Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Екатерина Болтунова. Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. И память о русско-польских войнах XVII — начала XIX в. М.: Новое литературное обозрение, 2022. Содержание
Эмоциональные нарративы: «долг» и «благодарность»
Император убедил себя в необходимости коронации в Варшаве, но реализовать принятое решение оказалось для него делом нелегким. Это подтверждается тем, насколько противоречивым было поведение Николая во время пребывания в Польше. С одной стороны, император вел себя в столице Царства Польского крайне благожелательно — выражал интерес к польской истории, многократно упоминал храбрость польских войск, восхищался их превосходной выучкой, несколько раз, в знак расположения к жителям Варшавы, прошел по улицам города пешком и без охраны. Современники прямо указывали, что во время пребывания в Варшаве Николай I «прилагал все усилия лично понравиться» полякам. В этом он видел свой долг как императора.
С другой стороны, реконструируя действия Николая этого времени, можно заметить, что монарх испытывал серьезные психологические сложности и часто просто прятался от публики. Как уже упоминалось, достигнув Вильно во время поездки на коронацию, император начал отказываться от встреч с местными чиновниками и дворянскими представителями, а в церемониале коронации жителям города дозволялось «при проезде кортежа по улицам города опускать занавески в окнах».
Некоторые польские авторы также оставили свидетельства, которые необходимо упомянуть в этой связи. Ю. Немцевич отметил в своих воспоминаниях, что во время произнесения коронационной клятвы император внезапно разрыдался и несколько минут не мог вымолвить ни слова. Немцевич полагал, что поведение монарха было продиктовано тем, что он был глубоко тронут происходящим. Ю. Красинский, описывая церемониальное шествие от замка к собору Св. Яна, зафиксировал еще один знаковый эпизод — император и король то ли от усталости, то ли будучи расстроенным шел к костелу с большим трудом, его фактически внесли в собор члены свиты, а во время молитвы, которую совершил примас Воронич, Николай заплакал и долго не мог успокоиться.
Российские источники не показывают императора плачущим, но и здесь есть сведения, на которые имеет смысл обратить внимание. В. А. Жуковский, указывавший, что во время коронации все присутствующие и «внимавшие (молитве императора) исполнены были благоговения и проливали слезы», рисует и сильное волнение Николая — во время молитвы «лицо его было оживлено чувством, и твердый голос его иногда прерывался от сильного движения душевного». Глава Третьего отделения А. Х. Бенкендорф в своих «Воспоминаниях» и вовсе не скрывает эмоциональные метания Николая I во время пребывания в Варшаве. Последний, по словам графа, принес клятву «от чистого сердца... с полной решимостью ее исполнить». При этом, как сообщает граф, Николай I испытывал «тягостные чувства». Рассуждая об эмоциональном состоянии монарха, Бенкендорф, пожалуй, нашел самое точное слово по отношению к тому, что ощущал император, — унижение.
Примечательно и сообщение о нездоровье монарха во время варшавских торжеств: «Отечественные записки» информировали своих читателей, что император рано покинул праздничный обед в день коронации и пропустил и «обеденный стол на другой же день... по случаю легкой простуды». Сложно сказать, насколько действительно больным был в эти дни император, однако косвенные свидетельства указывают на то, что император искал возможность для своего рода передышки. Воспоминания Бенкендорфа позволяют реконструировать произошедшее после того, как Николай, сказавшись больным, ушел с коронационного обеда. «Вернувшись в свои апартаменты во дворце, император послал за мной, — сообщает глава Третьего отделения. — Видя, что я взволнован, он не скрыл от меня, насколько его рыцарское сердце переполнено чувствами». Стоит обратить внимание и на серьезную болезнь, которая настигла Николая спустя несколько месяцев после коронации, в ноябре 1829 г. Болезнь сопровождалась нервными припадками, и при дворе опасались за жизнь монарха. Очевидно, события первой половины года, война и коронация в итоге дали о себе знать.
При первой же возможности Николай I буквально сбежал из Царства Польского в Пруссию. Действия монарха в литературе чаще всего трактуются как прагматичное стремление совместить две поездки. Однако если поместить произошедшее в контекст предшествующих событий, то картина окажется иной. Получив во время пребывания в Варшаве информацию о болезни своего тестя, прусского короля, Николай I принял внезапное решение сократить свое пребывание в столице Царства Польского и направиться в Берлин, где его визита не ждали. Бенкендорф так описывает действия монарха: «...император решил, что сам поедет в Берлин... он приказал мне никому не говорить об этих планах... Два дня спустя в полночь мы с императором сели в коляску, предшествуемые только одним фельдъегерем, которому было приказано готовить по дороге лошадей... Нас сопровождал только приехавший с императором в Варшаву граф Алексей Орлов. Ни на минуту не останавливаясь, мы через Калиш и Бреслау доехали до Грюнберга. Под моим именем император остановился в этом маленьком городе, чтобы дождаться приезда императрицы, которая должна была прибыть сюда этой ночью. В тот момент, когда карета императрицы остановилась у приготовленного для нее дома, ее августейший супруг открыл дверь и к великому изумлению всех многочисленных собравшихся здесь людей подал руку императрице и сердечно обнял ее».
Историки справедливо отмечают, что в Германии Николай ощущал себя спокойно и комфортно. Он был рад оказаться «в близкой его сердцу атмосфере военного командования. И сам он был принят в Берлине... как родной». К тому же и с тестем, с братом жены — принцем Вильгельмом (будущим германским императором Вильгельмом I), — у Николая установились прекрасные отношения. Во время этой поездки в Берлин монарх присутствовал на бракосочетании принца Вильгельма с принцессой Августой Саксен-Веймарской.
Личные реакции императора показывают, что свои действия в Варшаве он воспринимал как не соответствующие его собственным представлениям и установкам. Иными словами, внутреннее состояние Николая-человека не согласовывалось с эмоциональным режимом, который установил (и которому обязал себя следовать) Николай-император. Как же в таком случае монарх объяснял себе и своим приближенным необходимость пройти через подобный кризис, или, используя формулировки самого Николая I и А. Х. Бенкендорфа, для чего он преодолевал «отвращение», шел на «жертвы» и проходил через «унижение»? Какой отклик от своих подданных в Царстве Польском он рассчитывал в итоге получить?
Анализ источников личного происхождения показывает, что польской стороне предписывались реакции (а в дальнейшем и действия), в основе которых должна была лежать подлинная и искренняя благодарность. Появление категории «благодарность» в российской политической риторике и, более того, использование последней при выстраивании политической практики не были нововведением Николая I. Автором этой системы был его брат и предшественник на престоле Александр I. Современники чутко уловили эту ноту в российской политике постнаполеоновского периода, отразив ее в своих текстах. Самым известным указанием является, конечно, письмо Карамзина Александру I 1819 г., известное как «Мнение русского гражданина»: «Нет, Государь, никогда поляки не будут нам ни искренними братьями, ни верными союзниками. Теперь они слабы и ничтожны: слабые не любят сильных, а сильные презирают слабых; когда же усилите их, то они захотят независимости, и первым опытом ее будет отступление от России, конечно не в Ваше царствование, но Вы, Государь, смотрите далее своего века... В делах государственных чувство и благодарность безмолвны». Карамзину вторил сенатор Н. Н. Новосильцев, который, по воспоминанию современников, часто повторял: «Александр Павлович ошибается, если думает, что поляки будут ему благодарны», «все добро, получаемое от других, принимается как бы за дань, по праву следующую».
Вместе с тем александровская установка на ожидание благодарности от Польши за дарованные права, привилегии и прощение военной агрессии в период Отечественной войны 1812 г. была не чем иным, как отражением польской риторики. Уже в 1818 г. во время первого сейма Царства Польского речи депутатов строились в рамках этой парадигмы. Так, президент Сената, министр народного просвещения и исповеданий Царства Польского Станислав Костка Потоцкий говорил о признательности за покровительство монарха и об уроке, который последний преподал миру: «Для Польши дни траура обратились в дни веселия и радости. Ваше величество соединили королевство Польское с обширными Вашими владениями, собрали под один скипетр два братские народа и тем укрепив наше народное существование на незыблемом основании, даровали нам Конституционную хартию и явили удивленному свету небывалое зрелище... Кто из поляков не оценит и не почувствует Вами сделанного?... Можем ли мы оправдать такое к нам доверие?.. Пусть мир убедится в том, что счастливое сочетание начал... будет величайшим уроком, когда-либо данным миру монархом». Выступавший в этот же день министр внутренних дел Тадеуш Мостовский пошел дальше, представив идею польской благодарности в параллель с рассказом о благодеяниях победителей, не воспользовавшихся возможностью отомстить побежденным. В своей речи Мостовский описал 1813 г. — испуг поляков при приближении армии Александра, воззвание императора, которое «обеспечивало имущество и личность всем жителям герцогства Варшавского», отсутствие преследования служивших Наполеону, а также то, что «русские войска долго не пребывали в герцогстве и вообще, возможно, менее проходили через Варшаву». Мостовский завершил свою речь словами: «...мы сумеем оценить все эти благодеяния и первые обсуждения нашего сейма докажут... что порядки, установленные хартиею... будут иметь последствием общественный мир без томления, послушание — без унижения и свободу — без крайностей». Интересно, что министр предложил и вполне просвещенческое по своей сути обоснование верности стратегии, которая зиждется на прощении и благодарности. Он определил, что «подчинение, обдуманное и вызванное убеждением и чувством, основательнее и плодотворнее подчинения, вынужденного силою оружия» и что «чувство признательности в сущности есть чувство счастья».
К моменту смерти Александра I отсылки к категории «благодарность» стали неотъемлемым элементом диалога жителей Царства и Романовых. Николай I смог в полной мере ощутить установленный эмоциональный режим в первые недели своего правления, когда Варшава готовилась к символическим похоронам Александра I. В это время в польских землях были изданы десятки поминальных стихов и речей. Их авторы — чиновники, школьные учителя, военные и священники — публиковали тексты на польском и немецком, отдельными брошюрами или в газетах. Структура этих чаще всего стихотворных манифестаций содержала в себе два основных элемента — рассказ о покойном императоре и совершенных им при жизни деяниях и описание скорби и эмоционального состояния, в котором оказалась Польша зимой 1825—1826 гг.
В этих текстах Александр представал монархом великим и обожаемым Европой победителем, подобным Солнцу и Луне. Он именовался отцом и спасителем Польши. Его милосердие и доброта, по мнению авторов этих текстов, «вернули полякам родину», подняли их «из могилы» и наконец позволили обрести утраченное счастье. Один из сочинителей, вспоминая наполеоновские походы и повторяя формулировки министра Т. Мостовского на сейме 1818 г., писал, что Александр I «удивил весь мир», поскольку «не наказал побежденных». Соотечественников авторы таких текстов описывали в категориях благородства духа, как людей «всегда верных и честных», испытывающих к монарху — безотносительно к тому, о каких благодеяниях шла речь (от восстановления утраченной государственности до полученных свобод, привилегий и торговых выгод), — подлинную и бесконечную благодарность.
Плач по скончавшемуся Александру был одновременно и обращением к Николаю, а разговор о благодарности — своего рода обещанием новому монарху, который осмыслялся в категориях патернализма по отношению к полякам и преемственности политики брата на западных территориях империи. Объявление о коронации 1829 г. реактуализировало в официальной риторике Царства Польского апелляции к идее «благодарности» — в обращенных к Николаю лоялистских речах звучали клятвы «любить и быть верными» и декларации о том, что «поляки помнят благодеяния».
Последующие события и оценки восстания 1830–1831 гг. демонстрируют, что император Николай I не воспринял аффектированный язык, на котором польская элита говорила о своей лояльности, как ритуальную речь. Напротив, обещания быть благодарными были интерпретированы как своего рода контрактные обязательства.
Окончание периода мирного сосуществования разрушило саму основу ожиданий Николая и политической элиты империи. Оценка действий поляков периода восстания 1830–1831 гг. в значительной мере выстраивалась вокруг указания на их неблагодарность. Именно о ней говорил польскому депутату Валицкому бежавший из Варшавы великий князь Константин Павлович: «Я не могу глубоко не чувствовать неблагодарности... батальонов, которые пользовались моим расположением; они доказали мне, что благодарность — слово, лишенное смысла». О «неискоренимой неблагодарности» поляков рассуждал и А. Х. Бенкендорф, утверждавший, что правительственная «слепота» в отношении умонастроений в Польше прямо связана с верой в благодарность поляков за оказанные благодеяния. Глава Третьего отделения прямо объявил Ф. Вылежинскому, одному из польских парламентеров, направленных повстанцами в Петербург, что «русские войска будут драться с ожесточением, так как вся Россия оскорблена этой революцией и негодует на неблагодарность польского народа». И. Ф. Паскевич, обратившись к полякам сразу после подавления восстания 1830–1831 гг., корил жителей Царства за то, что последние забыли «долг присяги и благодарности за все благодеяния, оказанные Царству... императором Александром I». Эта риторика, очевидно, обрела со временем форму нарратива.
При начале восстания император Николай I заявлял: «...прошла пора великодушия; неблагодарность поляков сделала его невозможным, и на будущее время во всех сделках, касающихся Польши, все должно быть подчинено истинным интересам России», которая не стремится «владеть страною, неблагодарность которой была столь очевидна». Позднее монарх повторял сентенцию о польской неблагодарности многократно как в частной переписке, так и в публичном пространстве. Так, благодаря И. Ф. Паскевича за подавление восстания, император, например, иронично заявил, что будет хранить знамена и Конституционную хартию «в Оружейной палате как памятник великодушия нашего Александра I и польской благодарности».
Примечательны и публичные речи монарха после восстания. Судя по сохранившимся материалам, Николай I произнес одну и ту же по содержанию речь несколько раз: в 1831 г. во время приема польской депутации в Петербурге, а также в 1835 г. в имении Лазенки под Варшавой. При этом повторялась и мизансцена — император перебивал депутата, начавшего было произносить заготовленный текст. Вероятнее всего, первоначальный, достаточно короткий текст был расширен для произнесения в Польше 4 (16) октября 1835 г.: «Вы хотите меня видеть? Вы меня видите! Вы хотите мне говорить речь? Я этого не хочу, избавляя вас от лжи, да, господа, избавляя вас от лжи. Знаю, что чувства ваши не те, каким вы хотели заставить меня поверить. Знаю, что большая часть из вас... в прежних обстоятельствах были бы готовы вновь начать то, что вы делали во время революции. Не вы ли сами за пять лет, за восемь лет говорили мне о... преданности, не вы ли оказывали мне самые торжественные изъявления привязанности... а... после этого вы разрушили свои клятвы. Вы совершили ужасные дела! Императору Александру, сделавшему для вас более, нежели русскому императору должно было сделать, говорю так потому, что так думаю, осыпавшему вас благодеяниями, попечительному об вас более, нежели своих настоящих подданных и сделавшему из вас народ самый щедрый, самый цветущий — императору Александру заплатили вы самой горькой неблагодарностью. Вы никогда не умели довольствоваться положением самым выгодным и кончили тем, что сами разрушили свое благополучие... Воспитайте для добра детей ваших, внушая им основания... верности к их государю».
Эта речь являет собой перечень упреков, которые Николай I предъявил полякам, главным из которых была объявлена неблагодарность. При этом, обвиняя своих «скверноподданных», как впоследствии выражался император, в нарушении преданности ему лично, все благодеяния, которыми была осыпана Польша, монарх приписал императору Александру I. Последний, по мнению Николая, проявлял заботу о поляках более, чем о «своих настоящих подданных», и более, «нежели русскому императору должно было сделать». Интересно, что себя из этой композиции, выстроенной вокруг чрезмерно неоправданных даров полякам, император удалил, делая Александра, с одной стороны, обманутым поляками, а с другой — порицаемым за легковерие. Показательно, что в этом тексте отсылка к коронации («Не вы ли сами за пять лет, за восемь лет говорили мне о... преданности») носит скорее завуалированный характер по отношению к версии 1831 г., где упрек был выражен прямо: «...вы так же кланялись в 1829 году». При этом просвещенческий пафос николаевской речи («воспитайте для добра детей ваших») был направлен в будущее, опуская занавес над прошлым.