Александр Бренер. В гостях у Берроуза. Американская повесть. М.: ИД «Городец», 2021
4
<...>
Мы взобрались на веранду одноэтажного дома красно-кирпичного цвета.
Дом был деревянный, крытый дранкой.
Перед ним росли розы.
Вообще, там было много растений.
На веранде валялась кошка: серая, с длинной седеющей шерстью.
Она выглядела как заправская потаскуха.
Томас сказал ей:
— Hello, little whore Calico.
В ответ кошка зевнула, показав филигранную пасть с игольчатыми зубами.
Томас постучал в черную дверь с матовым окошком:
— Туки-туки...
Сбоку от двери лежал кусок мрамора с высеченным на нем словом: BUR-ROSE.
5
Мы ждали и ждали.
У меня бешено колотилось сердце.
Что будет?
Что будет?
Я стоял перед дверью человека, которого Норман Мейлер назвал единственным американским писателем наших дней, одержимым гением, — как Шекспир или Кольридж.
Я стоял перед дверью человека, сотворившего из себя легенду.
Я стоял перед дверью человека, прозванного Великим Белым Хамелеоном.
Я стоял перед дверью человека, сказавшего: «So long, suckers. I’m off to greener pastures».
Я стоял и дрожал от нервного восторга.
Я стоял и ждал какого-то чуда.
В конце концов дверь открылась.
Я потерял последний шанс сбежать оттуда.
О боже!
6
Я увидел крепкого парня в круглых очках и желтой ковбойской рубахе.
Это был Джеймс Грауэрхольц — литературный секретарь и партнер Берроуза, находившийся при нем неотлучно.
Выглядел он браво, словно только что заарканил мустанга.
Но и как-то напряженно.
Видимо, профессия секретаря обязывала его быть начеку и постоянно тревожиться о своем боссе.
Это, конечно, непросто.
— Нello, James, — сказал Томас.
— Hi, Thomаs, — сказал Грауэрхольц и посмотрел на меня сурово.
Я улыбнулся, но ладони у меня вспотели.
Томас сказал, что я русский художник, страстно желающий повидаться с автором «Городов красной ночи».
Грауэрхольц кивнул и дал мне руку:
— Come in please.
О боже!
Мы прошли в холл, где стоял буфет, стеллаж с книгами, обеденный стол и журнальный столик.
Комната смотрелась слегка халтурно.
В ней витал запах кошачьей мочи: застарелая, набегающая волнами амбра.
Грауэрхольц предложил нам выпить, а сам куда-то смылся.
7
Около часа мы сидели с Томасом и сосали из горлышек пиво.
Я, конечно, подошел к стеллажу и поглядел на стоявшее там чтиво.
У Берроуза были разные книги: по медицине, по древним цивилизациям, по ядовитым змеям и насекомым, по преступлениям и необычным психическим феноменам, по лекарственным растениям, по галлюциногенам, по неопознанным летающим объектам, по холодному и огнестрельному оружию разного рода.
Pulp fiction в цветных обложках: детективы, фантастика, книжки про монстров, истории об эпидемиях и катастрофах.
Из «серьезных» писателей я заметил роман Нормана Мейлера «Вечера в древности» и биографию Жана Жене, написанную Эдмундом Уайтом.
Еще была эзотерическая и популярная литература об умирании и смерти.
На стенах висела кое-какая живопись, офорты.
Одна работа представляла собой деревянную пластину с пулевыми дырами и всполохами краски.
Это был образчик gunshot paintings — художественной техники, практикуемой Берроузом в последние годы его жизни.
На буфете виднелись статуэтки: деревянная змея, каменный скорпион и глиняный хамелеончик. Из ведра в углу торчали кии, биты и трости.
8
Томас сказал:
— Давай выпьем чего-нибудь покрепче.
Я не знал, что ему ответить.
Я уже и так напился.
Я ждал Берроуза, но он не появлялся.
Я подумал: «А может, мне все это снится?»
Томас сходил на кухню и принес бутылку виски и два стакана. И мы выпили c ним, а потом повторили...
9
И вдруг появился Берроуз.
Он вошел неслышно, как дикий зверь, и крикнул:
— Я слышал, у нас в гостях русский! А у меня был кот по имени Руски!
Он был очень худ и совершенно развинчен.
Он сутулился, и у него дрожали руки.
Зеленая куртка военного образца на нем болталась.
Светлые штаны провисали на заду и коленях.
Тяжелые коричневые ботинки топотали, словно на марше.
Его одежда была отчасти рабочего, отчасти армейского типа — никаких элегантных костюмов-троек, никаких галстуков, как на известных фото.
Ну а без одежды он выглядел бы как скульптура Джакометти — с одним важным отличием: фигуры Джакометти не имеют револьверов.
А в руке у Берроуза был кольт с коротким толстым дулом.
— My name is Charles Baudelaire! — крикнул он. — Привет из Ада!
Он прицелился в Томаса, но вместо того, чтобы стрелять, рассмеялся и спрятал кольт в кармане.
10
Он подошел ко мне:
— Так это ты русский?
Я поднялся со стула, чтобы дать ему руку.
Но — боже правый! — мои ноги мне изменили: я слишком много выпил за день и был слишком на взводе.
Вместо того, чтобы приветствовать Берроуза, я упал перед ним на колени и стукнулся башкой о его ноги.
Какой ужас!
11
Я поспешно вскочил и смущенно хихикнул.
Но Берроуз сделал вид, что ничего не случилось.
Он подал мне сухую теплую руку.
— Меня зовут Уильям, — сказал он. — Всем, что у меня есть, я обязан Брайону Гайсину. The only man I have ever respected.
С этими словами он опустился в кресло.
12
Что один смертный может знать о другом смертном?
Да ничего, пожалуй.
Передо мной сидел иссушенный старик, чьи кости были почти свободны от мяса, а кожа напоминала бензинную пленку на луже.
Он прожил жизнь, в которой чего только ни случилось.
А теперь он ждал смерти, готовился к могиле.
Но что он реально чувствовал, думал?
В тот самый момент, когда сидел передо мной в кресле?
Может, он уже умер?
Или еще не родился?
После позднего старта в тридцать пять лет его не оставляло желание писать и печатать книги.
Все, что он думал и чувствовал, было там, на этих страницах.
Но я все равно ничего не знал, не мог проникнуть в его чувства.
Как он сам сказал, цитируя Верлена: «Мy past was an evil river».
А его настоящее было для меня темным провалом.
13
Короче, я совсем растерялся в присутствии этого мощного старика и гиганта мысли, смахивающего на вооруженного наркомана в распаде.
Я всматривался в его изнуренные черты, как в письмо драгоценной иконы.
Его лицо было совершенно таким, как на фотографиях и в документальных фильмах: породистое лицо белого человека, возжелавшего покорить мир и долго шедшего к этой цели.
Так долго, что ему это надоело.
Так долго, что эта цель измучила его и стала ненужной.
Так долго, что на пути к этой цели он узнал много такого, что его охладило и ужаснуло, но он все равно продолжал ползти, потому что не знал, что еще делать.
Как говорил сам Берроуз, в нем жил Мерзкий Дух, от которого он так и не смог избавиться, хотя очень старался и даже обратился по этому поводу к индейскому шаману из племени навахо.
Шаман изгонял из него Мерзкого Духа, стоя перед костром, разведенным в вигваме, изгонял несколько долгих часов, пока Берроуза чуть не хватила кондрашка, а шаман изнемог и потерял голос.
Но, судя по всему, Мерзкий Дух из него так и не вышел.
А может, и вышел — про это знали только Дух и Берроуз.
По словам Берроуза, его Мерзкий Дух был подобен Джону Эдгару Гуверу и Уильяму Рэндольфу Херсту.
Берроуз утверждал, что мог бы запросто стать директором ФБР или газетным магнатом, но стал писателем, потому что это больше ему подходило.
Возможно, Мерзкий Дух предпочел, чтобы Берроуз сделался писакой, а может, Мерзкий Дух за это на Берроуза злился.
Так или иначе, Берроуз достиг своей цели и стал одним из знаменитейших писателей мира.
А любой добившийся успеха писатель, как говорил знавший Берроуза писатель Норман Мейлер, чем-то похож на агента ЦРУ, или КГБ, или Stasi.
Кагэбэшников Мейлер встречал в Москве на Лубянке, когда занимался там архивом Харви Ли Освальда, чтобы написать толстенную книгу под названием «Oswald’s Tale: An American Mistery».
Вот так-то.
14
Итак, я своего добился: сидел в доме Берроуза в Лоуренсе и внимал его тирадам. Он говорил очень веско, хотя голос его то и дело срывался.
Он сказал мне:
— Что ты предпочитаешь: чтобы твоя жизнь была похожа на ветер в горах или на песок в пустыне?
Я ответил:
— На ветер в пустыне.
Он поглядел на меня косо и хмыкнул:
— А ты хитрый. Но это не поможет.
Потом он спросил:
— Что такое паранойя?
Я задумался, а он:
— Paranoia is having all the facts. Я — параноик.
И он многозначительно рассмеялся.
Потом он заявил, что ценит русскую литературу.
Именно так:
— Я ценю русскую литературу. Даже больше французской.
Сказал, что ему нравится «Человек из подполья» и роман «Бесы». Еще он сказал, что «Бесы» напоминают ему некоторых его друзей и их похождения в Танжере и Европе.
Потом он сказал:
— I like the Russian word for «informer»: STUKACH. Но ты ведь не стукач, русский?
Я сказал, что, конечно, не стукач, и он захихикал:
— Хи-хи-хи... Я шучу, парень... Хум-хум-хум... Хе-хе...
Он замолчал и отпил из стакана водку с кока-колой.
Это был его любимый напиток: America Libre.
Но для меня он окрестил его иначе: RUSSIANAMERICAN ANTI-VIRUS.
Честно говоря, я пил кое-что и похуже.
Эту смесь готовил ему Грауэрхольц, следивший, чтобы все с его боссом было в порядке.
Грауэрхольц в основном помалкивал, но наблюдал за происходящим, как очень умная и бдительная немецкая овчарка.
А иногда вставлял словечко вроде:
— Не’s a false prophet!
Это могло относиться к кому угодно — кроме Берроуза, конечно.
15
Берроуз умел молчать так же веско, как и глаголить.
Иногда он надолго замолкал, и никто не смел прервать это молчанье.
Мы сидели и пили водку с колой — в полном молчании, как немые.
И вдруг Томас спросил, как Берроуз относится ко всей этой истории с битниками, которая стала достоянием учебников литературы.
Это была провокация — и Берроуз на нее попался.
Он хмыкнул и дернулся всем телом.
Вообще, он постоянно дергался — как кузнечик, пытающийся высвободиться из паутины, в которую угодил после очередного подскока.
Он гаркнул:
— Bullshit! Сhickenshit and horseshit! Это все лажа! Никаких битников не было, их выдумал Гинзберг! Дерьмовые растабары! Треп, трескотня, балабольство! Весь этот ****** [разговор] о битниках гроша ломаного не стоит.
Он замер, но его губы продолжали содрогаться в презрительном тике.
Он сказал:
— Французские сюрреалисты много галдели, но они, *** **** [зуб даю], и нападали. Они много угождали, но и угрожали. Они много свистели, но и набегали. Они себя выдвигали, но и ударяли. А битники только себя раздували, раздували, раздували! Никаких битников не существует, ****** [проклятые] идиоты!
Ему явно доставляло удовольствие опровергать литературные мифы.
— Литературу так же хотят держать под контролем, как рыбу и мясо. Рыба и мясо в этой стране отравлены пестицидами и хлоркой. И литература тоже — отравлена фуфлом и блефом. Ничтожество, зависимость и убогость распространились на всю человеческую деятельность без исключения. Поэтому лучше ни черта не делать. Хорошо, что я скоро сдохну. Потому что я не умею бездельничать, как хотел бы. Я постоянно пишу — и мне это надоело до усрачки.
Он разразился хриплым, деланым смехом.
И вдруг спросил с нажимом:
— А в России меня читают?
Я сказал, что читают и уважают.
Я сказал, что у меня есть знакомые, которые его обожают.
И действительно: Алексей Зубаржук, Александр Ревизоров, Олег Мавроматти чтили Берроуза как бога.
И Алина Витухновская.
И Ярослав Могутин.
И многие другие.
Ему было приятно это услышать.
Он снова ушел в себя и сидел, как богомол в засаде.
И вдруг возгласил:
— How could I? How could I?
И:
— Brion Gysin is a great painter!
А потом очнулся:
— Значит, ты художник? Рисуешь?
Я побагровел и промямлил что-то.
Он хмыкнул:
— Я тоже художник. Писать книги — это *********** [нейросодомия]. Мне надоело. Но я и не рисую. Я стреляю.
Я сказал, что мне и моим друзьям в Москве известно, что у него есть свой живописный метод: он стреляет по банкам с краской и таким образом получает изображения на холсте или картоне.
А еще он стреляет по деревянным дощечкам и делает дыры.
Я сказал, что мне очень хочется взглянуть на его работы.
— Завтра посмотришь, — сказал Берроуз. — Завтра ты даже сможешь поучаствовать в создании моей картины. А сейчас я покажу тебе что-то.
Он кивнул Грауэрхольцу.
Тот нажал кнопку на магнитофоне, стоявшем на книжной полке.
Зазвучала музыка — знакомая до дрожи.
16
Вообще-то я полный профан в музыкальных вопросах, но это был «Танец с саблями» Хачатуряна.
Не узнать его было невозможно.
При первых же звуках этого классического шлягера Берроуз выпрыгнул из своего кресла.
Он скрылся в прилегающей к холлу кухне и тут же вернулся с громадным ножом вроде мачете.
— Вот каким должен быть инструмент артиста! — крикнул он и пустился в пляску.
По-настоящему танцевать он не мог: его еле держали ноги.
Но он умудрялся как-то по-особенному, очень классно крутить шеей, вертеть высунутым языком, вращать глазами и качаться всем телом.
Что касается ножа, то он управлялся с ним весьма ловко.
Я никогда не видел, как танцуют блатные, но телодвижения Берроуза почему-то напомнили именно их — уркаганов.
— *** [блин], *** [блин], *** [блин], *** [блин], — мне казалось, что именно это он шепчет.
Или: «*** [тынц], *** [тынц],*** [тынц], сука».
Берроуз был великим скоморохом.
Наконец он утомился и подал знак Грауэрхольцу: музыка прекратилась.
Писатель упал в кресло.
Кресло было на четырех колесиках и откатилось вместе с писателем в угол.
— Ты танцевал, как настоящий дервиш, — сказал Томас, ухмыляясь.
— Да, вооруженный дервиш, — проворчал Берроуз. — Видали такого?
— Это было круто, — сказал я.
— Не сомневаюсь, — хмыкнул он. — Я все делаю круто. Но теперь я устал и хочу спагетти. Том, ты отлично готовишь спагетти. Приготовь нам спагетти с сыром.
Это было сказано с обворожительной улыбкой, но в голосе Берроуза прозвучало то, что Элиас Канетти однажды назвал «жалом приказа».
Томас тут же отправился на кухню.
А Берроуз сказал мне:
— Я вижу, ты еще сосунок и не расчухал, где оказался. Так я тебе скажу: ты в пироге с какахой. Не задерживайся здесь, а то сам станешь какахой. Или кретином. Америка набита кретинами и дельцами. Нынешняя Америка — падло. Нынешняя Америка — падаль. Нынешняя Америка — повидло с цианидом. Впрочем, она всегда была гнидой. Да и вся эта планета летит в тартарары. Единственное, что необходимо: перестать плодиться и размножаться. Но кретины никогда этого не уразумеют. А дельцам и политиканам это выгодно: они на этом богатеют. Нужна катастрофа, которая урежет население Земли на девяносто процентов. Другой вариант: уход с этой планеты. Ты читал мой роман «The Place of Dead Roads»? В этой книге я утверждаю, что человек — это артефакт, предназначенный для путешествия в космическом пространстве. Только сперва он должен стать этим, черт побери, артефактом. Единственное решение всех проблем: уход с этой планеты. И превращение человека в артефакт, понимаешь?
Он уставился на меня холодными белесыми глазами и вдруг крикнул:
— Том, как там спагетти?! Скоро?!
— Еще минутку! — отозвался Томас из кухни.
— Единственным человеком, которого я уважал, был Брайон Гайсин, — сказал Берроуз. — И он любил рассказывать сказку перед сном — каждый вечер одну и ту же сказку. Вот такую: триллион лет назад жил один грязный и вонючий великан-громила. Он никогда не мылся, не брился, не стригся. И однажды он так запаршивел, что ему самому стало противно. Вот он и решил стряхнуть хоть немного слякоти со своих пальцев — чтобы чуть-чуть отстираться. И слякоть с одного пальца упала в пустоту и стала нашей Солнечной системой... Вот и вся, черт побери, сказка.