Cамый чистый вояка на свете

Я знал, что сегодня он будет в изножье моей кровати, и вот он здесь. Голова его склонена. Он стоит ко мне спиной, глубоко задумавшись, удалившись в такие края, куда вовек не дотянуться даже тому, кто его очень хорошо знает. Что такое душа, я понял еще совсем юным. Я вместе со всеми остальными пел о душе в церковных гимнах. Знал, что у меня есть душа, так же как знал, что у меня есть желудок. Но это ничего не значило, пока однажды я не увидел свою мать сидящей в кресле возле незажженного очага, а ее глаза были открыты, как будто она смотрела на противоположную стену. Но она никуда не смотрела. Если бы я окликнул ее, она бы повернулась и снова стала моей матерью. Я ее не окликнул. Она была далеко, и я не мог прийти к ней. Тогда я кое-что осознал: существует одиночество, которое, словно мороз, обжигает руку, когда с ним соприкасаешься. Она была далеко, и я не мог приблизиться к ней, не разрушив того, что ее удерживало. Когда я впервые прочел: «Душа моя, за звездным сводом есть дальняя страна», — я знал, о чем эти строки. Они о том, как одиноки мы все, пытаясь приблизиться друг к другу, что-то всегда останавливает нас — что-то внутри нас, столь же далекое, как звезды. С того самого времени, глядя в ночное небо, я не чувствовал единения со звездами. Я видел лес огней, уходящих в никуда.

— Фредерик, — говорю я, но он не оборачивается. Его сковывает мороз. Сегодня я боюсь его меньше, чем прежде, но столь же далек от него. Он стоит и грезит, потерявшись в себе самом, и мой голос до него не доходит.

Мы вдвоем в воронке. Он привалился к задней стенке убежища. Мне пришлось его потолкать и поворочать, чтобы устроить побезопаснее, и я боюсь, что чем-нибудь ему повредил, но это сейчас лучшее для него место. Он не кричит, но дыхание со свистом вырывается сквозь зубы. В убежище нет воды, но оно все сочится влагой и провоняло сырой землей и газом. От пота я взмок и озяб. Грохот обстрела уже не такой громкий. Здесь повсюду пахнет кровью, точно в лавке у мясника. Только спустя некоторое время я понимаю, откуда этот запах. Мимо прошмыгивает крыса и бежит дальше, я не успеваю разглядеть куда. Дрыгаю ногой на случай, если крыса рядом. Ничего не происходит — наверное, убежала.

Я кладу винтовку рядом с собой, потом, поразмыслив, беру ее снова и кладу себе на колени, чтобы проверить ударный механизм. Винтовку Фредерика отбросило в грязь. Его револьвер у меня.

Если они не придут до темноты, у нас есть шанс. Если Фредерик отдохнет, он достаточно окрепнет, чтобы его можно было передвигать. Я могу вытащить его из воронки. Когда мы вылезем, по вспышкам орудийных выстрелов я определю, где линия фронта. Некоторые возвращались, когда о них все давно позабыли. Например, Спайк Роув. Он переползал от воронки к воронке. В одной из них заснул и, по его собственным словам, проспал сам не знает сколько — может быть, день, ночь и еще день, — а потом пополз дальше. Опаснее всего ему пришлось, когда наши сторожевые посты стреляли в него, пока он не запел по-английски. Глаза у него побелели, а тело почернело от земли, которой окатило его после разрыва, разодравшего в клочья китель и штаны. Остались на нем одни лохмотья. Каждая пора его тела была забита грязью.

— Где это чертово мыло? — сказал Дикки Фейдж, опустившись на колени рядом со Спайком и осторожно размотав последние обрывки его обмоток. Спайк не шелохнулся. Он оглядывал самого себя, как будто впервые видел.

— Британец Томми — самый чистый вояка на свете, ты не знал, Спайки? — сказал Джек Печ и поднес свою жестянку с остывшим чаем к губам Спайка. Губы приоткрылись, и чай потек у него по подбородку.
Голова у меня раскалывается, и мне начинает казаться, будто я тоже ранен, хотя и знаю, что нет. Они вернутся. Они снова займут воронку. Ничто их не остановит. Может быть, они уже знают, что мы здесь, внизу, и шепчутся где-то невдалеке, решая, как им лучше поступить. Первым делом бросят пару гранат, чтобы прикончить нас. Они в безопасности у себя в окопах, которые по сравнению с нашими — настоящие дворцы. Не меньше двенадцати футов в глубину. Мешки с песком у них темнее наших. Под настилами у них выкопаны водоотводящие канавки, поэтому они не шлепают по грязной воде. Я не бывал в германских окопах, но Бланко говорит, что они похожи на роскошный Букингемский дворец. На мгновение я допускаю мысль, что мы вернемся, как Спайк. Остывший чай на подбородках. Блаженная жидкая грязь на дне окопа.

— Фредерик, — шепчу я и осторожно трясу его за плечо. Ничего не происходит. Его голова свисает. На мгновение мне показалось, что он мертв, и моя животная сущность с облегчением воспрянула. Теперь мне не придется ползти. Я могу бежать. Могу спастись.

Мою руку обдает его слабое дыхание. Я зажигаю еще одну спичку, прикрываю ладонями, осматриваюсь на случай, если за нами наблюдает крыса. Она не станет нападать на человека, если знает, что он живой.