Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Гертруда Белл
Пустыни и поля
The Desert and the Sown (1907)
Переводчики: Д. Васильева, А. Зайцев, Е. Зудова, Е. Иванова, А. Киселёва, Д. Ковалёва, А. Наумова, А. Никанорова, Я. Панченко, А. Савчик, О. Токарева, Е. Агадуллина.
Редактор — Игорь Мокин
* * *
Из главы 3
За кофе Феллах эль-Иса и Намруд завели интересную беседу, которая многое прояснила в положении племен равнины Эль-Балка. Цивилизация подступает и сдавливает их все больше. Места летних стоянок постепенно заполняют феллахи, а водопои, что хуже, теперь заняты черкесами, поселившимися на востоке Сирии по воле султана, после того как русские лишили их родной земли и крова на Кавказе*В 1860-е годы сотни тысяч черкесов были убиты или изгнаны со своих земель Российской империей; основная масса беженцев была поселена в Османской империи, в том числе к востоку от Иордана.. Эти черкесы — люди неприветливые, угрюмые и гневливые, но работящие и предприимчивые сверх меры: из повседневных стычек с арабами они неизменно выходят победителями. В последнее время бедуины не могут летом черпать воду из Зерки: эту необходимость черкесы превратили в casus belli; и теперь спуститься в Амман, главный город черкесов, за кофе, сахаром и табаком — немногим, что нужно арабам, — почти невозможно. Намруд полагает, что племенам Эль-Балки стоило попросить правительство назначить в округ каймакама*Каймакам — правитель округа в Османской империи., который защищал бы их интересы, однако Феллах эль-Иса боится призвать эдакого царя Аиста*Отсылка к басне Эзопа о лягушках, которые дважды просили Зевса дать им царя и в итоге получили правителя, пожиравшего своих подданных. В сочинении Эзопа царь-хищник — водяная змея, в более поздних версиях эта роль достается журавлю, цапле или аисту., который, чего доброго, введет воинскую повинность, обязательное клеймение скота и другие ненавистные кочевникам порядки. Но правда в том, что дни арабов в Эль-Балке сочтены. В этих местах может жить оседлое население, как уже было в прошлых веках, о чем свидетельствуют здешние руины, — а значит, арабам придется выбирать: самим строить деревни и возделывать землю или отступать дальше на восток, где летом почти невозможно добыть воду, а жара сильнее, чем они готовы вынести.
От этих мучительных вопросов Намруд перешел к восхвалению английских властей в Египте. Он никогда там не был, но слышал рассказы своего родственника — чиновника в Александрии; он знает, что феллахи разбогатели, а в пустыне, как и в городах, царит мир.
«Прекратились кровная вражда и грабежи, — говорил он. — Ведь смотрите, что происходит, когда кто-то ворует верблюдов. Хозяин приходит в ближайший конак и подает жалобу, и тогда заптий*Конак — в османской Турции дом или особняк, обычно используемый как административное ведомство. Заптий — османский жандарм. в одиночку отправляется в пустыню и добирается до шатра преступника. Приветствует согласно обычаю и заходит. И что делает владелец шатра? Заваривает кофе и старается вести себя с заптием как с гостем. Солдат же, выпив кофе, кладет у очага монету и говорит:
— Возьми этот пиастр, — так он платит за все, что съел и выпил, и ничего не берет в дар.
Утром он уезжает, оставив приказ привести верблюдов в конак к такому-то дню. Напуганный вор собирает стадо и отправляется в путь: одного, может быть, не хватает до полного числа. И судья спрашивает хозяина верблюдов:
— Вся ли скотина на месте?
А тот отвечает:
— Одного нет.
— Сколько он стоит? — уточняет судья.
— Восемь лир, — говорит владелец.
— Заплати ему восемь лир, — приказывает судья вору.
Ей-богу! И платит же».
Gertrude Bell ArchiveФеллах эль-Иса не стал явно одобрять такое положение дел, но с интересом выслушал мои соображения о том, как устроена касса феллахов, и осведомился, не мог бы лорд Кромер*Ивлин Бэринг, граф Кромер (1841–1917) — британский генеральный консул в Египте и фактический правитель этой страны с 1883 по 1907 г. распространить свою власть и на Сирию. Однако принять это приглашение за британского наместника я не осмелилась. Пять лет назад, в горах Хорана, мне уже доводилось призывать на помощь все навыки дипломатии, чтобы ответить на подобную просьбу. Тогда как раз наступила ночь, и шейхи друзов Канавата собрались в моем шатре. Они осторожно и уклончиво подбирались к теме, и только после заверений, что наш разговор никто не подслушивает, наконец спросили, сможет ли лорд Кромер предоставить друзам убежище в Египте, если турки снова нарушат соглашения с жителями Горы, и возьму ли я на себя роль посла. Я сделала вид, будто вдумчиво взвешиваю все за и против, и отвечала, что привыкшим к горной местности друзам едва ли подойдут для жизни равнины Египта. Шейх-эль-балад и шейх-эд-дин*Шейх-эль-балад — местный староста, шейх-эд-дин — у друзов местный духовный лидер. обменялись взглядами и, должно быть, будто наяву ощутили весь ужас жизни без горных укрытий и троп, которые легко защитить от неприятеля. Сообщив, что надо все как следует обдумать, они больше не возвращались к этому вопросу. И все же из этого разговора очевидно, что по всей Сирии и даже в пустыне всякий, столкнувшийся с мучительной несправедливостью или ставший заложником собственного невежества, мечтает жить по тем законам, которые принесли процветание Египту. Пусть поначалу вторжение в Египет и отвернуло от нас мусульман, но теперь установленные там порядки стали наилучшей рекламой английских методов управления.
Слушая беседу и разглядывая звездное небо, я мысленно вернулась к тому, что занимало меня весь день — к словам, которые произнес Габлан, остановившись у следов своего старого лагеря. Я сказала:
— Во времена до Пророка ваши предки говорили на том же языке, что и вы сейчас, но мы чужды вашим обычаям и утратили понимание слов, которые использовали ваши отцы. Скажите, что значит вот это слово?
Мои спутники склонились к огню, и сполохи пламени осветили их сосредоточенные темные лица.
— Боже правый! И так говорили еще до Пророка?
— Ей-богу! Мы и сейчас так говорим. Это слово означает след на земле от колышков шатра.
Воодушевленная этим ответом, я процитировала стих Имру аль-Кайса, вызванный в памяти словами Габлана:
Спешимся здесь, постоим над золою в печали,
В этих просторах недавно еще кочевали
Братья любимой, и след их былого жилья
Ветры вдоль дола песчаного не разбросали*Имру аль-Кайс (или Имруулькайс, ум. ок. 565) — поэт доисламской эпохи, известный своей нелегкой судьбой. Цитируемое стихотворение (пер. А. Ревича) — одна из самых известных поэм древней Аравии..
Габлан, стоящий у шатра, поднял голову и воскликнул:
— Клянусь богом! Это — Антара*Антара (Антар) ибн Шаддад (525–608) — поэт доисламской эпохи, автор произведений, прославляющих любовь и воинские деяния. После смерти стал героем широко распространенных в арабском мире народных сказаний.. — Всю поэзию неграмотные арабы приписывают Антаре; других имен в области литературы они просто не знают.
Я заметила:
— Нет, у Антары было по-другому. Он говорил: «О чем нам писать, если мир многократно воспет? Ты дом этот видел во сне — узнаёшь или нет?»*Перевод А. Ревича. А Лабид*Лабид (ок. 560–661) — поэт, старший современник пророка Мухаммеда. Наряду с Имру аль-Кайсом и Антарой входил в число семи главнейших поэтов древней Аравии. сказал лучше всех: «Что есть человек? Лишь шатер да его обитатели. Однажды уйдут — и станет пустынной земля».
Габлан жестом выразил согласие.
— Ей-богу! — сказал он. — Нет такого места на равнине, где бы не постоял мой шатер.
И он был прав. Я охватила взглядом все ночное пространство и увидела пустыню его глазами, уже не пустую, а наполненную человеческим присутствием больше, чем любой город. Каждая линия приобретала смысл, каждый камень сохранял тепло арабского очага, пусть даже его огонь погас сотню лет назад. Это был город призрачных очертаний, проступающих одно под другим, ускользающих и переменчивых, которые соединяли заново осколки, старые как само Время, и новое сливалось со старым, и они становились неотличимы. У этого места нет названия. Арабы не говорят о пустыне, как мы. Да и зачем им это? Для них это — не пустыня, а родная земля, где все знакомо, это природа-мать, которая даже самыми малыми плодами может удовлетворить их потребности. Они знают — или знали в те времена, когда их мысли складывались в бессмертные строки, — как радоваться бескрайнему простору и чествовать надвигающуюся бурю. Во многих стихах они восхваляли красоту оазисов; пели о мухе, которая жужжит там, как человек, тихо напевающий про себя после глотка вина, о лужицах после дождя, сверкающих подобно серебряным монетам и поблескивающих словно кольчуга от дуновения ветра. Преодолевая пересохшие реки, они наблюдали за неспешно раскрывающейся красотой ночного неба, к которому, казалось, звезды прикованы цепью и рассвет не наступит никогда. Имру аль-Кайс разглядел в Плеядах драгоценные камни, пойманные перевязью, а с завывающим в темноте волком нашел родство душ: «Нужда обоих нас доняла, запасов не держим, коль добудем — протратимся»*Перевод А. Долининой..
Ни днем ни ночью не знали они ни бессмысленного страха, ни сковывающего ужаса, и не было врагов, которые оказались бы им не под силу. Эти поэты доисламской эпохи не взывали о помощи ни к богу, ни к человеку, а в минуты опасности вспоминали, кто сковал их острый меч, каково родословие их горячего коня и сколь велика доблесть их храброго племени, и мощи их руки хватало, чтобы дать отпор любому. А потом они ликовали, как подобает мужчинам, в чьих жилах течет горячая кровь, и не благодарили никого, когда не были ни у кого в долгу.
Gertrude Bell Archive* * *
Из главы 4
<...> У чиновников в Салхаде положение нелегкое. Последние пять лет население Горы жило в мире — это правда, но друзы — народ переменчивый и скорый на обиду. Вали*Вали — наместник провинции (вилайета) в Османской империи, в административной структуре непосредственный начальник окружных каймакамов., искренне желая избежать бед в будущем, назначил новым главой Салхада некоего Милхема, человека, прекрасно понимавшего непростой их характер. До того как приехать в Салхад, Милхем много лет прожил в Эс-Сувайде. Еще он был христианин, а потому между ним и обитателями Горы не было той непреодолимой пропасти вековой вражды и ненависти, какая существует между друзами и мусульманами. Наконец, Милхему было совершенно ясно, что османское владычество в Джебель-Хоране держится лишь постольку, поскольку не требует от жителей практически ничего, кроме как называться подданными султана. Не менее убежден был в этом и Юсуф-эфенди, который прекрасно осознавал всю призрачность своей власти.
И правда, турецких солдат на Горе не больше двухсот — остальную часть войск составляют друзские заптии, которые, может быть, рады и мундиру, и жалованию, когда оно все-таки к ним попадает, однако же едва можно полагаться на их верность и защиту, если между их соплеменниками и султаном возникнут серьезные разногласия.
Стороннему наблюдателю показалось бы, что Насиба и его брата с каймакамом связывают узы крепчайшей дружбы: ни дня не проходило, чтобы они не пили кофе у него в макаде*Макад — лоджия для приема гостей, выходящая во внутренний дворик арабского дома.. Однако когда нам случилось остаться наедине, Юсуф-эфенди с жалким видом обратился ко мне по-арабски (хотя неестественная речь все же выдавала в нем тюрка): «Никогда не знаешь, что они замышляют: смотрят на меня как на врага. А если завтра пожелают ослушаться приказов из Дамаска, перережут телеграфные провода и станут делать, что им заблагорассудится? И в моей ли власти будет их остановить?»
Тем не менее казалось, что у переменчивых народов Горы появились другие заботы, занимавшие их поболее вражды с османскими властями: прежде всего — паровые мельницы, на которые свозили зерно из Салхада и близлежащих деревень. Кто владеет паровой мельницей, обязуется поддерживать существующий порядок. Не для того он вложил немалые средства в ее постройку, чтобы пришли турецкие войска и уничтожили его капитал; напротив, он надеется на нем заработать и всю неуемную свою энергию перенаправляет на новое прибыльное дело. Мое мнение таково, что мир теперь гораздо прочнее, чем был пять лет назад, и что османское правительство не замедлило извлечь уроки из прошедшей войны. Если бы только вали Дамаска мог знать, какое благоприятное впечатление его недавние меры произвели на любопытную англичанку, это бы сэкономило немало часов его телеграфистам. <...>
Если Провидение и должно было воздать нам за причиненные в течение дня неудобства, то уж мне, конечно же, воздалось мерою доброю и переполненною*«…давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною отсыплют вам в лоно ваше…» (Лк. 6:38)., ведь я провела дивный вечер в гостях у шейха. Мухаммад эль-Нассар — человек пожилой и мудрый; он взрастил великое множество сметливых сыновей и племянников, подавая им пример своим учтивым и доброжелательным обхождением. Все друзы по природе своей благородные люди, однако более прекрасных манер — естественных или приобретенных, — чем в семействе шейхов Салеха, не встретишь среди прочих знатных особ, будь то персы, раджпуты или любой другой наиблагороднейший из народов. Письмо от Милхема не потребовалось: замерзшей и проголодавшейся англичанке радушный прием оказали и так. В железной печи разожгли огонь, забрали мою промокшую накидку, по слову шейха разложили на диванах подушки и ковры и созвали всю толпу близких и дальних родственников мужского пола, дабы оживить вечер беседой. <...>
Gertrude Bell ArchiveМы разговаривали без устали весь вечер и прервались лишь ненадолго, когда нам принесли великолепный ужин. Старый шейх, заптий Юсеф и я его отведали, а старшие из племянников доели обильные остатки. Главным предметом дискуссии в Салехе оказалась Русско-японская война: разговоры на Горе неизменно сводились именно к этой теме, поскольку друзы считают, что они с японцами одной крови. Доводы, лежащие в основе столь удивительного заключения, просты. Тайное учение этого племени пророчит, что однажды воинство друзов вырвется из дальних пределов Азии и завоюет весь мир. Японцы проявили несокрушимую отвагу, а друзам полагается быть храбрыми; японцы одержали победу, а ведь и армия из пророчества непобедима; следовательно, два народа суть одно и то же. И в Сирии, и в Малой Азии японцам симпатизируют все за исключением православных, которые видят в России своего защитника. Вполне естественно, что османское правительство радуется поражению своих извечных врагов, но гораздо труднее объяснить, почему так торжествуют арабы, друзы (если не знать о их тайной надежде) и курды, любви к туркам никогда не питавшие. Эти народы не привыкли радоваться, когда терпят поражение противники султана, ведь, как правило, они и сами к ним принадлежат.
Корни этого явления — и некоторое злорадство, и естественный порыв поддержать слабого в борьбе против всесильного обидчика. Еще более глубокая причина — то любопытное единство, которое нельзя определить иначе, кроме как по названию континента. Эта война по душе азиатам, потому что она против европейцев. Вы, конечно, можете живо запротестовать, что Россию нельзя считать европейской цивилизацией, однако по большому счету, насколько бы вы ни были уверены, что у японцев общего с друзами и турками не больше, чем с полинезийцами или эскимосами, — но Восток бросает клич Востоку и он эхом катится от Желтого моря до Средиземного.
Мы также говорили о султане. Мухаммад был одним из многих шейхов, сосланных в изгнание после друзского восстания. Он посетил Константинополь, а также Малую Азию, поэтому о турках мог судить с полным правом. Не заботясь о последствиях, как обычно и бывает у турок, власти массово сослали друзских шейхов на два-три года в отдаленные города империи — но это принесло плоды, которых искусный дальновидный правитель мог бы и не достичь. Люди, которые никогда не уезжали из своих деревень и на пятьдесят миль, волей-неволей получили представление о мире. Они вернулись к свободам, которые у них были раньше, но теперь осознавали, сколь велики территории и ресурсы, подвластные султану, и как малозначительны восстания друзов для империи, которая до сих пор жива, несмотря на всевозможные гражданские волнения. Мухаммад столь искренне уверовал: мир не ограничивается Горой, — что попытался дать возможность двоим из шести своих сыновей оставить привычную жизнь, устроив их на государственные должности в Дамаске. Впрочем, он потерпел неудачу: несмотря на его увещевания, юноши оказались слишком твердолобыми. Они по-мальчишески пренебрегли своими обязанностями, получили наказание от начальства и поторопились вернуться в деревню, где их ждала жизнь независимых шейхов, уважаемых и беспечных.
Мухаммад читал еженедельник, публикуемый в Дамаске, и вся семья с неподдельным интересом следила за теми новостями зарубежной политики, особенно английской, которые избегали цензорского карандаша. Однако важные события иногда ускользали от внимания читателей, а порой и редакторов: так, мои радушные хозяева пожелали справиться о лорде Солсбери*Роберт Гаскойн-Сесил, маркиз Солсбери (1830–1903) — крупный британский политик, премьер-министр до 1902 г. и были глубоко опечалены, услышав о том, что он несколько лет, как почил. Еще одним деятелем, которого они знали, кроме вездесущего лорда Кромера, оказался мистер Чемберлен*Джозеф Чемберлен (1836–1914) — британский политик, в описываемое время министр по делам колоний; в 1902–1906 гг. был лидером протекционистов и ради развития колоний требовал заградительных пошлин на иностранные товары в ущерб свободе торговли.. Таким образом, в макаде в Салехе завязалась оживленная дискуссия по финансовому вопросу, которую я продемонстрировала многочисленными примерами из деятельности турецкой таможни — гумрюка. И возможно, мои аргументы оказались менее противоречивы, чем те, к которым прибегает большинство сторонников свободной торговли, потому что весь Салех единогласно отверг доктрины протекционизма и заградительных пошлин, а о компромиссах не было и речи.