Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Александр Строев. Литературные судьбы русских писателей во Франции. М.: Литфакт, 2023. Содержание
Неизвестно, воспользовался ли любезным приглашением Пьер Паскаль. А вот его свояк Виктор Серж (они были женаты на сестрах) исправно посещал заседания Вольной философской ассоциации и отдел философии общественных наук (по субботам). Виктор Серж (Виктор Львович Кибальчич, Брюссель, 1890 — Мехико, 1947) — журналист и писатель, в молодости был анархистом, проходил по делу банды Жюля Бонно, сидел в тюрьме (1912–1916), затем стал коммунистом (1919–1928), потом троцкистом. В России жил с 1919 г. по 1936 г., работал в Коминтерне. С октября 1921 г. по октябрь 1923 г. был на нелегальной работе в Берлине. Писал статьи о русской литературе для газеты «Кларте», был корреспондентом «Юманите». В 1933 г. арестован и сослан в Оренбург, освобожден благодаря заступничеству французских писателей, в том числе Ромена Роллана, и выслан из СССР в 1936 г.
Виктор Серж дружил и переписывался с Андреем Белым, выступал вместе с ним на заседаниях Вольфилы, посвященных «Солнечному граду» Кампанеллы (2 мая 1920 г.) и памяти Кропоткина (10 апреля 1921 г.). Он прочел доклад «О новейшей французской поэзии» на французском языке (после 29 мая 1921 г.), пришел на открытое заседание памяти А. Блока (28 августа 1921 г.).
Виктор Серж писал в мемуарах:
«Я входил в последнее свободомыслящее объединение, Вольную философскую ассоциацию („Вольфила”); вполне уверен, что был там единственным коммунистом. Вдохновителем являлся другой выдающийся поэт, Андрей Белый. Мы организовывали большие публичные дискуссии, где выступал среди прочих маленький тщедушный человечек, с лицом, прорезанным вертикальными складками, косоглазый, нищенски одетый, один из самых выдающихся умов старой российской революционной интеллигенции, историк и философ Иванов-Разумник. Дискуссия приводила порой к долгим лирическим рассуждениям о проблемах бытия, Космоса и сознания... Так же как и Блок, Андрей Белый и Иванов-Разумник чувствовали, что революционный романтизм влечет их скорее к гонимой и вынужденной молчать партии левых эсеров. По этой причине, а также потому, что философские порывы поэтов казались ей подозрительными, ЧК наблюдала за „Вольфилой”. Каждый день ее руководители терзались мыслью, не ждет ли их арест. На наших собраниях в тесном кругу у Андрея Белого, занимавшего в то время большую комнату в здании бывшего генштаба напротив Зимнего Дворца, над бюро уголовного розыска, мы спрашивали себя, как сохранить принцип свободомыслия, как доказать, что он не является контрреволюционным. Белый предлагал созвать в Москве Всемирный конгресс свободной мысли и пригласить на него Ромена Роллана, Анри Барбюса, Ганди. Возражали хором: „Этого никогда не допустят!” Я стоял на том, что апелляцией к иностранным интеллектуалам, разумеется, неспособным правильно понять русскую революцию, российская интеллигенция рискует дискредитировать ее, и так подвергающуюся неслыханным нападкам эмигрантов.
Андрею Белому, стилисту, сравнимому с Джеймсом Джойсом, поэту и прозаику, теософу (антропософу, как он себя определял) было немного за сорок. Стесняясь лысины, он постоянно носил черную шапочку, из-под которой поблескивали большие ляпис-лазурные глаза волшебника. Его умственная деятельность была удивительно разнообразной. Он совмещал высокую духовность с позой мистика и детским простодушием. Став знаменитым сразу же после революции 1905 года благодаря психологическому роману, проникнутому германской и латинской культурой, он начал ощущать, что в нем пропадает некая великая сила. „Что мне остается в жизни? — спросил он меня однажды вечером. — Я не могу жить вне России и не могу дышать в ней!” Я ответил, что осадное положение не вечно, что западный социализм откроет перед Россией широкие горизонты. „Вы в это верите?” — спросил он задумчиво. Но тогда, ранней осенью 1921 года, подавленные скорбями террора, мы предугадывали утрату всего, вплоть до „Вольфилы”».
Отметим, что предложение Белого о Всемирном конгрессе свободной мысли созвучно негласной деятельности сотрудника Коминтерна В. Мюнценберга и гласной деятельности А. Барбюса и Р. Роллана. Оно было реализовано в 1932 г. на съезде в Амстердаме под флагом борьбы за мир, а затем в 1935 г. в Париже на Международном конгрессе писателей в защиту культуры.
Сохранилась переписка между Сержем и Белым.
ВИКТОР СЕРЖ — АНДРЕЮ БЕЛОМУ
[1920]
Глубокоуважаемый Борис Николаевич,
Если во вторник или в среду — с 9 до 11 часов вечера, предпочтительно — вы будете свободны; очень прошу вас зайти ко мне.
Я отложил для вас один французский перевод только что напечатанный в Париже «Двенадцати» Блока.
Хотелось бы также кое-что вам сообщить о венгерском писателе Андреас Лацко — один из замечательных поэтов трагедии войны, — смертельный приговор которого (в Будапеште) теперь волнует всю мыслящую Европу.
Один итальянский журналист сегодня просил меня достать для него — и для его страны, конечно — новейшую русскую литературу. Вообще следовало бы для таких случаев иметь возможность быстро доставать книги современных авторов, понявших и любящих революцию. Не могли бы вы посодействовать мне в данном случае и для будущего кое-что предпринять в этом смысле?
По абсолютной невозможности регулярно заниматься и посещать собрания, я не счел возможным записаться в кружки В<ольной> Ф<илософской> А<ссоциации>, несмотря на все желание и интерес. Но я хотел бы получить разрешение посещать случайно, поскольку найду время, ваши кружки. Надеюсь, что В. Ф. А. мне в этом не откажет.
Извиняюсь за недостатком моего русского языка.
Bien fraternellement dévoué
В. Л. Кибальчич.
АНДРЕЙ БЕЛЫЙ — ВИКТОРУ СЕРЖУ
Глубокоуважаемый товарищ Кибальчич,
Позвольте мне напомнить: сегодня назначили мы встречу с Вашими французскими товарищами в 4 часа у меня. Но по ряду причин удобнее нам встретиться в «Вольно-Фил. Ассоциации» в 4 часа, сегодня. Адрес Ассоциации: Фонтанка № (кажется 53); но во всяком случае рисую план.
Ассоциация помещается в Красном здании, выходящем на Фонтанку, где какое-то Санитарное Учреждение; на подъезде надпись Ассоциации; там же — Красный Крест.
Остаюсь искренне преданный
Борис Бугаев.
ВИКТОР СЕРЖ — АНДРЕЮ БЕЛОМУ
29 мая 1921 г.
Многоуважаемый Борис Николаевич!
Страшно досадно, что пришлось мне выйти — на очень короткое время — в тот именно день и час, когда мы могли бы о многом побеседовать.
Убедительно прошу вас передать т. Разумнику Иванову след<ующий> ответ.
Да, если я могу выступить по французский. Притом главный интерес доклада в тех цитатах новых стихов, которых я могу привести и переводить по русский я ни в коем случае не осмелюсь.
Нет, если необходимо большей частью употреблять русский язык. — Из-за полной невозможности для меня подготовиться в данный момент по русский.
Сообщите, пожалуйста, Ваш ответ по возможности срочно.
С товарищеским приветом
В. Л. Кибальчич.
Белый записал в дневнике 19 августа 1921 г.:
«Вчера у меня был Кибальчич, завед. франц. отделением Коминтерна, поэт (переводит „Христос воскрес” на фр. язык); он вспоминал, что во 2-ом томе Блока в тонах Петербурга (например в стих. „Петр”: „И сонно розовеют латы”) уже есть Блок „Скифов” и „Двенадцати”. Разговор происходил en trois (Каплун, Кибальчич и я) на тему, что нельзя, как сделала „Правда”, выхватывать из целостности Музы Блока „Двенадцать”; разговор перешел на мистику поэзии Блока: Кибальчич развивал мысль, что мистика есть у всякого революционера, что „Прекрасная Дама” Блока и Человечество Огюста Конта перекликаются; отсюда разговор перешел на религию, обряды и символы <...>».
Виктор Серж и Андрей Белый с осени 1921 г. по осень 1923 г. жили в Берлине. Они встречались, хотя Серж жил под чужой фамилией и готовил революцию в Германии, намеченную на октябрь 1923 г. В статьях, присланных из Берлина, он указывал Киев как место их написания. Вероятно, еще в Москве он прочел книгу: «Иванов-Разумник. Россия и Инония; Андрей Белый. Христос Воскресе; Сергей Есенин. Товарищ Инония» (Берлин, Скифы, 1920). В Германии он написал про нее в левую газету «Кларте», созданную Анри Барбюсом, в обширной статье «Русские писатели и революция. Романисты. Поэты. Литературные круги (Киев [Берлин], май 1922 г.)». Серж утверждает, что русские прозаики в основном «белые», а поэты — «красные», что нет еще ни одного романа о революции, но зато появились замечательные поэмы А. Блока, А. Белого, С. Есенина и Н. Клюева, о которых он и рассказывает. В частности, о Белом Серж говорит:
«Есть десять великолепных страниц у нашего мистика Андрея Белого в поэме „Христос воскрес”. „Россия, страна моя — Ты та самая, облеченная солнцем Жена, — к которой возносятся — взоры... Вижу явственно я: Россия, — моя, — побеждающая Змия...”»
Отметим, что критик выбрасывает из цитаты главное слово, определяющее у Андрея Белого Россию: Богоносица. Далее он пишет:
«Божественный Христос для Андрея Белого — это железнодорожник, чью пробитую голову он видит появляющейся в свете автомобильных фар, тогда как телеграф передает с одного конца света на другой слова „Третий Интернационал”». <...>
Эти четыре поэта — Блок, Белый, Есенин, Клюев — исполнены христианским духом; они говорят о Революции языком Библии и Евангелия, они столь глубоко проникнуты христианскими чувствами, что социальные перемены, по мнению их, произрастающие из души, — преображенной — человека и толп, предстают им всем как воскрешение Христа, а также как грандиозное возвращение христианской эпопеи».
Далее Серж вкратце говорит о В. Брюсове, С. Городецком, К. Бальмонте, И. Эренбурге («самом плодовитом из русских писателей в Берлине»), Вяч. Иванове, Н. Гумилеве («расстрелянном в Петрограде в августе 1921 г. вместе с обвиняемыми в заговоре Таганцева»), М. Кузмине, А. Ахматовой и особо хвалит поэму В. Маяковского «150.000.000». И потом снова о Белом:
«Итак, революция была понята поэтами и обогатила русскую поэзию. Почему? Ответ на этот вопрос дал Андрей Белый. — Мы проживаем, — пишет Белый, — эпопею. Чтобы понять это время, надо, чтобы сердца и умы возвысились до эпоса».
В. Серж пересказывает вступление А. Белого к первому номеру его литературного ежемесячника «Эпопея»: «<...> современность, в которой живем, — „Эпопейна”. Действительность — героическая поэма: о многих песнях».
Добавлю, что тогда же Борис Федорович Шлёцер (Витебск, 1881 — Париж, 1969), писатель, переводчик, литературовед и музыковед, друг Л. Шестова, в большой статье о философе почтительно упомянул Белого:
«Новые и значительные слова были произнесены в России, но не записными философами, не представителями университетской науки, а романистами, поэтами, критиками: Толстым, Достоевским, Андреем Белым. С ними роднится Лев Шестов».
Виктор Серж перевел на французский поэму Белого «Христос воскрес», но напечатал только вторую половину перевода — строфы с 15 по 21 и заключительную, 24. В таком варианте поэма Белого еще больше сблизилась с «Двенадцатью» Блока. Мистическая тема («Исходит огромными розами / Прорастающий Крест!») соединяется с описанием войны и революции, весть о Третьем Интернационале — с Воскрешением. Серж поместил свой перевод в рождественский (!) номер «Кларте» и снабдил его предисловием:
«Андрей Белый — один из трех или четырех больших поэтов современной России, сформировавшихся на закате старого режима; они выразили его безысходность и ясно почувствовали величие пролетарской октябрьской революции. Его мистическое вдохновение, близкое к Александру Блоку, тотчас увидело в ней воскрешение Христа, возвращение Человека к лучшему в нем.
С тех пор Андрей Белый, которого личные симпатии сближают с партией левых социалистов-революционеров, в своем интеллектуальном развитии более-менее точно следовал судьбам этой партии, искренне революционной, преданной идеалам, но скорее приспособленной к распространению великодушной идеологии и воспитанию гражданских добродетелей в более спокойные времена, нежели к тяжелому повседневному революционному делу. Советский, влюбленный в возрождающуюся Россию, авторитетный наставник московского Пролеткульта в трагические годы, Андрей Белый ударился в романтическую оппозицию, зачастую узкую или несправедливую. Он также остался верен антропософским изысканиям, плоду болезненного сознания буржуазной Европы на закате.
Но он остается для нас одним из бесспорных мэтров современной русской поэзии и певцом воскресшего Христа. Он еще в 1908 г. обратился с заклинанием к России:
Довольно: не жди, не надейся —
Рассейся, мой бедный народ!
Туда, где смертей и болезней
Лихая прошла колея, —
Исчезни в пространстве, исчезни,
Россия, Россия моя!
От этого крика отчаяния до громогласного утверждения, что Христос воскрес пролегает глубокое и подлинное возрождение человека: победоносная социальная революция.
В. С.
Киев, 8 окт. 22 г.»
Однако в следующем, январском номере «Кларте» Виктору Сержу в обзорной статье «Хроника интеллектуальной жизни в России. Белые и красные» (Киев [Берлин], 15 декабря 1922 г.) пришлось крутиться, как ужу на сковородке, расхваливая опубликованные в «Правде» статьи Л. Д. Троцкого «Вне-октябрьская литература», в том числе об Андрее Белом.
«На некоторых страницах Троцкий-критик становится полемистом и памфлетистом. Его стиль делается необычайно мощным, точным, едким. Жестокое или острое слово режет, как скальпель. Краткое суждение бьет, как дубина. Антропософская „Эпопея” Андрея Белого — книга, отметим, эгоцентрическая и чрезмерно перегруженная, почти неподдающаяся прочтению — вызвала в свет ужасную и прекрасную главу, одну из самых сильных. Ее продиктовало возмущение революционера теми, кто поглощен созерцанием своего я, тогда как народы меняют мир».
В этом месте, правда, Виктор Серж добавил сноску внизу страницы: «В ней речь не идет об Андрее Белом поэте и мне это кажется упущением. Совершенно иное суждение может быть вынесено о многих других его произведениях. — В. С.».
Через две недели газета «Юманите» напечатала сокращенный вариант публикации в «Кларте» поэмы «Христос воскрес». А на другой день в «Меркюре» вышла статья З. Н. Гиппиус «Мой лунный друг. О Блоке», где она писала об Андрее Белом: «Он не умер. Для меня, для многих русских людей он как бы давно умер».
Удивительно, но Гиппиус повторяет концовку статьи Троцкого: «Белый — покойник, и ни в каком духе он не воскреснет». Вполне возможно, что она прочла статью, ибо в ней ей тоже досталось на орехи:
«Штейнера не читал и читать не собираюсь. Считаю себя вообще вправе не интересоваться „философскими” системами, выясняющими отличия хвостов веймарской и киевской ведьмы, поскольку не верю в ведьму вообще (если не считать упомянутой выше Зинаиды Гиппиус, в реальность коей верую безусловно, хотя о размерах хвоста ее не могу сообщить ничего определенного)».
К чести Виктора Сержа отметим, что он не перестал защищать друга, несмотря на уважение и симпатию к Троцкому. В февральском обзоре 1923 г. «Хроника интеллектуальной жизни в России. Новый писатель и новая литература» он возвращается к прежней теме:
«В конце 1921 г. не было еще новой литературы в красной России. За исключением известных произведений нескольких поэтов (Блок, Белый, Есенин, Маяковский, Клюев) революция ничего не породила. Повесть, новелла, роман казались невозможными».
Далее критик говорит о Кусикове, Есенине, Маяковском, Федине, Александре Яковлеве, Андрее Соболе. Он утверждает, что революция и последующие испытания перековали русского писателя, изменили его отношение к своему творчеству: «Он не из книг узнал „эпические приключения бытия”». Серж приводит пример Евгения Лундберга, который в «Записках писателя» (Берлин, 1922) рассказал без пафоса, как утратил свои рукописи, плод четырехлетнего труда, и добавляет: «Андрей Белый тоже потерял том своих сочинений, год труда, и также просто говорит о том. В отстранении этих писателей от ценностей мира сего я вижу знамение, знак времени...»
Елена Глухова резонно замечает, что речь может либо идти о «Докторе Доннере», либо о рукописях, оставшихся в России, в том числе «О ритмическом жесте», из которого впоследствии вышло «Мастерство Гоголя». С собой в Берлин Белый вывез сундук с рукописями, но не все взял и отнюдь не все потом напечатал.
Вернувшись в Москву после неудачи революции в Германии, Виктор Серж еще дважды вскользь упоминает Белого в «Кларте» в 1925 г.: в некрологе Валерию Брюсову, рядом с Блоком, Бальмонтом и Сологубом, и в двух примечаниях к статье, посвященной Маяковскому:
«В русской литературе поражает разница в отношении к революции поэтов и прозаиков. Поэты Александр Блок, Андрей Белый, Николай Клюев, Сергей Есенин, К. Бальмонт, Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Сергей Городецкий, Владимир Маяковский воспели ее. Прозаики Андреев, Мережковский, Куприн, Бунин, Зайцев, Амфитеатров, Чириков — чтобы не упоминать только великих — ее возненавидели».
Как верно замечает Елена Глухова, подхватывая мысль Виктора Сержа, все упоминаемые им прозаики стали эмигрантами, а все поэты, кроме Бальмонта и Вяч. Иванова, — остались в России.
В конце статьи Серж говорит об устарелости футуризма и христианских реминисценций: «Они шокируют меня у футуриста Маяковского. Они кажутся мне совершенно естественными у Александра Блока или Андрея Белого».
Однако нет правил без исключений. Поэт-имажинист Александр Кусиков (любовник Аси Тургеневой, за что Белый его ненавидел), которого В. Серж назвал «подлинным красным», уехал в Европу в феврале 1922 г., а в июне 1923 г. прочел в Париже лекцию о русской поэзии. Он упомянул Блока, Белого и Бальмонта — который сам был в числе слушателей. Морис Парижанин иронически описывает речь Кусикова как бестолковую и нахальную, но искренне восхищается тем, как он читает свои революционные стихи и покоряет слушателей.