Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Юрий Л. Бессмертный. Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции. М.: Новое литературное обозрение, 2024. Содержание
Что понимали под браком люди того времени? Насколько единым состоянием он им рисовался? Одним из косвенных ответов на эти вопросы можно было бы считать суждения современников о разных видах супружеских союзов.
«Много споров возникает между детьми одного и того же отца, который имел несколько жен (qui a eues pluseurs fames), — пишет Филипп Бомануар в известных „Кутюмах Бовези“. — При этом обсуждается, кого именно надо считать законным наследником, а кого нет, так как он рожден в плохом браке (en mauvès marriage) и является бастардом». Такими бесспорно «плохими» союзами Бомануар считает сожительство замужней женщины и женатого мужчины. Их дети незаконнорожденные в полном смысле слова (fors bastarts), не имеющие никаких формальных прав на наследование. «Плохие браки» вызывают осуждение не только церкви, но и «общественного мнения» (commune renomee). Они имеют место, например, в тех случаях, когда благородная замужняя женщина «телесно близка» со многими мужчинами («что становится известным, когда видят, как они разговаривают и встречаются»); рожденные этой женщиной дети считаются законными, поскольку не исключено, что они рождены от законного супруга; но из-за таких греховных связей может статься, что брат женится на сестре, не зная об этом; так случилось, например, после смерти некоего барона, который имел детей от своей жены и одновременно от другой замужней женщины. Столь же «плохим» называет Бомануар случай, когда барон имеет в своем доме, кроме жены, еще и другую женщину «на виду и на слуху у соседей» (a la veue et a la seue des voisins); при такой ситуации жена может требовать отделения от мужа.
В отличие от таких явно нетерпимых ситуаций Бомануар констатирует наличие и иных, гораздо менее однозначных. Это касается прежде всего тех супружеских отношений вне церковного брака, которые в дальнейшем — после смерти одного из законных брачных партнеров — получают церковное освящение. «Некий мужчина имел ребенка от замужней женщины, с которой он был в отношениях soignantage. После смерти мужа этой женщины он сделал ее своей законной супругой (espousse). Если их ребенок родился во время их законного брака или же был зачат (или родился), когда женщина уже стала вдовой, он считается законнорожденным. В отличие от этого ребенок, зачатый или родившийся, пока женщина была супругой другого, не является законным». Под понятием «суаньтаж» Бомануар в приведенном пассаже подразумевает супружеский союз холостого мужчины с замужней женщиной. Дети от такого супружества, даже если они родились до его оформления в церкви, могут, как мы видели, считаться законными. Соответственно, и самое супружество типа «суаньтаж» оказывается в числе признанных и дозволенных не только с точки зрения «общественного мнения», но и светского права.
Дополнительное подтверждение этому находим в другом установлении, приводимом Бомануаром. «Если некий мужчина (дворянин) имел от некоей женщины, с которой он жил en soignantage, сына, а потом женился на другой, от которой тоже имел сына, а впоследствии, после смерти супруги, он сочетался законным браком с той, от которой имел en soignantage сына... то старшим его наследником по правам на наследство будет его младший сын, рожденный в первом законном браке»; если же в этом первом браке родился не мальчик, но девочка, то старшим наследником по правам на наследство будет сын, рожденный en soignantage. Статус суаньтажа вырисовывается из этих установлений более ясно. Это отнюдь не отвергаемое обществом (и правом) случайное сожительство с низкородной женщиной. Конкубина не могла бы стать «женой» благородного, а ее дети ни при каких обстоятельствах не могли бы претендовать на права законных наследников. Суаньтаж — брачный союз равных. Он отличается отсутствием церковного оформления и не идет в сравнение с церковным браком ни по правам, которые приобретают супруги и их дети, ни по своему престижу. Тем не менее в светском праве и, шире, в светской модели мира суаньтаж не отвергается. Он существует как бы на грани принятого и допустимого. На практике он явным образом конкурирует с церковным браком.
К трактовке этого факта мы вернемся ниже. Пока же познакомимся с тем, как оценивала отношения вне законного брака официальная церковь. Вот что говорится, например, в пенитенциалии Аллена Лильского (первые годы XIII в.). При расследовании случаев сожительства мужчин и женщин, не освященных церковным браком, следует «принять во внимание, являлась ли женщина супругой кого-либо или нет... Если женщина незамужняя или если тот, кто ее познает, холост, то это меньший грех, если женат — большой грех. Если же женатый познает замужнюю — тяжелейший грех. Если же холостяк познает незамужнюю, учесть, лишил ли он ее девственности. Если же он познал недевственницу, учесть, сколько раз он ее познал, ибо это увеличивает грех...»
Казалось бы, в высказываниях теолога и светского судьи нет ничего общего: первый признает только церковный брак и относит все, что вне его, к «блуду»; второй же допускает существование супружеских союзов разного типа. Однако более вдумчивое чтение обнаруживает и некоторое сходство: оба резко осуждают сожительство женатого мужчины и замужней женщины и противопоставляют ему отношения, в которых хотя бы один из партнеров холост (т. е. отношения, включающие в светском праве и суаньтаж). Это в определенной степени подтверждает относительную терпимость массового правосознания к некоторым, не освященным церковью вариантам супружеских союзов.
Внецерковные союзы были, видимо, особенно характерны для молодежи. Их не стыдились не только юноши, но и девушки. «Ныне можно найти много матерей, — говорил в своей проповеди „К женатым“ Жак де Витри (начало XII в.), — которые учат своих дочерей сладострастным песням, распеваемым хором... Когда же такая мать видит, что ее дочь сидит между двумя молодыми парнями, один из которых положил ей руку на грудь, а другой пожимает ей ладонь или обнимает за талию, она ликует, говоря, смотрите, каким вниманием пользуется моя дочь, как любят ее молодые люди, как восхищаются они ее красотой... Когда же месяцев через шесть у дочери вырастает живот... такая мать говорит: „Счастливы бесплодные, которые не беременеют“...» Нравоучительный «пример», рассказанный Жаком де Витри, не банальная риторика. Ситуации, в которых юноши и девушки вступают до церковного брака в половые союзы, фиксируются во многих «диалогах», хрониках, фаблио, соти, лэ, фарсах и т. п. Не менее часты упоминания о таких союзах, а также о союзах, существовавших параллельно с законным браком, в рыцарских романах, хрониках, картуляриях XI–XIII вв.
Еще обширнее свидетельства о внецерковных брачных союзах, создававшихся клириками. Не будучи, как правило, церковно оформленными, эти союзы нередко отличались прочностью и длительностью. Тот же Жак де Витри упоминает священника, который, будучи поставлен епископом перед выбором, сохранить либо приход, либо конкубину, предпочел покинуть приход. В известной истории Абеляра и Элоизы благочестивая и ученейшая Элоиза, уже имевшая от Абеляра сына, настойчиво отказывалась от оформления существовавшего союза церковным браком. «Хотя наименование супруги (uxor), — писала она Абеляру, — представляется более священным и достойным (sanctius ac validius), мне всегда было приятнее называться твоей подругой (amica) или, если ты не оскорбишься, твоей сожительницей (concubine) или любовницей (scorta)». Сопротивляться церковному браку Элоизу заставляли и справедливые опасения, что он отразится на карьере Абеляра как магистра богословской школы. В конечном счете Абеляр и Элоиза сочетались, как известно, браком тайно.
О внебрачных союзах клириков говорится и в других нравоучительных произведениях XI–XIII вв. Обширнейший материал по этому вопросу содержится в пенитенциалиях: в них упоминается о «блуде» священников или епископов со своими прихожанками, а также с монахинями, отмечается недопустимость исповедовать женщин, «познанных» исповедником, констатируются попытки клириков всех рангов «вытравить» плод у своих сожительниц. Обычность у клириков конкубин и незаконнорожденных детей фиксируется и в частноправовых актах. Словом, вводимый клюнийской реформой целибат приживался плохо. Неслучайно в дипломах французских королей еще и в начале XII в. ряду младших чинов церковной иерархии официально разрешался — во избежание «разврата» — законный брак.
Внецерковные половые союзы встречались и в среде простолюдинов. По словам Алена Лильского, грех сладострастия (как, очевидно, и вытекающие из него «внебрачные» связи) простительнее богатому и знатному, чем простолюдину и бедняку. Ведь богатые и знатные куда чаще, чем бедняки, измученные и обессиленные тяжким трудом, впадают в искушение. Поэтому, полагает Ален, поддавшийся похоти бедняк должен наказываться строже, чем богач (подобно тому как живущий в достатке богач должен строже караться за кражу, чем неимущий). Это косвенное свидетельство внебрачных отношений среди простолюдинов находит прямые подтверждения как в нарративном, так и в актовом материале. Так мы узнаем о беременных крестьянках, не имеющих «законных» супругов, и о «назначении» им таковых сеньором. В грамотах упоминаются крестьянские дети, рожденные от «законных» (legitimi) или же от «тайных» (furtivi) брачных союзов.
Еще выразительнее собственно крестьянские свидетельства. Как известно, жители пиренейской деревни Монтайю, обвиненные в конце XIII в. в катарской ереси, на протяжении многих лет давали показания местному епископу. Их матримониальное поведение само по себе не грозило им обвинением в ереси: катары, как известно, вовсе отрицали брак, и потому факт супружества скорее снимал с крестьян подозрения в ереси, чем навлекал их. Естественно, что откровенные рассказы жителей Монтайю о выборе брачной партии, о деталях жизни в браке, как и о случаях внебрачного сожительства, меньше всего можно заподозрить в искажениях с целью снять обвинение в ереси. Тем показательнее довольно многочисленные упоминания о более или менее длительных неофициальных супружеских союзах крестьян. Особенно характерны они для пастухов, составлявших представительную группу среди населения этой деревни, занятой отгонным животноводством. Не владея постоянным домохозяйством, пастухи почти все имели сожительниц, сопровождавших их на горные пастбища. Среди крестьянских девушек также не все выходили замуж. Некоторые из них, особенно из более бедных семей, поступали в услужение в богатые дома, где довольно быстро становились конкубинами главы семьи или других взрослых мужчин. Что касается местного катарского кюре, то, несмотря на претензию принадлежать к числу так называемых совершенных катаров (parfaits), он фактически завел целый гарем наложниц. Самое, однако, интересное в этих неофициальных браках в Монтайю заключается в том, что бывшие конкубины, как правило, позднее вступали в церковный брак, причем не было случая, чтобы официальному замужеству препятствовал конкубинский статус женщины или же прижитые ею в конкубинате дети: внецерковное супружество явным образом не ущемляло престижа женщины.
Для более раннего времени в нашем распоряжении нет материалов, подобных крестьянским допросам в Монтайю. Поучительно, однако, что данные о внецерковных половых союзах, содержащиеся в «Наставлении» Бурхарда Вормсского (начало XI в.), мало отличаются от только что приведенных сведений конца XIII в. Здесь та же относительная мягкость наказания (10 дней поста) за связь между холостыми людьми, те же «льготы» в наказаниях для холостяков вообще, та же констатация существования супружеских союзов без церковного оформления. Не означает ли это, что в данной сфере за 200–250 лет изменилось не очень много?
Совместимость в правосознании многих мирян церковного брака с иными формами супружества отражала, на наш взгляд, своеобразие самого представления о браке в это время. Древние представления о нем, видимо, еще не были изжиты. Понятие «брак» не приобрело однозначного смысла, не сузилось до обозначения одной-единственной формы полового союза.
Даже ученейший аббат Сугерий — советник Людовика VI — мог назвать помолвку своего господина «браком», хотя хорошо знал, что эта помолвка (с Люсьенной де Рошфор) была расторгнута, а невеста не успела покинуть отчий дом. Для менее образованных современников смысл понятий «брак» и «жена» оставался еще менее ясным: например, автор жесты об Эмери Нарбоннском (конец XII в.) называет невесту героя «espouse» сразу же после договоренности о будущем бракосочетании и задолго до его реализации.
И это не простая терминологическая путаница. Не только в светской литературе, но и у церковных авторов еще далеко не сложилось ясное представление о том, что именно следует считать сутью брака — «согласие» на него (как полагал парижский епископ Петр Ломбардский) или же сочетание такового согласия с плотским союзом (как утверждал Грациан). Знаменитый богословский спор по этому поводу (завершившийся в 60–80-е годы XII в. декретами папы Александра III) был возможен именно потому, что самый феномен брака еще не получил однозначного определения. В мирской же практике брак, как и в прошлом, еще долгое время ассоциировался прежде всего с соитием.
Все еще не полная завершенность понятийного оформления христианского брака сказывалась и в его процедуре: несмотря на включение в XII в. брака в число основных христианских таинств (sacramenta), участие самой церкви в бракосочетании оставалось достаточно скромным. Церковное оглашение на паперти во Франции до XIII в. не практиковалось; представ перед священником, жених и невеста сами, без его посредства, соединяли в знак своего союза правые руки; кольцо невесте вручал жених, а не священник; видное место в брачном ритуале занимали проводы новобрачных к супружеской постели, во время которых ведущую роль играл отец жениха, но опять-таки не священник.
На фоне незавершенности процесса понятийного осмысления брака становится понятнее терпимость массового правосознания к сосуществованию разных видов супружеских союзов. Как мы видели, нарушение церковного канона брака не приобрело пока в глазах современников той степени одиозности, когда такого нарушения стыдятся и стараются его скрыть. Моногамный христианский брак не стал непререкаемым идеалом ни для знати, ни для крестьян и горожан.
Отсюда, впрочем, не следует, будто можно недооценивать изменения, происшедшие в XII-XIII вв. в модели брака по сравнению с каролингским временем. Тогда идея моногамного брака вообще лишь складывалась; самое противопоставление супружеских отношений в рамках церковного союза или же вне их еще не стало обычным; к нему не всегда и прибегали. В XII-XIII вв. эта дихотомия ни у кого не вызывала сомнений. Но ее признание не означало ее всеобщего приятия.
На наш взгляд, все это недостаточно учитывается теми исследователями, кто считает, что в XII-XIII вв. произошел решающий перелом в истории брака. Ни включение в XII в. брака в число основных христианских таинств, ни распространение так называемой компромиссной его модели (учитывающей и теологические, и светские традиции его истолкования) еще не означали превращения канона христианского брака во внутренний императив для всех мирян. О подобном превращении можно говорить лишь в применении к следующим — XIV и XV — столетиям, когда церковный брак становится, как мы увидим ниже, единственной общепринятой формой супружеского союза. К этому более позднему времени и относится, на наш взгляд, подлинный перелом в становлении моногамного брака. В XII-XIII вв. до этого было еще довольно далеко.
Соответственно, не приходится удивляться тому, что во Франции этого периода наряду с церковными браками бытовали — особенно в среде неженатых — и иные виды супружеских союзов. Их статус и их терминологическое обозначение не были, как мы видели, тождественными. В среде рыцарства и знати эти союзы (суаньтажи), допускаемые светским правом, могли охватывать чуть ли не всю жизнь — от молодости (когда они чаще всего возникали) до зрелости или старости (когда, скажем, после смерти «законной жены» к ним вновь возвращались). Для клириков такие союзы (конкубинаты) получали правовое признание лишь изредка (преимущественно по отношению к младшим членам клира и лишь до XIII в.). Тем не менее и они бывали достаточно длительными и прочными. Что касается простолюдинов, то в их среде подобные союзы подвергались, вероятно, наибольшей социально-правовой регламентации. И быть может, именно поэтому мы о них реже всего слышим.
Параллельное существование в XI–XIII вв. разных форм супружеского союза побуждает изменить так же, как это было сделано выше в применении к каролингскому времени, подход к определению общего уровня брачности (т. е. доли взрослых, состоящих в браке) и возраста первого брака. Что конкретно известно о возрасте первого брака в XII-XIII вв.? Каноническое право допускало браки с 12 лет для лиц женского пола, с 14 лет для лиц мужского пола. Эта правовая норма, конечно, не означала, что все вступали в брак в столь раннем возрасте, хотя трудно допустить, чтобы она не имела никакой связи с реальностью.
Об этом свидетельствуют и те случаи, когда в источниках прямо указывался возраст вступления в законный брак. Упомянем вначале данные казуального характера. Дочь графа Монпелье Гийома VIII (конец XII в.) Мария была выдана первый раз замуж в 11 лет, через несколько месяцев овдовела, в 16 лет была выдана замуж вторично; через 4 года, после рождения двоих детей, вновь осталась без мужа (в результате акта repudatio); в 23 года сочеталась третьим браком. В 11 же лет была выдана первый раз замуж сестра Генриха II Плантагенета Матильда (первого ребенка она родила, когда ей было 16 лет). Бомануар рассматривает казус, при котором опекун богатой наследницы (оставшейся сиротой) сочетался с ней законным браком, когда ей было 10 лет. При разбирательстве возникшего затем судебного спора вопрос о допустимости столь раннего брака не возникал, хотя и подчеркивалось, что совершеннолетней и дееспособной девушка считается лишь с 12 лет. В случае более раннего выхода замуж ее имущество переходит под опеку (bail) ее мужа. Что касается юношей, то для них, согласно бовезийской кутюме, возраст совершеннолетия — полных 15 лет, согласно «кутюме Франции» — полных 20 лет. При вступлении в брак в этом возрасте молодой человек обретает и все имущественные права. Бомануар специально оговаривает это, так как ему известны случаи и более ранних браков, когда жениху было менее 15 лет: при таких браках сохраняется опека над имуществом, составляющим приданое невесты, со стороны ее старшего родича. Тут же констатируется, что возраст совершеннолетия одинаков и у благородных, и у простолюдинов: полные 15 лет для юношей, полные 12 лет для девушек (вопреки специально опровергаемым Бомануаром утверждениям, что простолюдины считаются совершеннолетними и дееспособными в любом возрасте). Еще раньше — в 12 лет — считают юношей «взрослыми» многие трубадуры. О случаях раннего выхода замуж сообщает и Гвиберт Ножанский (середина XI в.), матери которого было 12 лет в момент вступления в брак и по словам которого в ряде известных ему случаев невестами становились еще очень юные (juvencula) девушки.
Как отмечается в житии св. Марии Мелакской (начало XIV в., Тур), она была выдана замуж, когда ей было 12 лет. Св. Флора (Прованс, начало XIV в.) стала женой в 14 лет, в том же возрасте, что и св. Хильдеберга из Шартра. Фигурирующие у Гийома Лориса в «Романе о Розе» девушки и подростки «флиртуют» уже с 12 лет, а в 15 лет у них начинаются «годы любви».
Судя по конкретным случаям, описываемым в фаблио, лэ и рыцарских романах того времени, крестьянские девушки считались «поспевшими к замужеству» в 13–15 лет. Крестьянские подростки и девушки в Монтайю в конце XIII в. признавались «разумными» (совершеннолетними) с 12 лет и взрослыми с 18 лет. Девушки считались здесь невестами с момента первых регул (с 12-13 лет), и их сразу же старались выдать замуж.
Фрагментарность приведенных данных очевидна. К тому же среди них немало таких, которые касаются необычно ранних браков. Тем не менее некоторые сведения, позволяющие представить, так сказать, «точку отсчета» в оценке брачного возраста, в цитированных фрагментах содержатся. В этом же плане интересны и тексты, встречающиеся в современных нравоучительных трактатах. Процитируем прежде всего трактат середины XIII в. «О четырех возрастах». Его автор — Филипп Новарский — известный знаток феодальной практики и феодального права Иерусалимского королевства, где правовые традиции французского рыцарства были в то время еще достаточно сильны. Как известно, тема о возрастных делениях в жизни человека — одна из излюбленных в средневековой (да и античной) литературе. Многочисленные сочинения на эту тему в период до XIII в. малоинтересны с демографической точки зрения: они перенасыщены штампами и стереотипными делениями человеческой жизни на 3, 4, 6, 7 или 12 периодов. Трактат Филиппа Новарского — один из первых в этом жанре, где, помимо общей характеристики основных жизненных этапов, дается и оригинальная трактовка возрастных граней между ними. Вот что пишет в этой связи Филипп о возрасте законного брака: «Не следует добровольно женить дитя мужского пола, пока ему не исполнится 20 лет, если только этого не требует необходимость не упустить богатое наследство, или особо благоприятную брачную партию, или же из-за опасения греха, который может случиться из-за особой пылкости, горячности и темпераментности. Дочерей же желательно выдавать замуж, когда им исполнится 14 лет. Те сыновья и дочери, которые достигли указанных возрастов, уже достаточно разумны и могут лучше оценить и понять жизнь, а их дети будут крепче и лучше». Этот пассаж выпадает из шаблонной фразеологии более ранних трактатов о человеческих возрастах. В нем явственно слышится отзвук наблюдаемой автором реальности. Тем поучительнее звучащее в тексте Филиппа Новарского признание того, что женитьба знатных юношей может происходить (и, вероятно, нередко происходит) и до их двадцатилетия. По-видимому, еще чаще соблюдается правило выдачи замуж благородных девиц на 15 году их жизни.
С суждениями Филиппа Новарского о возможном возрасте брака в среде рыцарства в общем совпадают сообщения и некоторых других авторов. Так, в пенитенциалии Алена Лильского возрастом совершеннолетия юношей называются полные 14 лет. Робер де Блуа в поэме, широко распространенной в середине XIII в., высказывается в том духе, что знатный юноша, достигший 15 лет и остающийся холостяком, повинен в грехе гордыни.
Суммируя приведенные материалы, можно довольно уверенно говорить о сравнительно раннем возрасте первого брака и для юношей, и тем более для девушек. Ведь если законный церковный брак заключался юношами в 15–21 год, а девушками на 15 году, то вторая — неофициальная — форма полового союза, господствовавшая в добрачных связях, охватывала и вовсе очень юных. Не слишком велик был и разрыв в возрасте первого брака у юношей и девушек, особенно с учетом возможности внецерковных («добрачных») половых союзов.
В свете этих данных представляется неприемлемым распространенное в историографии мнение о весьма высоком брачном возрасте в Западной Европе XI–XIII вв. в целом и во Франции того времени в частности. Ссылаясь на необходимость для мужчины откладывать брак до момента «жизненного устройства» и неправомерно абсолютизируя отдельные экстраординарные факты, ряд специалистов относят возраст первого брака у мужчин — как знатных, так и простолюдинов — к последним годам их третьего (!) десятилетия.
Пожалуй, особенно неоправданны подобные суждения по отношению к простолюдинам. В их среде «жизненное устройство» молодых семей вследствие бурного роста в XI–XIII вв. новых деревень и городов не было проблемой. Крестьянские подростки очень рано начинали участвовать в хозяйственной деятельности. Как показала на массовых английских материалах Б. Ханевельт, к работам в земледелии и животноводстве крестьянские дети привлекались чуть ли не с 8-9 лет. Отдельные наблюдения того же рода Р. Фоссье делает и для Франции. К 14-15 годам крестьянские дети овладевали едва ли не всеми хозяйственными премудростями. В эти же годы, как уже говорилось, их начинали считать совершеннолетними. Даже если допустить, что обстоятельства препятствовали их вступлению в церковный брак, вряд ли можно думать, что созревшие физиологически и социально подростки откладывали создание полового союза еще на 14-15 лет. Если бы это было так, т. е. если бы они вступали в брак лишь в 27–30 лет, то возглавлять семейное хозяйство после перехода родителей в преклонный возраст (в 45–50 лет) пришлось бы их очень молодым неженатым детям. (Ведь, женившись в 27–30 лет, крестьянин приобрел бы работоспособного наследника 14–20 лет — даже если бы им смог стать первенец — лишь к моменту своего физического угасания.) В сочетании с казуальными данными о брачном возрасте крестьян, приведенными выше, все это побуждает думать, что и в деревне мужчины создавали свои первые брачные союзы, вероятно, в возрасте 15–18 лет. Их женами становились крестьянские девушки примерно 13–15 лет.
Проанализировав прямые и косвенные данные о браке и его формах во Франции XI–XIII вв., мы можем теперь лучше представить некоторые стороны демографического механизма, который обеспечивал рост населения в то время. Высокая брачность (еще более высокая, чем можно было бы думать на основании сведений о церковных браках); ранний возраст первых половых союзов, обеспечивающий очень раннее начало детородного периода у женщин; частота повторных браков, заключавшихся порой вскоре же после прекращения предыдущего брака, — вот те черты брачного поведения, которые создавали весьма благоприятные предпосылки для интенсивного воспроизводства населения во Франции XI–XIII вв. Ясно, однако, что реализация этих предпосылок во многом зависела от принятых в обществе взглядов на деторождение, ребенка, женщину.