Батюшков не болен

Доктор Готлиб Пинитц открыл эту клинику в 1811 году. Она разместилась в городской крепости Зонненштейн, которая давно пустовала. В годы болезни Батюшкова клиника считалась передовой да и находилась близко к российской границе. Саксония и вообще была популярным бальнеологическим курортом среди русской знати, и, когда встал вопрос о госпитализации поэта, его родственники и друзья сошлись на Пирне. Пенсия, назначенная императором Александром I, позволяла оплатить курс лечения. До Дерпта Батюшкова провожал Жуковский, потом в Пирну приехала его сестра Александра. И сегодня, и тогда европейской медицине доверяли больше, чем русской. К тому же доктор Пинитц славился новыми методами лечения.

Философия идеализма, господствующая в умах немецких интеллекуталов, искала точку опоры в неповторимой человеческой индивидуальности. Косвенным образом она восходила к идеям эпохи Просвещения, которая обожествляла чувство и разум частного человека. А романтизм, наследовавший Просвещению, выбирал точкой опоры душу. Причину душевной и прочих болезней, считали тогда, следует искать в ней самой. Вот как пишет об этом лейпцигский профессор Иоганн Хайнрот (1773–1843) — автор термина «психосоматика» и убежденный последователь «анимизма». «Если бы органы брюшной полости, — пишет он, — могли рассказать историю своих страданий, то мы с удивлением узнали бы, с какой силой душа может разрушать принадлежащее ей тело. В истории окончательно расшатанного пищеварения, пораженной в своих тканях печени или селезенки, в истории заболевания воротной вены или больной матки с ее яичниками мы могли бы найти свидетельства долгой порочной жизни, врезавшей все свои преступления как бы неизгладимыми буквами в строение важнейших органов, необходимых для человека».

Доктор Хайнрот предложил классификацию душевных болезней по типу активных или пассивных расстройств 1) чувства (мания/меланхолия) 2) умственных способностей (паранойя/слабоумие) и воли (неистовство/абулия). Если человек, считал Хайнрот, изначально свободен и сам выбирает между добром и злом, если он сам автор собственной моральной судьбы — врачам просто надо вернуть заблудшую душу пациента на путь истинный. О том, что причиной «сбоя» психики могут быть «внешние» факторы, детская травма или наследственность, например, — не могло быть и речи. Влиянию среды не придавали тогда почти никакого значения, особенно в немецкой школе «психиков». До открытий генетики и психоанализа человечеству оставались годы; в первой половине XIX века психиатрия все еще опиралась на античность с ее теорией гуморов («меланхолия» и есть буквально «черная желчь» с греческого) и Средневековье с его борьбой добра и зла в душе человека. Однако сам факт изучения болезни уже был огромным шагом вперед для эпохи, когда в России, например, душевнобольных держали на цепи, как зверьков, в клетке. Доктор же Пинитц настаивал, что душевные болезни поддаются профилактике и даже излечению. Если болезнь похищает человека в мир ложных представлений, нужно отыскать средство, чтобы «вернуть» его; для начала надо просто убрать, подавить симптомы; и здесь врачебная фантазия показала себя по-настоящему безграничной. Есть что-то средневековое во всех этих дьявольских приспособлениях.

Мешок (Sack) — саван из полупрозрачной ткани; надевался на больного так, чтобы окутать его полностью; мир изнутри такого мешка выглядел как бы в тумане; считалось, что неясность очертаний снаружи способстувет наведению на резкость внутреннего мира самого пациента.

Смирительный стул напоминал современный электрический, больного к такому стулу тоже привязывали широкими кожаными ремнями; смирительную кровать использовали для более длительного воздействия, здесь были даже отверстия для спуска выделений. Считалось, что муки неподвижности урезонивают буйных. А на крикунов и истериков надевали кожаные маски и «деревянные груши».

Бывало, пациента помешали в колесо наподобие тех, что делают в клетках для белок. Любая активность внутри такого колеса приводила колесо в движение; стало быть, чтобы зафиксировать себя внутри колеса, больному следовало прежде всего самому успокоиться и переключить внимание с собственных фантазий на реальность внешнего мира.

«Судя по сообщению служителя, — записал в дневнике доктор Дитирих, — больной сегодня очень грустен и постоянно призывает к себе смерть. Это подавленное настроение духа начало проявляться со вчерашнего дня перед приходом сестры; он уже вчера утверждал, что не проживет более 12 часов, и, чувствуя себя покинутым и чужим всем, призывал какого-нибудь друга, который бы ядом положил конец его страданиям. Все сегодняшнее утро он провел в своей комнате, пряча заплаканное лицо в подушку».

Душевная болезнь Батюшкова проявляла себя в смене настроений — от приступов гнева или мании преследования до углубленной религиозности или полной апатии к жизни и желания смерти. Доктор Хайнрот посчитал бы его исключительным экземпляром: Батюшков оказался носителем сразу всех состояний, которые врач классифицировал. Он рвал и выбрасывал собственные рисунки и часами выкрикивал проклятия, он мог сбросить из окна поднос с обедом или облить водой служителя. А мог часами молиться на закатное солнце. Бывали периоды, когда Батюшков неделями не выходил из команты и лежал на диване, не принимая никакой еды, кроме сухарей и чая. Бывало, разговаривал на итальянском и французском с любимыми поэтами прошлого и даже делил с призраками трапезу. В остальное время он гулял и рисовал (в том числе углем на оштукатуренных стенах палаты) или лепил фигурки из воска, весьма натуральные, по замечанию доктора Дитриха. Дни «арт-терапии» были самые тихие и ясные в его больничной жизни, и жаль, что ничего из этих рисунков не сохранилось. Иногда жаловался на ослабление памяти, но часто повторял: «Я еще не совсем дурак!». Друзей и родственников Батюшков не узнавал или делал вид, что не узнаёт, если видел в них одному ему внятную угрозу; часто принимал санитаров за тех, кого искренне любил — за младшего сводного брата Помпея, например, и младшую сестру Юлию, и тогда требовал от служителей прекратить дурацкие переодевания. Тех, кого Батюшков считал причиной своих злоключений, его воображение поселяло в неожиданных местах — например, в печке. Обуреваемый эротическими фантазиями, он видел на потолке голых женщин. Разговоры о прошлом — о любви, дружбе или творчестве — вызывали у него стойкое отторжение и приводили к истерике, и это было понятно: накануне болезни Батюшков твердо положил считать себя неудачником на этих поприщах и никогда бы не поверил, если бы ему сказали, что спустя двести лет мы будем читать эти строки. Он испытал на себе и привязывание, и смирительную рубашку, и ледяные ванны, и обливание головы (Sturzbad), после которого голова немеет, а все тело долго еще пронизывает ледяной столб; страх перед пеленанием в «сумасшедшую рубашку» делал его, как и многих больных, послушным, и врачи этим пользовались. Однако с точки зрения гуманности даже такие варварские методы были прогрессивными.

Чтобы вернуть пациента к реальной, а не вымышленной, картине мира, чтобы перегруппировать его болезненные реакции и заменить их здоровыми, применялись разные средства. У пациента, помещенного на вращательную кровать, при скорости 40–60 оборотов в минуту кровь приливала к голове — и начинались головокружение, удушье и тошнота. По мнению медиков, любые проявления телесности должны были и душу пациета вернуть «на землю». Центробежной силой вращательных машин лечили эпилептиков и самоубийц, а в истории болезни Батюшкова были попытки свести счеты с жизнью. Применяли также кровопускание, рвотный камень, прижигание горячим воском, гидротерапию (внезапное погружение в ледяную воду) и электризование. Считалось, чем радикальнее воздействие, тем лучше. Только так и можно отвлечь пациента от «мономании» — навязчивых идей и бреда.

Кроме физического воздействия широко применялась «моральная терапия». Врач как бы «принимал» бред больного за правду и подыгрывал ему, по-сократовски шаг за шагом подводя пациента к осознанию ложности его установок. Иногда в клиниках разыгрывались целые спектакли. Сохранилось несколько таких «анекдотов». Так, например, одному больному, убежденному в том, что у него в желудке стоит воз с сеном, дали рвотное, а потом подвели к окну — в тот же момент по сигналу на двор выехала якобы та самая телега. Другой пациент считал себя мертвым и не принимал пищу. Тогда врачи инсценировали похороны его знакомца. Лежа в гробу, тот прекрасно закусывал, убеждая тем самым, что и на том свете можно неплохо позавтракать. Больной внял его примеру и вернулся к пище.

В августе 1825 года в Зонненштейне побывал проездом Александр Тургенев. «В 8 часов утра, — записал он в дневнике, — приехали мы в Пирну и, оставив здесь коляску, пошли в Зонненштейн по крутой каменной лестнице, в горе вделанной. Нам указали вход в гошпиталь, и первый, кого мы увидели, был Батюшков. Он прохаживался по алее, вероятно, и он заметил нас, но мы тотчас вышли из аллеи и обошли ее другой стороной». Парк и аллеи сохранились на холме до сих пор, а также и дубы, помнящие маленького бородатого человечка, который бродил меж ними, что-то бубнил на своем языке и обнимал деревья. А кирха, где молились больные, сейчас заброшена и пустует. Впрочем, Батюшков вряд ли посещал молельный дом, поскольку часто мнил себя и святым, и даже богом. Он даже отпустил бороду, чтобы походить на святых старцев.

«Выбитый по щекам, — рассказывает в письме Жуковскому безумный Батюшков, — замученный и проклятый вместе с Мартином Лютером на машине Зонненштейна». «Утешь своим посещением, — добавляет он, — ожидаю тебя нетерпеливо на сей каторге, где погибает ежедневно Батюшков». Родная сестра поэта Александра будет подолгу жить в Пирне — практически как свой человек в семействе доктора Пинитца. Но надежды на улучшение будет все меньше, и вскоре заболеет уже сама Александра Николаевна. Отчаяние, что брата невозможно вылечить, разбудит ее наследственную болезнь — несколько лет она проживет в безумии и умрет на руках у дворни в собственном именьице. Батюшков, впрочем, об этом ничего не узнает.