Боевой потенциал русского языка

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Владимир Турчаненко, Дмитрий Цыганов. «Пушкин наш, советский!»: очерки по истории филологической науки в сталинскую эпоху (Идеи. Проекты. Персоны). М.: Новое литературное обозрение, 2025

Холодная война уже в 1945-1946 годах оформилась как конфликт сугубо текстуальный: его условное начало связывается с произнесенной 5 марта 1946 года в Вестминстерском колледже Фултонской речью будущего лауреата Нобелевской премии по литературе (1953) У. Черчилля и с последовавшим вскоре ответом И. Сталина, 14 марта 1946 года опубликованным в «Правде» в формате интервью корреспонденту партийной газеты. В этом интервью проводились прямые аналогии между бывшим британским премьер-министром (по Сталину — создателем «английской расовой теории») и Гитлером — создателем «немецкой расовой теории». Сталин усматривал в выступлении Черчилля призыв к новой войне (ср.: «Несомненно, что установка г. Черчилля есть установка на войну, призыв к войне с СССР»). Однако в этой передовице содержалось еще одно положение, в известной мере проясняющее причудливые идеологические метаморфозы режима в эпоху позднего сталинизма. Давая вполне закономерный ответ на вопрос о негативных последствиях речи Черчилля для «дела мира и безопасности», респондент отметил:

«Английская расовая теория приводит г. Черчилля и его друзей к тому выводу, что нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные, должны господствовать над остальными нациями мира. По сути дела, г. Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, — в противном случае неизбежна война».

Очевидная невозможность возобновления боевых действий привела к актуализации не столько глобальных политических и экономических, сколько культурно-идеологических противоречий: изменилась сама специфика межгосударственных отношений, ранее представлявшихся рядом разрозненных взаимодействий. В отношении к периоду позднего сталинизма справедливо говорить о целенаправленно осуществлявшемся процессе структурирования мирового политического пространства, эксплуатировавшем самые разнообразные институциональные ресурсы. Окончательно оформившийся в культурном пространстве послевоенной эпохи конфликт двух конкурировавших дискурсов требовал от советской стороны поиска новых текстуальных инструментов противодействия «поджигателям новой войны». Подобная постановка вопроса определила две наиболее значительные тенденции позднесталинской культурной политики, которые по сути своей были сонаправленными.

Первое направление имело отчетливо репрессивный характер и было ориентировано на устранение из советского риторического пространства всех элементов, так или иначе соотносящихся с идеей «низкопоклонства перед Западом». Именно в рамках этого направления осуществлялось спровоцированное вышеприведенными словами Сталина вытеснение английского языка за пределы научного поля, маргинализация англистики как отрасли советского языкознания. В тяжелый для отечественной русистики период второй половины 1940-х годов жесткой критике подверглись занимавшиеся сравнительным литературоведением ленинградские филологи-«космополиты», в числе которых был и избранный в 1946 году членом-корреспондентом Академии наук декан филологического факультета Ленинградского университета М. П. Алексеев. 16 октября 1947 года в университетской газете появилось подробное описание доклада ректора ЛГУ А. А. Вознесенского, в котором говорилось:

«Иногда встречается в нашей среде и преувеличение роли культуры и языка того или иного народа. На одном из заседаний Ученого совета уважаемый член совета, академик, проводил ту мысль, что у нас можно предложить студентам изучать один язык, именно английский, а это потому-де, что это язык мировой культуры и что ему предстоит ведущая роль в ее развитии. „Мы вовсе не собираемся отдавать нашего революционного первенства другим народам, мы вовсе не полагаем, что русский язык имеет или будет иметь меньшее значение в истории развития человеческой культуры, чем английский язык“, — заявил профессор А. А. Вознесенский под громкие аплодисменты присутствующих».

Не может быть сомнений в том, что этим «уважаемым членом совета» был именно Алексеев, в середине 1940-х годов опубликовавший ряд работ, посвященных роли английского языка в развитии русской литературной культуры.

Второе же направление было связано с усугублением наметившихся еще к середине 1930-х годов националистических настроений в обществе и закономерно провоцировало возрастание идеологической роли русского литературного языка, определявшегося как «национальный» язык, окончательно оформившийся в творчестве Пушкина. Ср. хотя бы у М. Н. Петерсона, в 1918–1923 годах бывшего секретарем Московского лингвистического кружка (МЛК), в 1920 году возглавлявшего МЛК, к идеям которого тяготел и Виноградов: «С эпохи Пушкина начинается новый период в развитии русского литературного языка. С этого времени можно считать начало современного русского языка». То же у идейного оппонента Виноградова Г. О. Винокура:

«То, что обычно подразумевается под ролью, которая принадлежит Пушкину в истории русской литературной речи, есть новый и последний акт скрещения книжного и обиходного начал нашего языка. <...> Язык Пушкина в его наиболее зрелых произведениях есть объединение этих двух традиций, и именно такое объединение, в котором отдельные элементы уже не могут быть изящными или грубыми сами по себе, а непосредственно подчинены данному контексту в его конкретной цельности. Поэтому простонародные и повседневные выражения, в той мере, в какой они вообще были свойственны домашней бытовой речи русского культурного слоя, сохранившего связь с народной почвой, находят себе место и в самых „важных“, по прежней терминологии, произведениях Пушкина».

Вместе с тем вопрос о русском языке в обстановке обострявшихся западно-советских отношений приобретал откровенно инструментальный характер, что точнее всего выразилось в книге Виноградова «Великий русский язык» (1945), написанной, по выражению автора, для «черни»:

«Русский язык является очагом, откуда излучаются и распространяются социалистические, советские термины, выражения социалистических, советских идей и чувств не только во весь круг братских языков и народов нашего многоязычного государства, но и во все языки мира».

Столкновение между двумя системами — «социализмом» и «капиталистическим империализмом» — мыслилось советской стороной как неизбывное: идеологические принципы внешней политики СССР вплоть до 1956 года основывались на работе В. И. Ленина «Социализм и война» (1915), где утверждалась неизбежность военного столкновения между государствами, принадлежащими к разным общественно-экономическим формациям; при этом сама война в официальной советской политической доктрине воспринималась как способ насаждения («экспорта») социализма, его распространения в общемировом масштабе. Но и сам русский литературный язык, следуя логике Виноградова, являлся инструментом этого «экспорта» социализма («советских идей»).

Позднее будет осознан и «боевой» потенциал русского языка, надежно связанный в сознании «советского человека» с образом Пушкина. Господствующим положением этой тенденции в послевоенном СССР во многом объясняется возвышение Виноградова, с середины 1930-х годов последовательно разрабатывавшего вопрос о роли Пушкина в истории русского литературного языка. Примечательно, что в более ранних виноградовских работах мысль о ключевом значении пушкинского творчества для становления русского языка нового типа высказывалась еще не так определенно, тогда как в 1940-е годы она приобрела известный радикализм.

Так, в книге «Язык Пушкина» (1935) еще довольно осторожно формулируется идея «демократической реформы», которая легла в основу концепции более поздних пушкиноведческих работ Виноградова. Ученый отмечал пушкинское «тяготение к созданию — на национальной основе — русского литературного языка, не уступающего европейским», но прямо о Пушкине как о создателе русского литературного языка не писал. Отсутствие внятной формулировки, на первый взгляд, может объясняться авторской установкой на иллюстративность. Об этой черте виноградовских текстов довольно резко отозвался Г. А. Гуковский в книге, написанной в 1947 году и вышедшей посмертно в 1966 году:

«Обилие цитатных примеров у В. В. Виноградова объясняется тем, что его исследование эмпирично, тем, что исследователь не ищет единства и объяснения всех возможных цитат в основном для всего текста принципе стиля, тем, что о стиле Пушкина он не говорит, а говорит лишь об эмпирически-наблюденных и вынутых из общей связи частностях его. Потому что нельзя же принимать всерьез за концепцию автора много раз повторенную им ничего не говорящую расплывчатую характеристику стиля зрелого Пушкина как национально-реалистического, без всякого раскрытия содержания этой формулы».

Но более убедительной видится мысль о том, что Виноградов в 1930-е годы попросту не был готов назвать Пушкина основоположником русского литературного языка, отводя ему роль поэта, утвердившего «синтез „русско-французской“ литературной речи с национально-бытовым просторечием, „славенским“ книжным языком и с семантическими формами других западноевропейских литератур», выдвинувшего «принцип национально-исторического синтеза разных социально-языковых категорий», посредством которого поэт лишь «надеялся создать на основе дворянской культуры речи литературную систему общенационального выражения». Кроме того, эта точка зрения внятно коррелирует с важной для Виноградова шахматовской концепцией «языковой эволюции», сформулированной им во вводном разделе к «Очерку современного русского литературного языка»; Шахматов писал:

«Только в XVIII веке <...> книжному языку узаконивается единственный путь развития и совершенствования — это следование за языком разговорным, слияние с ним».

Возникшие при подготовке книги затруднения создали определенную хронологическую путаницу: выводы ранее вышедших «Очерков по истории русского литературного языка ХVII–XIX вв.» (М.: Гос. уч.-пед. изд-во, 1934) основываются на центральных тезисах задержанного «Языка Пушкина», о чем свидетельствуют ссылки в тексте с указанием на более ранний год выхода. Поэтому «Очерки...» следует оценивать как следующую ступень в процессе складывания виноградовской концепции и вместе с тем как одну из кульминационных точек в сворачивавшейся дискуссии о языке.

Вопрос о «порче языка» был поднят на страницах журнала «На литературном посту» (№ 11-12) еще в июне 1929 года (в обсуждении приняли участие М. Ольминский, Э. Багрицкий, Ю. Олеша, И. Сельвинский и С. Третьяков), а вышедшая тогда же книга оппонента Виноградова В. Н. Волошинова «Марксизм и философия языка: Основные проблемы социологического метода в науке о языке» (Л.: Прибой, 1929) оказалась невольно втянута в орбиту оформлявшейся полемики. Начало же полномасштабной дискуссии положила опубликованная в альманахе «Год шестнадцатый» (М.: Советская литература, 1933) «педагогическая» статья Горького «О прозе», в которой язык писателей-«попутчиков» — Андрея Белого, Кузьмы Петрова-Водкина, Федора Гладкова, Федора Панферова, Бориса Пильняка, Мариэтты Шагинян — противопоставлялся языку «классиков». Горький писал:

«Основным материалом литературы является слово, оформляющее все наши впечатления, чувства, мысли. Литература — это искусство пластического изображения посредством слова. Классики учат нас, что чем более просто, ясно, четко смысловое и образное наполнение слова, — тем более крепко, правдиво и устойчиво изображение пейзажа и его влияния на человека, изображение характера человека и его отношения к людям».

Немногим позднее риторика Горького, по выражению Панферова, «рабски преданного классическому прошлому», обрела более радикальный оттенок, о чем свидетельствует «Открытое письмо Ал. Серафимовичу», напечатанное в выпуске «Литературной газеты» (№ 17 (332)) от 14 февраля 1934 года.

«Необходима, — писал Горький, — беспощадная борьба за очищение литературы от словесного хлама, борьба за простоту и ясность нашего языка, за честную технику, без которой невозможна четкая идеология».

Те же акценты были расставлены в итоговой статье «О языке» (опубл.: Правда. 1934. № 76 (5962). 18 марта).

Книга Виноградова, которая идейно примыкала скорее к позиции горьковских оппонентов, выводила спор о языке художественной литературы на другой, научный, уровень, недоступный большинству его участников. (Примечательно, что в письмах жене ссыльный Виноградов несколько раз просит ее передать только вышедшие «Очерки...» Горькому; в музее-квартире Горького также хранится подписанный автором экземпляр «Языка Пушкина».) Неудивительно поэтому, что внезапное вмешательство Якобсона — одного из главных «соперников» Виноградова — оказалось столь лояльным горьковской точке зрения.

В «Очерках...» Виноградов продолжал обосновывать идею «синтеза языковых стихий» и писал:

«В основе пушкинского языка лежит принцип синтеза дворянской языковой культуры, в главном своем ядре восходящей к нормам речи европейской аристократии и европейской буржуазной интеллигенции, с теми элементами русского национально-языкового творчества, которые в романтическом понимании расценивались как „общенародное“, как характерные для русской нации в целом».

Несмотря на утверждение об антибуржуазном характере «пушкинской реформы литературного языка», многие высказанные в «Очерках...» идеи могли расцениваться как «вульгаризаторские», реставрационные и даже «контрреволюционные»; ср.:

«Литературное творчество Пушкина имело своей задачей создание новой системы литературного языка на основе синтеза дворянско-европейской культуры речи с церковно-книжной традицией и стилями национально-бытового просторечия, в своем корне дворянско-крестьянскими. Разрушая шаблоны салонных дворянско-буржуазных стилей, Пушкин вступил на путь национальной демократизации литературного языка. На этом пути у Пушкина наметились стилистические интерес, задачи и принципы языковой реформы, общие с буржуазной интеллигенцией. Но пределы национальной „демократизации“ в пушкинском языке были сужены, с одной стороны, реставрационным уклоном в сторону церковно-славянского языка, с другой стороны, принципиальным отрицанием многих профессиональных и социально-групповых своеобразий городского языка средней и мелкой буржуазии (именно тех, которые противоречили, по дворянской оценке Пушкина, нормам речи „хорошего общества“). И на этой почве должен был неминуемо произойти отрыв языковой деятельности передовых буржуазных групп от принципов пушкинской реформы литературного языка. Самый пушкинский метод эстетического сочетания стилистических крайностей был чужд буржуазии».

Поэтому при подготовке книги к переизданию Виноградов существенно скорректировал приведенные нами положения. (Кроме того, Виноградов исключил «классовый» компонент из концептуальной рамки своих разысканий, поэтому, например, подраздел «Проблема синтеза дворянской языковой культуры» стал называться «Проблема синтеза национально-языковой культуры в языке Пушкина», а подраздел «Зависимость пушкинского языка от салонно-дворянских стилей» — «Зависимость раннего пушкинского языка от стилей карамзинской школы».) Однако не обрел однозначной трактовки вопрос о пушкинской роли в истории становления русского языка нового типа и во втором, существенно переработанном издании «Очерков по истории русского литературного языка ХVII–XIX вв.» (М.: Государственное учебно-педагогическое издательство, 1938). В соответствующем разделе «Язык Пушкина и его значение в истории русского литературного языка» Виноградов писал, всецело опираясь на опыт своего исследования 1935 года:

«Язык Пушкина, отразив прямо или косвенно всю историю русского литературного языка, начиная с XVII в. до конца 30-х годов XIX в., вместе с тем определил во многих направлениях пути последующего развития русской литературной речи и продолжает служить живым источником и непревзойденным образцом художественного слова для современного читателя. <...> Пушкин прежде всего произвел новый, оригинальный синтез тех разных социально-языковых стихий, из которых исторически складывается система русской литературной речи...»

Однако Пушкин, несмотря на прошедшие в 1937 году торжества по случаю столетнего юбилея с момента кончины поэта, «основоположником» литературного языка по-прежнему не объявлялся. Речь шла лишь о том, что он «создал и санкционировал многообразие национальных стилей, многообразие стилистических контекстов, спаянных темой и содержанием». Отсутствие радикализма в выводах о пушкинской роли могло объясняться как стремлением к научной объективности, так и наличием у Виноградова целостного представления о принципах изменения и развития литературного языка, попросту не позволявшего «замкнуть» этот многосложный процесс на творчество одного — пусть даже наиболее выдающегося — поэта. (Именно этим, как представляется, мотивирована неосуществившаяся идея Виноградова написать масштабное исследование «Язык русской прозы XIX в.».) Тем не менее в статье 1936 года «Язык Гоголя» Виноградов, которого уже в начале 1920-х причисляли к «гоголианцам», писал, что именно «перед Гоголем возникает задача: установить общий для всего этого „среднего сословия“ национально-языковой фонд словесного выражения и при его посредстве сломать старую систему литературно-книжного языка». Очевидно, что именно Гоголю Виноградов в середине 1930-х годов отдавал приоритет в вопросе создания национального языка (осуществления искомого «синтеза»), однако вскоре ученый переменил свою позицию. Сходный рационализм суждений Виноградов проявил и в упомянутой статье «Пушкин и русский литературный язык XIX в.» 1941 года. Объявленное в предисловии к вышедшему в Институте мировой литературы сборнику «изучение роли Пушкина как создателя нашего литературного языка» в статьях Винокура и Виноградова вовсе не нашло отражения в указанных работах. Так, Виноградов лишь осторожно подмечает, что

«Пушкин впервые в истории русской культуры практически разрешает в образцах своего искусства вопрос о единой семантической системе литературного языка, о национальных основах и истоках ее», следом делая оговорку: «Однако и после пушкинской реформы Белинский в конце 30-х — начале 40-х годов постоянно жаловался на то, что многие элементы морфологической системы русского языка еще находились в брожении».

То же отсутствие всякой определенности видим и в книге «Стиль Пушкина» (1941), где поэт провозглашался «создателем литературного слога», но отнюдь не литературного языка. В стремлении внести системность в решение вопроса о литературном языке конца XVIII — первой трети XIX века Виноградов не оставил камня на камне от тяготевшей к макроописаниям «формалистской» «теории прозы» в изводе Шкловского. По сути, книга Виноградова, последовательно реализовывавшего антиформалистскую логику научной работы и — шире — научного мышления, стала детальнейшим опровержением давнего тезиса Шкловского из хрестоматийной работы «Искусство как прием» (опубл.: Сб. по теории поэтического языка. Пг., 1917. [Вып.] 2); ср.:

«Для современников Пушкина привычным поэтическим языком был приподнятый стиль Державина, а стиль Пушкина по своей (тогдашней) тривиальности являлся для них неожиданно трудным. Вспомним ужас современников Пушкина по поводу того, что выражения его так площадны. Пушкин употреблял просторечие, как особый прием остановки внимания, именно так, как употребляли вообще русские слова в своей обычно францусской (sic!) речи его современники».

Сделав ставку на конкретные языковые примеры и почти исчерпав их в каждом отдельном случае, ученый вновь не решился перегружать текст теоретическими обобщениями — в целом виноградовская концепция осталась неизменной. Ключевая роль в ней по-прежнему отводилась «синтезу» не только разных «речевых стихий», но и различных стилистических структур, осуществленному в творчестве Пушкина. По мысли Виноградова, именно перед Пушкиным

«открывались возможности сближения романтического стиля с реалистическим и даже перерождения его в реалистический. Все зависело от оценки исторической действительности, „низкой природы“, от мировоззрения. Историзм влек Пушкина к синтезу романтизма и реализма. Этот синтез помог Пушкину преодолеть и натуралистическую фотографичность воспроизведения предмета, и сентиментально-романтическую идеализацию его изображения».

И далее:

«Пушкин ищет широкой синтетической системы национально-поэтического стиля, в которой и образы книжно-лирического языка, и обороты, выражения живой русской речи, и отражения старой литературно-художественной традиции должны объединиться и раствориться в струе русского народно-поэтического творчества».

Именно этим и определялся его статус классика, потому как именно с Пушкина и благодаря Пушкину русская литература становится европейской и входит в систему западноевропейских литератур как великая национальная литература великого народа.

Проникнутые национальным пафосом пушкиноведческие труды Виноградова 1930-х годов тем не менее отмечены малой степенью политической ангажированности, что, по-видимому, обусловлено отсутствием в тот период устойчивого спроса на националистическую риторику.

Более поздние работы ученого середины — конца 1940-х годов обнаруживают вполне явный отход от строго научного дискурса в сторону идеологического производства востребованных сталинским режимом нередко утрированных, а подчас и откровенно спекулятивных смыслов.

***

Фото в начале материала: Леонид Лазарев