Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Джессика Вернберг. Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей. М.: КоЛибри, АзбукаАттикус, 2024. Перевод с английского Аркадия Кабалкина. Содержание
На потолке Капеллы разворачивалась великая драма христианского Писания — от счастливцев, спасенных Ноем от потопа, предназначенного для избавления земли от греха, до сотворения Адама, первого человека, широкоплечим бородатым Создателем. Под ними прикорнул теперь нечестивый немец, хмельной, как Ной кисти Микеланджело, позволивший себе выпить после потопа. Нас шокирует то, что кто-то дерзнул усесться на трон папы. Тот немец, Иоганн Вольфганг фон Гете, пользовался, конечно, уважением у себя на родине, где получил дворянство в награду за службу великому герцогству Сакс-Веймар-Эйзенах, и снискал славу как автор «Страданий молодого Вертера», трагического полуавтобиографического романа о муках неразделенной любви. Однако никакое мирское признание не позволяло ему восседать на троне в сердце Ватиканского комплекса, предназначенном для одного лишь папы.
Но сам Гете смотрел на это иначе. Он ведь не был ни католиком, ни даже лютеранином, в отличие от своего монарха герцога Карла-Августа. В 1782 году Гете объявил себя «не антихристианином, но совершенно определенно не христианином», намеренно определив свое положение с радикальной неясностью, которая возмутила бы основателей Капеллы, где он теперь уселся. Даже в эпоху Гете такие взгляды придвинули его к самой границе той перемены, которую еще не осознало большинство европейцев. Впрочем, некоторые современники Гете уже начали открыто высказываться о религиозной терпимости и даже атеизме — термине, имевшем раньше оттенок оскорбления и проклятия. После протестантской Реформации континент оказался на столетие ввергнут в пучину религиозных войн. Однако духовные устремления уступили место территориальным притязаниям, протестантские и католические державы стали заключать прагматические альянсы, сводя на нет конфессиональные раздоры, из-за которых вспыхивали прежние конфликты. К середине XVII века понятия религиозного трайбализма еще оставались в целости, но их практическое и политическое значение существенно уменьшилось.
На первый взгляд, энергичное признание Гете в своем «нехристианстве» может показаться пустой фразой, но у него было твердое, пусть и относительно новое, основание, заложенное мыслителями-современниками, такими как Жан-Жак Руссо. Эти философы, мыслители эпохи, получившей потом название «эпоха Просвещения», расшатали фундамент, на котором так долго стояло христианство, предложив интерпретации человечности, послужившие вызовом таким христианским доктринам, как первородный грех. Тем временем теории живших раньше ученых, таких как Николай Коперник, применялись в Европе для объяснения материального мира со все большей уверенностью и независимо от церковных авторитетов. Для Гете прежнее бытование Церкви было не более чем «мешаниной из заблуждений и насилия».
Возможно, Реформация уже перечеркнула авторитет папы для верующих в некоторых странах Европы, но мудрецы Просвещения представляли собой еще более фундаментальную опасность. Они угрожали разоблачением христианских аксиом и основ, веками пронизывавших частную жизнь и политику. Достанется монархам — некоторые из них лишатся головы, пускай многие из старой гвардии и бросят вызов переменам. Римские папы выжили, но так до конца и не оправились от удара: целые пласты их власти, накопленные за века, были подвергнуты пересмотру и отброшены. В глазах многих римский понтифик представал теперь уродливой преградой на пути к прекрасному новому миру. В этом мире власть будет получать легитимацию не на небесах, а на улицах, а папский трон превратится просто в кресло, в котором не грех вздремнуть.
***
Не сказать чтобы таким людям, как Гете, был неинтересен папа. Они посещали Сикстинскую капеллу и любовались там живописью, которую поэт Сэмюэл Тейлор Кольридж назвал «благороднейшими произведениями человеческого гения», хотя и сами папы не потеряли для них привлекательность. Приехав в Рим в 1786 году, Гете поднялся на Квиринальский холм, чтобы посмотреть, как папа Пий VI (1775–1799 гг.) служит мессу в папском дворце. Даже этот неверующий человек испытал там «странное чувство» от нахождения «под одной крышей с викарием Христа». Рассказывая об этом, он описывает, как его «охватило странное желание, чтобы глава Церкви разверз свои золотые уста». На первый взгляд, эти чувства Гете — отголоски чувств паломника периода барокко, когда еще жило ощущение, что папа служит глашатаем божественного. Однако на самом деле Гете видел в понтифике всего лишь зрелище. Подобно фрескам мастеров Ренессанса, папа был диковиной, способной удовлетворить или разочаровать. В конечном счете выступление Пия оставило Гете равнодушным: он ушел, когда увидел, что понтифик «всего лишь движется от одного края алтаря к другому и бормочет себе под нос, как любой простой священник». Для Гете притязания Пия представлять Христа на земле не имели никакого значения. Он превратился в «шатающегося и монотонно бормочущего» старика.
Но бывало и так, что от папы исходило нечто, чего Гете искал. Весной, после сиесты на папском троне, он вернулся в Сикстинскую капеллу на «новое зрелище». Папа служил там литургию с кардиналами, «одетыми в фиолетовое», как «на картинах Альбрехта Дюрера», которые Гете увидел неделей раньше. В отличие от скучного представления на Квиринале, эта месса оказалась ценна как эстетическое переживание. Правда, ее религиозная составляющая только отвлекла Гете, знавшего «фрески почти наизусть», а теперь обнаружившего, что «едва узнает это место». Для Гете посещение Сикстинской капеллы имело не больше религиозного смысла, чем экскурсия по Британскому музею.
В прошлые столетия папы трудились, чтобы превратить каждый уголок Рима в свидетельство высшей правды и авторитета католической церкви. Но ко времени Гете многие видели в «мировом театре» всего лишь бутафорию. В XVI веке наблюдатели-католики, такие как философ Мишель де Монтень, восторженно писали о проповедниках, каждую неделю поносивших с амвона иудейскую догму. Вскоре, однако, многие в толпе взирали бы на ту же самую сцену всего лишь с бесстрастным любопытством. Когда английский писатель Джон Ивлин побывал в Риме в 1645 году, он счел проповедь евреям бессмысленной, причем не только потому, что из-за «плевков, бормотания, кашля и шевеления» «нельзя было расслышать почти ни слова». Для Ивлина и других гостей Рима католическая вера и ее церемонии уже были не многим более чем развлечение. К 50-м годам XIX века, когда Уильям Мейкпис Теккерей писал свой роман «Ньюкомы», он уже мог проложить для своих героев целый маршрут с занятными религиозными развлечениями: «праздник такого-то и такого-то святого», «музыка и вечерня в Сикстинской капелле». По четвергам происходило папское благословение «стад ослов», «баранов, лошадей и так далее», на которое «сбегались англичане», как на «залпы фейерверков в Воксхолле». По утверждению Теккерея, в «древнем городе Цезарей» все «августейшие храмы пап с их великолепием и церемониалом» «нанесены на карту для развлечения англичан». Комментарии Теккерея были насмешкой, но папы ужаснулись бы, узнав, что уже Ивлин помещал зрелища с разоблачением иудейской веры на одну доску с католическим церемониалом. По приглашению знакомого еврея он любопытства ради прошел под Сантиссима-Тринита-деи-Пеллигрини и заглянул в гетто, где наблюдал церемонию обрезания младенца.
Современная религия Рима даже не являлась главной притягательной силой города: он привлекал европейцев намного больше славной древностью. В XVIII веке вышла «История упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона (1776–1789 гг.), смелое и масштабное повествование об увядании западной цивилизации с 98 по 1590 год. Гиббон героизировал Древний Рим как вершину человеческих достижений и называл подъем христианства одной из главных причин его заката. Труд Гиббона не был лишен противоречий; в 1779 году ему пришлось его защищать, издав свое «Доказательство правоты». Но и очернители, и сторонники Гиббона смотрели во все глаза не на папский Рим, а на Древний Рим цезарей. В начале XIX века Шарлотта Энн Итон, женщина смешанного англо-шотландского происхождения, гуляя по городу, обращала внимание на «ужасные руины его былого величия, горделивые монументы ранних лет его славы, накопившиеся напоминания о долгих веках превратностей». Такие описания, где восхваления Древнего Рима перемешаны с печальными размышлениями о городе настоящего, напоминают горькие наблюдения людей Ренессанса, подобных Флавио Бьондо. И это неслучайно. Окружение таких людей, как Шарлотта Итон, выросло на ценностях «классического образования» — системы обучения, сформированной гуманистическими принципами и популярной у высших слоев Британии. В холодных английских классах молодые умы учили стихи Вергилия и скупую остроумную латынь древнеримского государственного деятеля Цицерона. Приехав в город в декабре 1816 года, Итон увидела в нем воплощение «всего того, что мы читали, думали, чем восхищались, что боготворили с наших юных лет». Как паломники в барочном Риме, эти исследователи Античности видели в городе неповторимую по мощи идею, не имевшую ничего общего с католической религией.
С конца XVII и до начала XIX века Древний Рим воспринимался как политический и культурный инструмент, далекие от города люди познавали и заимствовали его добродетели для собственных целей. После того как английская знать убедила Вильгельма Оранского вторгнуться в Англию и сместить в 1688 году ненавидимого ими короля-католика Якова II, она старалась подвести под свой переворот фундамент республиканских принципов гражданского долга и свободы. Другие люди обращались к более глубоким, античным, истокам, к примерам конкретных деятелей той эпохи. В середине XVIII века государственный деятель и писатель лорд Честерфилд в своих письмах к сыну умолял его учиться стихотворному размеру у Горация и красноречию у Цицерона, а характер строить, как классическое римское здание: «коринфская постройка на тосканском фундаменте». Сам Честерфилд заказал свой бюст скульптору Джозефу Уилтону в стиле Катона Старшего — с римским носом, короткими волосами, голой мускулистой грудью. Этот древний римлянин и так уже был любимцем Британских островов. В 1713 году его прославил актер Бартон Бут, сыгравший Катона на сцене Королевского театра на лондонской Друри-Лейн. В пьесе Джозефа Аддисона прославлялась непреклонная гражданская доблесть Катона перед лицом самовластной тирании Юлия Цезаря. Толпы ревели от восторга, разговорам не было конца. Парламентские деятели Англии наперегонки отождествляли себя с главным героем пьесы. Для многих, включая политического философа Уильяма Годвина, классическое образование, собственные поступки и политическая стабильность были тесно переплетены, а Древний Рим давал «чистейшие образцы добродетели» для современного общества, которое вот-вот «утонет в изнеженности и праздности».
По всему континенту и за его пределами следование классическим римским образцам уже давно стояло во главе угла в школах иезуитов, игравших ведущую роль в образовании с самого своего появления в 1540 году. Создав первые бесплатные школы, преподаватели-иезуиты наставляли учеников, что, «читая иных авторов, можно стать критиком», а «читая Цицерона — последователем». Их влияние было очень велико. К середине XVIII века иезуиты обучали сотни тысяч студентов в более чем 800 колледжах от Рима до Лимы и Макао. К этому времени классическое образование расцветило общественную жизнь всей Европы. В своей книге «О духе законов» (1748 г.) судья и политический философ Монтескье призывал граждан Франции воплощать добродетель, как ее понимали древние римляне: «любовь к законам и к отчизне». В этом с ним соглашался писатель Луи-Себастьян Мерсье. Вчитываясь в конце рабочего дня в писания Цицерона, Саллюстия и Плутарха, он утверждал, что ему «больно покинуть Рим и опять оказаться простым прохожим на улице Нуайе».
Для таких людей дополнением к образованию мог послужить только собственный опыт постижения Вечного города. Даже тех, кому не повезло получить классическое образование, несло в Рим на волнах энтузиазма, поднятых новыми открытиями из древнего прошлого. В начале XVIII века сын сапожника из маркграфства Бранденбург Иоганн Винкельман приложил много труда, чтобы самостоятельно выучить древнегреческий и латынь, возносясь над скукой своего полунищего существования при помощи речений великих философов и историков классических веков. После многолетней усердной учебы эрудиция — и переход в католичество — обеспечила Винкельману внимание и покровительство влиятельных фигур, в том числе кардинала Альберико Аркинто и короля Польши Августа III. В 1755 году он перебрался в Рим и посвятил жизнь изучению материальных остатков язычества Греции и Италии. Его усилия увенчались появлением культового труда «История искусства древности» (1764 г.), в котором он опирался на находки строителей, чьи лопаты случайно наткнулись на потерянный античный город Геркуланум и, немного позже, Помпеи. Труд Винкельмана вдохновил на поездку в Рим других немцев. Сам Гете мечтал с ним повстречаться, когда он вернулся на Север в 1768 году. Но его мечте не суждено было сбыться: повар-итальянец Франческо Арканджели убил Винкельмана на придорожном постоялом дворе.