и исторические связи с протестантизмом, который утверждал свои учения в теологической сфере, хотя часто и отказывался от них, когда получал власть. Через протестантизм поддерживается также связь с ранним христианством, а потому и с его враждебным настроем к языческому государству. Есть здесь и более глубокая связь с христианством, обусловленная его озабоченностью индивидуальной душой. Согласно христианской этике, никакая государственная необходимость не может оправдать власти, заставляющие человека совершить греховный поступок. Церковь утверждает, что брак не имеет силы, если одна из сторон была к нему принуждена. Даже религиозное преследование в теории остается индивидуалистичным: задача в том, чтобы привести еретика к отречению и покаянию, а не в той или иной пользе для общества. Принцип Канта, согласно которому каждый человек является целью в себе, производен от христианского учения. В католической церкви долгая история власти в какой-то мере затемнила индивидуализм раннего христианства; однако протестантизм, особенно в его крайних формах, восстановил его, применив его к теории правления.
Когда революционная и традиционная вера борются за господство, что и произошло во время Французской революции, власть победителей над побежденными оказывается голой властью. Революционная и наполеоновская армии сочетали в себе пропагандистскую силу нового вероисповедания с голой властью беспрецедентного для Европы масштаба, так что ее воздействие на воображение континентальной Европы сохраняется по сей день. Традиционной власти был брошен общий вызов якобинцами, однако именно наполеоновские армии определили действенность этого вызова. Враги Наполеона сражались, защищая древние привилегии, и когда они наконец победили, то установили реакционную систему. Из-за их темных репрессий насилие и грабежи, учиненные самим Наполеоном, были забыты; мертвенность мира, установленного Венским конгрессом, заставляла видеть в войне блеск, а в штыках — предвестников свободы. Байроновский культ насилия распространился в годы Священного союза, постепенно определив повседневные представления людей. Все это можно возвести к голой власти Наполеона и ее связи с эмансипационными воззваниями Революции. Гитлер и Муссолини, не меньше чем Сталин, обязаны своими успехами Робеспьеру и Наполеону.
Революционная власть, как показывает пример Наполеона, может легко выродиться во власть голую. Столкновение соперничающих друг с другом форм фанатизма, будь то при чужеземном завоевании, религиозном преследовании или классовой войне, отличается от голой власти тем, что власти ищет группа, а не индивид, причем не ради самой себя, а ради своей веры. Но, поскольку власть является ее средством, а в затяжном конфликте конечная цель легко забывается, возникает тенденция, особенно если борьба оказывается долгой и тяжелой, постепенного превращения фанатизма в простое стремление к победе. Поэтому различие между революционной и голой властью часто оказывается не таким значительным, как может показаться на первый взгляд. В Латинской Америке восстанием против Испании поначалу руководили либералы и демократы, но в большинстве случаев оно закончилось созданием неустойчивых военных диктатур, которые сменяли друг друга, разделяясь промежутками бунтов. Только когда революционная вера является сильной и когда она получает широкое распространение, тогда как победа не слишком медлит, привычка к сотрудничеству может пережить шок революции, позволив новому правительству опереться на согласие, а не чисто военную силу. Тогда как правительство без психологического авторитета обязано быть тиранией.
IV. Русская революция. О значении русской революции для всемирной истории судить пока еще слишком рано; мы можем говорить лишь о некоторых ее аспектах. Как и ранее христианство, она проповедует учения, являющиеся интернациональными и даже антинациональными; подобно исламу, но в отличие от христианства, она является по существу своему политической. Но единственная составляющая ее вероучения, которая на сей момент доказала свою действенность, — это вызов либерализму. До ноября 1917 года с либерализмом сражались только реакционеры; марксисты, как и другие прогрессисты, отстаивали демократию, свободу слова, свободу прессы и остальные элементы либерального политического аппарата. Советское правительство, захватив власть, вернулось к учению католической церкви времен ее расцвета: распространение истины — задача авторитета, решаемая как за счет содержательного обучения, так и подавлением конкурирующих доктрин. Для этого, конечно, требовалось установление недемократической диктатуры, устойчивость которой зависит от Красной армии. Новизна заключалась в сочетании политической и экономической власти, благодаря которому стал возможен огромный прирост правительственного контроля.
Международная часть коммунистического учения оказалась неэффективной, однако отвержение либерализма показало себя необычайно успешным. От Рейна и до Тихого океана все основные учения либерализма отвергаются сегодня едва ли не повсеместно; сначала Италия, а потом и Германия переняли политическую технику большевиков; даже в странах, остающихся демократическими, либеральная вера утратила свой пыл. Например, либералы полагали, что, когда публичные здания рушатся от пожара, полиция и суды должны попытаться найти истинных виновников поджога; однако современный человек считает, подобно Нерону, что вину следует переложить, сфабриковав доказательства, на ту сторону, которая не нравится лично ему. Что касается таких вопросов, как свобода слова, он утверждает, подобно св. Амвросию, что свобода должна быть у его собственной партии, но ни у одной другой.
Итог таких учений заключается в том, что сначала вся власть превращается в революционную, а потом она, претерпев ряд неизбежных трансформаций, становится голой властью. Этот риск неизбежен; но о способах его предотвратить я пока ничего говорить не буду, отложив эту тему до более позднего этапа.
У разложения либерализма много причин, как технических, так и психологических. Их можно найти в технике войны, технике производства, в более значительных возможностях пропаганды, в национализме, который сам является результатом либеральных учений. Все эти причины, особенно в тех случаях, когда государство обладает как экономической, так и политической властью, безмерно нарастили власть правительств. Проблемы нашего времени, касающиеся отношения индивида к государству, — это новые проблемы, которые Локк и Монтескье нам решить не помогут. Современное общество, во многом как и общества XVIII века, требует, если оно желает оставаться счастливым и преуспевающим, определенной сферы индивидуальной инициативы, однако такая сфера должна заново определяться и защищаться новыми методами.