Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Доминик Бойер. Прощайте, ископаемые! СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2025. Перевод с английского Николая Проценко. Содержание
Геронтократия также является понятием с долгой историей. Впервые это слово было употреблено в 1828 году — именно в тот момент, когда паровая энергия находилась на пути к победе в борьбе за душу промышленного капитализма. Термин «геронтократия» появился в политическом манифесте, написанном Джеймсом Фази, швейцарским журналистом и политическим активистом, происходившим из семьи гугенотов. Страстный либерал, Фази был обеспокоен тем, что в период Реставрации Бурбонов революционный дух Франции деградировал до состояния «правительства стариков», под которыми он подразумевал прежде всего тех консервативных, богатых и влиятельных парламентариев, которые защищали обломки старого порядка. Как и другие либералы его эпохи, Фази испытывал огромное воодушевление от американского федерализма и британского индустриализма и стремился к возрождению франкоязычной демократии по их образу и подобию. Примерно два десятилетия спустя, когда Фази стал политическим лидером Женевы, его желание осуществилось: при его участии была разработана новая федеральная конституция Швейцарии.
Однако в 1828 году притязания на славу для Фази основывались на том, что он привлек внимание к поколенческому характеру политической власти. Можно допустить предположение, что выдвинутые Фази обвинения в адрес геронтократии равносильны тому, что сегодня мы называем эйджизмом. Однако в действительности Фази признавал ценность мудрости старших, пока она занимает место, пропорциональное их положению в обществе. Между тем для молодых людей также требовалось пропорциональное представительство, поскольку именно люди, еще не достигшие пожилого возраста, формируют основную часть трудовых ресурсов нации, а следовательно, понимают «реальные потребности социального организма». Подлинным объектом для критики Фази было вечное монопольное господство какого-то одного поколения: «Что за дух господства охватил это неспокойное поколение 1789 года! Оно начало с укрощения своих отцов, а заканчивает тем, что лишает наследства своих детей».
Впрочем, за примерами геронтократии не надо ходить столь далеко. Моя академическая карьера начиналась с изучения советского социализма в Восточной Европе. От зарождения до краха большинства социалистических государств этого региона прошел срок, примерно равный человеческой жизни. Возможность для появления государственного социализма в Восточной Европе открылась вместе с революцией 1917 года в России и завершилась после демонтажа железного занавеса и Советского Союза между 1988 и 1993 годами. Поэтому, если мы взглянем на политическое руководство Восточной Европы 1980-х годов, то обнаружим определенную закономерность: на каждом шагу нам будут встречаться люди, разменявшие восьмой десяток. Густав Гусак в Чехословакии (род. 1913), Эрих Хонеккер в ГДР (род. 1912), Николае Чаушеску в Румынии (род. 1918), Л. И. Брежнев (род. 1906), Ю. В. Андропов (род. 1914) и К. У. Черненко (род. 1911) в СССР — все они сформировались в рамках коммунистических и социал-демократических движений 1930–1940-х годов. Это поколение выросло с верой в революционные обещания социализма, сражалось с фашистами до и во время Второй мировой войны, а затем помогало строить на обломках войны новые социалистические государства. Эти люди воспринимали государственный социализм в качестве бастиона против фашизма и западных капиталистических государств, которые они подозревали в постоянном балансировании на грани фашизма.
В центре моих исследований находилась бывшая ГДР. Молодые восточные немцы нередко рассказывали мне о разнице между теми людьми, для которых ГДР была делом всей жизни, — к ним относились не только искренне верившие в коммунистическую партию и государство, но и диссиденты, стремившиеся к более совершенной версии социализма, — и теми, кому просто случилось родиться в этой стране (hineingeboren) и кто в целом ощущал отчуждение от политических идей и институтов, созданных старшим поколением. Этот поколенческий раскол между теми, кто был вовлечен в политическую культуру государственного социализма, и теми, кто все больше воспринимал ее как нечто бессмысленное и угнетающее, объясняет тот любопытный феномен, что вплоть до самого краха государственного социализма многие жители Восточной Европы полагали, что он будет существовать вечно. Правда, когда его коллапс наконец наступил, очень многие не слишком-то удивились. Вот как мой друг А. В. Юрчак описывал собственную юность в Советском Союзе в 1980-х годах:
«В смешанных ощущениях тех лет проявился удивительный парадокс советской системы: хотя в советский период ее скорый конец представить было практически невозможно, когда это событие все же произошло, оно довольно быстро стало восприниматься как нечто вполне естественное и даже неизбежное».
Для описания того, что происходило в политической культуре позднего социализма, Юрчак ввел собственный термин «гипернормализация». Это понятие обозначает процесс обратной связи, посредством которого происходит рекурсивная интенсификация норм политической культуры, в особенности политической коммуникации. Для примера предположим, что политическая элита принимает решение, что наиболее авторитетными политическими высказываниями являются развернутые технические описания и обильное употребление существительных. Примерно это в действительности и происходило в последние десятилетия социализма. Выяснение, с чего все это началось, уведет нас в сторону от основной темы, поэтому достаточно сказать лишь то, что у политической элиты было представление, будто технические термины транслируют ощущение научного превосходства над миром. Проблема заключалась в следующем: как только эта норма была утверждена как самоцель, политические акторы попытались ее превысить, наполняя свои заявления терминологией все более технического характера, в результате чего в этих высказываниях осталось чрезвычайно мало смысла для тех, кто не принадлежал к элите. Эта повторяющаяся петля обратной связи и представляла собой гипернормализацию. Юрчак предлагает такое понимание того, почему она возникла: «Парадокс авторитетного дискурса... теперь стал проявляться на биополитическом уровне, как парадокс между ощущением неизменности советского символического режима и явным биологическим старением его живых авторитетных символов». Иными словами, по мере того как правящий класс социалистических государств доживал свои последние годы — к началу 1980-х члены советского Политбюро умирали в среднем раз в полгода, — все больший акцент делался на детальном сохранении политических ритуалов и рутинизации политического языка, доходившей до абсурда. Все это представляло собой одну из составляющих совершенно самоубийственной попытки этих людей обессмертить свое политическое воображение. Определение «самоубийственный» появляется здесь потому, что фактическим результатом гипернормализации стало обессмысливание политического языка. Политическая коммуникация во многом стала аутореферентной и клишированной. Верность идеологическим ископаемым восторжествовала над изначальным смыслом политики — управлять динамичным социальным миром и совершенствовать его.
Знакомая картина, не так ли? Сегодняшняя петрополитика аналогичным образом всецело предается бесконечному повторению штампов. На любой вопрос у нее готов один ответ: нужно еще больше ископаемого топлива. Отказ электросетей в Техасе? Вероятно, нам следует еще больше полагаться на природный газ. Война в Украине привела к глобальному энергетическому шоку? Для его преодоления необходимо наращивать добычу нефти. Петрополитика вступила в старческий возраст: вне зависимости от меняющихся обстоятельств и нарастающей деградации окружающей среды она талдычит одни и те же формулировки. Воображение петрополитики парализовано, будучи совершенно неспособно понять мир за пределами ее славной молодости. Подобно советскому социализму 1980-х годов, сегодняшняя петрокультура представляет собой геронтократию, которая предается галлюцинаторным идеям, будто великолепие середины XX века возможно сохранить навсегда. Разумеется, пока мы находимся в гуще событий, многим по-прежнему представляется невозможным вообразить себе мир без нефти. Но когда нефтяная экономика окончательно рухнет точно так же, как кончился советский социализм, подозреваю, что большинство попросту пожмет плечами, поскольку было слишком очевидно, что петрокультура не сможет существовать долго.
Отчасти тупик, в котором мы оказались сегодня, по сути, совпадает с тем, что так раздражало Фази много лет назад. Текущий состав Сената США является самым возрастным за всю историю его существования: в нем заседают пять человек старше 80 лет, 21 человек на восьмом десятке, а возраст моложе 40 лет имеет только один сенатор. Поколение бумеров, оттеснявшее своих отцов в конце 1960-х годов, теперь, в 2020-х годах, лишает наследства собственных детей — и внуков. Но здесь хотелось бы поговорить не о возрасте политиков. Старение может быть неизбежно сопряжено с определенной степенью фоссилизации, как отмечал еще Гегель, однако не будем забывать тех непокорных мудрых стариков, которые еще живут в нашем мире, таких как Ноам Хомский, Урсула Ле Гуин и Корнелл Уэст. Все эти люди также вступили в зрелый возраст во времена расцвета петрокультуры, но можем ли мы усомниться в их страстном стремлении к радикальным переменам?
Несмотря на множество веских причин для прихода в политику большего количества молодых людей, ископаемая геронтократия представляет собой не просто проблему старения. Сегодняшняя молодежь по большей части также активно воспроизводит петрокультуру. Ископаемая геронтократия — это в конечном итоге проблема инфраструктуры, в особенности сохранения определенных разновидностей инфраструктурных ископаемых того самого рода, что мы извлекли на поверхность в первой части этой книги. Некоторые из этих ископаемых — нефтяные вышки, автомагистрали, трубопроводы и нефтеперерабатывающие заводы — относятся к материальной инфраструктуре, создание которой в совокупности потребовало огромных капиталовложений вкупе с желанием избежать ее устаревания. В то же время нам предстоит борьба и с нематериальными разновидностями инфраструктуры наподобие окаменелых форм поведения и мышления. Мы реально терпим страдания под властью класса политических лидеров, проникнутых устаревшими идеями и приверженных привычке к экоциду. Но откуда взялись эти идеи и привычки? И почему они до сих пор кажутся широким массам людей разумными и даже желательными? Ископаемая геронтократия!
Для простоты изложения можно утверждать, что ископаемую геронтократию составляют три непрозрачных слоя инфраструктуры, которые в совокупности образуют ту глубокую и липкую жижу, в которой мы погрязли: петрогосударство, петропривычки и петрознание. Эти слои взаимно поддерживают друг друга, а их совокупные силы значительно превосходят влиятельность любых политических фигур, политических движений, политических партий или политических поколений.
Первой инфраструктурной сферой, которую необходимо демонтировать, является густая муть и грязь петрогосударства. Понятие «петрогосударство» проникло в наш мир довольно спонтанно. Любопытно, что на изобретение этого термина не претендует никто, хотя, потратив какое-то время, можно обнаружить первый случай его беглого упоминания в СМИ: это произошло в одном из материалов журнала Forbes за 1975 год. В этой статье даже не приводится определение петрогосударства, как будто и так уже было совершенно очевидно, что это такое. В то же время петрогосударство обладает определенной понятийной невидимостью. Это слово активно употребляется в современной речи, однако еще не удостоено присутствия в священных чертогах «Оксфордского словаря английского языка». Тем не менее его техническая дефиниция так или иначе сложилась: петрогосударствами именуются страны, получающие значительную часть своих доходов от продажи нефти и газа. Но какая именно доля может считаться значительной? Ответ на этот вопрос зависит от того, кому вы его задаете. По мнению некоторых экспертов, для того чтобы та или иная страна могла называться петрогосударством, доля продаж нефти в ее ВВП должна составлять 60 % и выше. При таком подходе круг петрогосударств ограничивается элитной группой крупных нефтедобывающих стран наподобие Венесуэлы, Саудовской Аравии и Нигерии. Другие специалисты полагают, что соответствующий пороговый уровень должен составлять скорее 40 % — этого достаточно, чтобы отнести к петрогосударствам Россию, — или даже всего 10 %, и тогда в этот клуб попадает Норвегия.
Те же самые эксперты утверждают, что почти все петрогосударства имеют общий недуг: их благосостояние в значительной степени формируются за счет одного сектора — добычи полезных ископаемых. Как правило, нефть раздувает амбиции государственной власти до абсурда. Как поясняет политолог Терри Линн Карл,
«...внезапный приток нефтедолларов в национальную казну вкупе с решениями об увеличении государственных расходов оказал на государство глубокое воздействие. Нефтяные доходы оказались тождественны власти хотя бы по той причине, что они укрепляли финансовую базу государственного сектора. В действительности же их влияние было гораздо больше. <...> Рентные сверхдоходы расширяли юрисдикцию государства, которая затем становилась еще больше в результате сознательной политики правительств. В процессе трансформировалась экономическая роль государственного сектора. Наряду с усилением роли государства в ряде традиционных видов деятельности оно пришло — зачастую впервые — в новые сферы промышленного производства... [причем] почти все государства — экспортеры сырья — демонстрировали сильную склонность к мегапроектам в тяжелой индустрии».
Если обратиться к сути тех последствий, которые часто именуются «нефтяным проклятием», то правительства, чрезмерно увлекающиеся масштабными нефтяными доходами, тратят их расточительно и даже маниакально, выбрасывают ресурсы на крупные и престижные промышленные проекты, за счет которых зачастую не удается повысить уровень жизни населения. Вместо этого стремительный промышленный рост обычно приводит к перегрузке существующей инфраструктуры, усиливает зависимость от импорта и провоцирует резкий рост инфляции — и это еще не говоря о том, что нефтедоллары, как правило, щедро наполняют оффшорные банковские счета автократов и олигархов.
Тем не менее фактически я вкладываю в понятие «петрогосударство» более широкое значение, чем предполагает общепринятое употребление этого термина. Экономисты обычно рассматривают петрогосударства в качестве деформации нормальных национальных экономик. Но давайте попробуем оттолкнуться от противоположного предположения, заключающегося в том, что сегодня в политике и экономике нет ничего более нормального, чем режим петрогосударства. Если определять петрогосударство по такому критерию, как продажи нефти, то мы упустим из виду многочисленные формы симпоэтического переплетения между нефтью и политической властью, которые негативно воздействуют на все государства. Один из аспектов этого переплетения заключается в том, что энергия подпитывает горячие точки политического внимания и мобилизации, а цены на энергоносители зачастую сами становятся такими точками. Как это нередко случается, сопротивление элиты справедливому и учитывающему интересы всех сторон энергетическому переходу задействует нефтепопулизм для борьбы с призраком чудаковатых маргиналов-энвайронменталистов, ездящих на «Тесле», которых не заботят рабочие места и благосостояние трудящихся классов. Хорошим примером служат протесты «желтых жилетов» во Франции в 2018 году против новых налогов на топливо. Если вынести за скобки цинизм петропопулистских элит, то такие протесты являются выражением следующей социальной истины: зависимость от ископаемых энергоносителей создает выбивающую из колеи экзистенциальную прекарность. По мнению экономистов, спрос общества на энергию неэластичен, поскольку она необходима для широкого спектра повседневных занятий, а заменить ее чем-либо иным непросто. Поэтому при выраженном росте цен на энергоносители его ощущают на себе все, а люди с минимальными финансовыми резервами зачастую оказываются в отчаянном положении. Например, имеются свидетельства того, что спусковым крючком для волны дефолтов по субстандартным ипотечным кредитам в США, которая привела к глобальному экономическому краху 2008 года, послужил двукратный рост цен на топливо, который заставил домовладельцев, испытывавших нехватку средств, выбирать между оплатой горючего для автомобиля и погашением ипотечного кредита. Прижатые к стенке, люди предпочитали первый вариант, поскольку для сохранения работы им нужно было ездить на машине.
Еще одним аспектом нефтегазового государства становятся корпорации, единственным смыслом существования которых являются поставки ископаемого топлива. Компании, занимающиеся разведкой, добычей, переработкой и транспортировкой нефти и газа, прочно встроены в политические структуры государства в любой стране, где существует нефтяная промышленность. То же самое относится и к крупномасштабным инфраструктурным проектам, связанным с управлением ресурсами ископаемого топлива и/или его потреблением. По поводу трубопроводных систем и нефтехимических промышленных комплексов особого пояснения в данном случае не требуется, однако существуют и менее очевидные инфраструктуры петрогосударства. Рассмотрим, например, каким образом застройка городов стимулирует постоянное использование ископаемого топлива. В XX веке от плотности городской среды, соразмерной пешеходам и велосипедистам, отказались в пользу разрастания городов, для передвижения по которым требуются автомобили. Одновременно сдерживалось развитие энергоэффективного общественного транспорта — приоритет перед ним получили неэффективные частные средства передвижения. Вспомним, как с 1920-х по 1950-е годы в США ради расширения автомобилизации выводились из эксплуатации и искоренялись прекрасно функционировавшие трамвайные сети. В результате произошла перепроектировка городов, нацеленная на потребление большего объема нефти. Этот процесс оказался встроен в начавшийся по всему миру всплеск строительства скоростных магистралей, которые расширили возможности перемещения между городами на автотранспорте, бросив вызов сетям железных дорог в качестве системы перемещения товаров и людей. Автомобильная инфраструктура стала неотъемлемой характеристикой петрогосударства.