Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
О. А. Смирницкая. Софья Свириденко и ее «Эдда» // Эдда: песни о богах и героях. М.: Из-во им. Сабашниковых, 2024. Перевод с древнеисландского С. А. Свириденко. Содержание
Толчок к серьезным занятиям С. Свириденко скандинавской филологией дал Р. Вагнер. У нее могли быть серьезные наставники в Петербурге (не исключено, что она была слушательницей лекций Ф. А. Брауна, которые тот читал на Высших женских курсах, и пользовалась его советами), но именно Вагнер стал ее учителем в высшем смысле. Известно, каким успехом пользовались оперы Вагнера у российской публики. Но ценили его прежде всего как композитора, прощая ему за музыку утомительность речитативов и ту «напряженную значительность, которую он придает каждой музыкальной и словесной фразе и каждому жесту героев». Свириденко, сама тонкий и квалифицированный ценитель вагнеровских опер, приняла Вагнера целиком и безоговорочно — и его музыку, и его тексты. Романтик по натуре и по художественным пристрастиям, она расслышала в синкретическом действе «Кольца Нибелунга» вызов, брошенный текущей истории. Вагнер предстал перед нею не только как современный истолкователь древнескандинавских сказаний, но и как истинный наследник традиции: «он стремился, воссоздав в своих произведениях могучую, яркую красоту этих мифов, выделить все общечеловеческое, общемировое, что может быть извлечено из них творческим духом современного гения, и объединить все разрозненные духовные сокровища старинных былей в единое грандиозное целое — величавую мировую трагедию». Так она пишет в своей книге о Вагнере. И эта тема развивается ею во втором (неопубликованном) томе «Эдды»: «„Кольцо Нибелунга“ Вагнера может познакомить художественно чуткого человека <...> со всем тем миром, в который вводит нас „Эдда“, полнее, богаче и глубже, чем многие из специальных ученых трудов по германской мифологии». Знаменательно, что сам синкретизм вагнеровской оперы, в сущности, равнозначен для нее архаическому синкретизму эддических песней, а его германизацию скандинавских сказаний она объясняет тем, что «верно следуя духу народного творчества, всегда восходящему в своих верованиях к глубочайшей древности, Вагнер отнес время действия своей трилогии не к эпохе создания древних сказаний, а гораздо дальше в глубь веков, куда сам народ обыкновенно отодвигает повествование о богах и героях».
Последовав за Вагнером в «общемировом и символическом истолковании» мифа, Свириденко вместе с тем отдает должное тому гигантскому собственно филологическому труду, который стоит за вагнеровскими либретто и без которого, по ее убеждению, был бы невозможен никакой порыв к высотам или глубинам народного духа. Следуя Вагнеру, она и предпринимает свой собственный перевод «Эдды» с языка оригинала. Вот тут ей и понадобились все достижения мировой скандинавской филологии. С поразительной энергией она изучает труды немецких и скандинавских ученых (последних все же в немецких переводах), вникает в только что вышедшее новейшее издание «Эдды» (Саймонс-Геринг) и принадлежащий Г. Герингу комментированный перевод эддических песней. Очень вероятно, что в этих занятиях ее направлял Ф. А. Браун. Об этом свидетельствует сопоставление текстов Свириденко и самого Брауна. В своем отзыве, например, он отмечал как достоинство научного комментария переводчицы ее критическое отношение к идеям С. Бугге и Р. Мейера (христианское влияние в «Эдде»). В том же критическом духе высказывался об идеях, умаляющих самобытность эддической традиции, и сам Браун.
В целом Свириденко разделяет те воззрения на эддическую поэзию и на скандинавскую мифологию, которые считались в ее время передовыми. Но филологом в смысле, желательном Брауну, она все же не стала, ибо, при всей обширности ее знаний, научные идеи приобретали для нее ценность прежде всего в той мере, в какой они не расходились с ее собственным романтическим видением мира «Эдды». Так, она следовала Герингу и Брауну, трактуя эддических богов и демонов с натурмифологических позиций. Локи для нее — это, конечно, стихийное божество, бог огня. В своем «Указателе имен» (также неопубликованном) она посвящает Локи вдохновенный десятистраничный очерк, цитируя популярные в ее время научные труды. Но повторим: натурмифологические идеи имели для нее значение не ограниченной научной истины, а всеобщего и непререкаемого художественного видения. Локи для нее божество огня не только потому, что его имя созвучно с logi «пламя», и не потому, что такое его понимание может пролить свет на некоторые трудные места эддического текста, но потому прежде всего, что таким она сама видела его — еще до занятий «Эддой» — на сцене вагнеровской оперы. Так она и прочла, а затем перевела «Эдду», не отступая от текста, но внося в него пафос своих любимых идей.
Стремление «заглянуть за рукопись» также роднит Свириденко с Герингом и другими издателями и толкователями «Эдды» тех лет. Но и в данном случае это притяжение противоположных зарядов. Критические издания «Эдды», которыми пользовалась Свириденко, отражают веру филологов-компаративистов во всесилие реконструкции, в их право судить, что в «Эдде» исконно, а что привнесено исландскими книжниками XIII в. Свириденко же стремится «в глубь веков», к истокам мифа и героического сказания по праву романтически настроенного поэта и ученицы Вагнера. Примечательно, что, признавая в Вагнере истинного продолжателя традиции, она отказывает в том же исландцам, записавшим песни. Она интересуется Исландией и много о ней знает. Ей принадлежит, в частности, содержательная статья о древнеисландской литературе в «Новом энциклопедическом словаре», где уделяется большое место родовым сагам. Но все же исландская литература представляется ей лишь поздним ответвлением от древней традиции и остается не в фокусе ее интересов.
Можно было бы поставить на этом точку, констатировав зрелость современной скандинавистики, давно уже не склонной смешивать науку и поэзию. Но чтение перевода Свириденко — как опубликованного, так и рукописного томов — дает нить и для другого рассуждения. В чем вообще состоит основное различие между переводом поэта и академическим (или «филологическим») переводом? На наш взгляд, не обязательно в том, что в первом больше поэзии, а второй более научен. Свириденко — истинный поэт, но не все песни в равной мере ей удаются; вместе с тем ее перевод, несомненно, находится на уровне современной ей науки.
Различие между двумя типами переводов состоит, как представляется, прежде всего в мере отстраненности переводчика от памятника, который он переводит. Автор академического, в нынешнем понимании, перевода стремится дистанцироваться от памятника древней литературы, поместить его, насколько это возможно, в исконный для него культурно-исторический контекст. Это и называется историзмом и объективностью в подходе к памятнику.
Данный подход в значительной мере оправдывает себя в отношении саг и скальдической поэзии, ибо мы имеем некоторое представление о назначении саг и скальдической поэзии в древнескандинавском (древнеисландском) обществе. Но гораздо сложнее обстоит дело с эддическими песнями: о бытовании эддической поэзии в Исландии и тем более в доисландскую эпоху у нас фактически нет никаких сведений. Вопрос, для кого и в какой ситуации исполнялось в дописьменную эпоху «Прорицание вёльвы», остается неразрешимым. Можно ли помыслить, чтобы ученый «автор» «Прорицания» (если исходить из того, что эта песнь была сочинена определенным автором) и близкие ему по времени исполнители песни рядились в вёльву и разыгрывали перед аудиторией ее «медиумический сеанс», не рискуя при этом покрыть себя позором? Все, что мы можем, — это ограничиться осторожным предположением, что превращение «реальной» вёльвы в литературный образ происходило с течением времени и в процессе эволюции песни в традиции.
Академическому переводчику, осознавшему степень своего незнания среды и способа бытования эддических песней, остается лишь одно: попытаться воссоздать текст «как таковой» — в его самых общих языковых и метрических параметрах. Но перевод при этом неизбежно лишается живых красок, поэзия сводится в нем к общему благородству стиля.
Однако что значит «текст как таковой»? Понимание проблем эддической текстологии сильно изменилось за последние десятилетия. Мы все лучше осознаем, что не существует «единственно верного» прочтения песни, в том числе и на собственно языковом уровне. Эддическая поэзия потому и могла дойти до пергамента, что обладала способностью к семантическим и структурным преобразованиям в традиции. Песнь существовала как множество вариантных (даже в случае вербального тождества) текстов, одни из которых обнаруживали себя в зависимости от понятий и восприимчивости аудитории, другие же, не стираясь полностью, уходили в подспудные смысловые слои. Но незавершенной оказывается, по сути дела, и рукописная «Эдда», ибо книжность в Исландии не противопоставлялась традиции и книжники, которым мы обязаны существованием эддических рукописей, воспринимали эддические песни не извне — как обветшавшее «наследие предков», — а изнутри традиции. Иными словами, эддические редакторы не просто механически зафиксировали текст, мертвый уже к их времени, но продлили его жизнь на пергаменте. Возможно, некоторые из тех прочтений, которые современные исследователи обнаруживают в «Эдде» с помощью объективных текстологических и поэтологических методов, не приходили на ум исконной аудитории. Диалог «Эдды» и ее аудитории не закончен и едва ли закончится, пока существуют читатели — филологи и поэты, способные вдохновиться эддическими текстами и, не навязывая им своих представлений, заново прочесть их как весть из прошлого. Софья Свириденко была таким читателем.