Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Борис Чухович, Ольга Казакова. Ташкент: архитектура советского модернизма. 1955–1991. Справочник-путеводитель. М: Музей современного искусства «Гараж», 2025. Содержание
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
Ташкентское землетрясение 26 апреля 1966 года не было фатальной природной катастрофой. В основном оно повредило жилой фонд в ограниченной зоне «нового города». По данным Ташгорисполкома, к 5 мая 7810 семей были переселены в новые дома, временно «уплотнены» в жилье других жителей и размещены в палатках. Из этих семей пятьсот лишились крова и получили квартиры сразу (к моменту землетрясения в городе готовились к сдаче 2000 новых квартир), жилье остальных было сочтено аварийным. Однако через три с половиной года с официальных трибун зазвучали совсем другие цифры — «без крова осталось более 78 тысяч семей». Десятикратная разница в цифрах могла объясняться либо ориентировочным характером первоначальной статистики, либо принятым волевым решением снести всю одноэтажную застройку от Кашгарки до Туркменского рынка как неподобающую для центра города. Последнее предположение следует из слов главного архитектора города Александра Якушева, который в мае 1966 года писал: «Первый этап. Сносу подвергаются те здания, которые нельзя укрепить и хотя бы временно эксплуатировать. <...> Второй этап начнется после составления проекта застройки отдельных массивов, в конце первого квартала 1967 года. Будут освобождены площадки для строительства в 1967 году и задела на 1968 год. Третий этап. Полное освобождение застройных микрорайонов от старых домов и переселение оставшихся в домах жителей в новые дома этого же микрорайона».
Землетрясение повлекло смерть восьмерых человек, сто пятьдесят были госпитализированы. Эта статистика заметно уступала последствиям ужасающего ашхабадского землетрясения 1948 года, практически стершего с лица земли город и уничтожившего большую часть его населения. Однако ташкентский природный катаклизм пришелся на своеобразный момент советской политической истории — и восстановление города, которое в Ашхабаде было осуществлено при полном молчании СМИ, в Ташкенте приняло характер широкой пропагандистской кампании. Ее особенности в значительной степени определялись событиями, происходившими в этот момент в Кремле.
Никита Хрущев был отстранен от власти в 1964 году, но сместившая его группа сначала управляла страной коллегиально. Однако к 1966 году Леонид Брежнев уже был готов к отстранению конкурентов от рычагов влияния. Перераспределение власти оформилось на XXIII съезде КПСС, когда первый секретарь стал генеральным секретарем ЦК КПСС. Завершение съезда 8 апреля 1966 года собственно и стало началом «брежневской эпохи» — а через две с половиной недели случилось землетрясение в Ташкенте. Оно стало первым вызовом, с которым пришлось иметь дело новому лидеру СССР. Брежнев прибыл в город в тот же день вместе с председателем правительства Алексеем Косыгиным: ему было необходимо продемонстрировать свою способность успешно справляться с кризисными ситуациями. Со своей стороны, власти Узбекистана были заинтересованы в привлечении в республику форс-мажорных инвестиций из союзного центра: только при резком увеличении строительного бюджета можно было приступить к реализации амбициозных идей генплана Ташкента начала 1960-х годов и проекта центра города 1964 года. Постепенно «ликвидация последствий землетрясения» трансформировалась в глобальную перестройку столицы Узбекистана в современный мегаполис, с уникальным центром и представительскими центральными жилыми районами. Идеологическую сторону этого процесса не следует недооценивать. Как писал главный архитектор Ташкента Александр Якушев, «впечатление, слагающееся от застройки этой территории, будет создавать в большой степени и образ всей столицы Узбекистана, образ города — маяка коммунизма на Востоке».
Землетрясение заметно ускорило осуществление градостроительных планов, но, казалось, почти не повлияло на их содержание и характер. Все модернистские здания Ташкента, построенные с 1960 по 1966 год, выдержали сейсмические нагрузки, и, хотя антисейсмические требования все время ужесточались, содержательно и стилистически ташкентская архитектура эволюционировала под влиянием других императивов: сначала в сторону большей пластичности, затем — мемориальности, историчности, связи с элементами локальной традиции и т. д. Тем не менее можно утверждать, что землетрясение возымело серьезные последствия. Программа tabula rasa, заложенная проектом центра города 1964 года, вряд ли выдержала бы экзамен на экономическую состоятельность, если бы ей не был дан зеленый свет 26 апреля 1966 года. Все здания, построенные в первой половине 1960-х, — ЦУМ, ЦК КП Узбекистана, Дворец искусств, гостиница ЦК и др., — были вписаны в существующую городскую ситуацию и тактично сосуществовали с плотной застройкой. После землетрясения возник новый тип урбанизма, который критики впоследствии назвали «макетный». Городской центр лишился множества ценных памятников XIX и первой половины ХХ века, но при этом покрылся пустотами, которые советская экономика оказалась не в состоянии заполнить. К исходу 1980-х годов даже центр города был полон безлюдных пустырей, а строительство многих зданий было заморожено на уровне «фасадной готовности».
ЗВЕЗДА ВОСТОКА
Среди деятелей культуры, требовавших от зодчих создать «колоритные по-восточному архитектурные ансамбли», были Галина Пугаченкова и Лазарь Ремпель — самые авторитетные историки архитектуры и искусства республики. Если даже они, формулируя требования к архитектуре Ташкента, не смогли избежать ориенталистской лексики, менее подкованные авторы были почти обречены исходить из привычного онтологического деления мира на «Запад» и «Восток». Располагая Ташкент в черте воображаемого Востока, они испытывали необходимость уточнить его местоположение и функции. На роль одного из мифических центров Востока, подобного Багдаду или Каиру, столица Узбекистана не подходила, но этого и не требовалось. Наоборот, в противовес «древнему», «дремлющему», «мистическому» Востоку Ташкенту необходимо было придать облик Востока динамичного, прогрессивного и открытого. Такой город мог убедить в правильности «социалистического выбора» тех, кто оставался на постколониальном распутье, а также продемонстрировать совместимость с «Европой», проводником которой в Средней Азии выступала Москва. Так уточнялась новая советская картография планеты. Если в 1935 году Осип Мандельштам писал, что «на Красной площади всего круглей земля», то в 1959-м советский узбекский классик привнес в москвоцентричную картину мира еще один полюс:
Ты, Ташкент мой, — ворота Востоку всему,
А Москва, наша мать, — средоточье Вселенной.
Нам дала она мир, и несем потому
Знамя мира народам и дружбы священной.
Витринная роль Ташкента как «маяка социализма на Востоке» была закреплена за городом в середине 1950-х, когда Советский Союз постепенно открывался миру после двух десятилетий железного занавеса. В момент обрушения мировой колониальной системы и разгара холодной войны два главных мировых блока искали новых союзников. В 1955 году в Индонезии состоялась Бандунгская конференция, предшествовавшая созданию Движения неприсоединения. Она сформулировала десять принципов мирного сосуществования, обобщенных под эгидой так называемого «духа Бандунга». Вскоре руководство СССР инициировало идею организации в Ташкенте первого кинофестиваля стран Азии и Африки (1958) и созыва первой конференции писателей стран Азии и Африки (1958), предложившей новую формулу — «дух Ташкента». Если «дух Бандунга» отталкивался от идеи суверенитета, национальной независимости и невмешательства во внутренние дела новых стран, появившихся на карте мира, «дух Ташкента» упирал на «братство», «взаимопомощь» и «дружбу народов», открывая перед странами — участницами Движения неприсоединения —материальные ресурсы и техническое содействие социалистического лагеря. После кинофестиваля и конференции международные делегации стали массово посещать Ташкент. Узбекские газеты начала 1960-х годов пестрели сообщениями о визитах политиков, профсоюзных деятелей, художников из Индии, Туниса, Алжира, Индонезии, Ливии, Ганы, Перу, Китая, Венесуэлы, Гвинеи, Афганистана, Пакистана, Бирмы, Цейлона, Мексики, а также Италии, США, Дании, Франции и других западных стран. В 1963 году председатель Ташкентского горисполкома Рафик Нишанов не преувеличивал, утверждая: «Ташкент — ворота Советского Востока, город, который ежегодно посещают десятки иностранных делегаций, сотни зарубежных туристов». Столица Узбекистана была призвана продемонстрировать им примеры стремительной индустриализации, интенсивного строительства, жилищной реформы, массового бесплатного образования и многоуровневого медицинского обслуживания. В глазах многих посетителей витрина выглядела достойно. «Мы в стране, похожей чем-то на Алжир, — писали журналисты французской Libération. — Но это Алжир освобожденный, независимый, страна, народ которой оросил свои земли, сделал их плодородными, заставил служить себе Голодную степь. Страна, которая использует атомную энергию, производимую современными установками. <...> Мы пробыли здесь недолго, но незабываемы наши впечатления».
Задача создания «витрины советского Востока» никогда не ставилась перед архитекторами Ташкента директивно, тем более что ориентализировать узбекскую столицу им долгое время препятствовали принципы современного движения. Своеобразным проводником «восточности» было стремление отразить в новых постройках так называемую национальную форму, остававшуюся императивом советской эстетики вплоть до распада СССР. После программной статьи Моисея Гинзбурга «Национальная архитектура народов СССР» под национальной формой стали понимать разные явления — от принципов организации пространства до элементов декора. Многочисленные документы и воспоминания показывают, что в первой половине 1960-х годов ташкентские архитекторы противились экзотизации и стремились к поискам локальной специфичности в рамках интернационального языка новой архитектуры. Однако затем процесс развернулся в иную сторону. Катализатором новой тенденции стало необычно широкое участие московских архитекторов в проектировании наиболее ответственных ташкентских зданий и их готовность предложить властям Узбекистана такое понимание «узбекского национального стиля», которое те подспудно поощряли. В статьях о площади имени Ленина, Музее Ленина и Дворце дружбы народов, а также о бане-хаммоме читатель найдет описание эволюции этой версии «национальной архитектуры» Узбекистана, вышедшей из московских проектных мастерских, а также последствий, которые она возымела в практиках ташкентских архитекторов. Немаловажным фактором оставалось и незначительное число в кругу ташкентских модернистов 1960–1970-х годов архитекторов-узбеков: эта статистика, скорее всего, объяснялась тем, что лишь в начале 1970-х годов Ташкентский политехнический институт приступил к подготовке архитекторов на узбекском языке. При этом концепт нации в СССР всегда имел не гражданский, а этнический характер. Таким образом, творчество самих ташкентцев также характеризовалось внутренним конфликтом: узбекская «национальная архитектура» зачастую создавалась людьми, которые ни в общественном, ни в собственном восприятии не представали узбеками. Отражение в их творчестве национальной культуры других создавало простор для ориенталистского воображения, и потому можно утверждать, что архитектура Ташкента 1960–1980-х годов развивалась на стыке локальных интерпретаций идей современного движения и бинарных фикций ориентализма.
ИНСТИТУЦИОНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ МОДЕРНИЗМА В ТАШКЕНТЕ
Было бы, однако, серьезным упрощением полагать, что линия водораздела в подходах к застройке Ташкента в 1960–1980-е годы проходила только между Ташкентом и Москвой. В действительности подходы и ценности как ташкентских, так и московских архитекторов, проектировавших для столицы Узбекистана, никогда не были однородными. Если москвич Андрей Косинский, проектируя квартал «Калькауз», вдохновлялся своими экзотизированными представлениями о Средней Азии, то многие другие московские зодчие при возведении новых жилых районов Ташкента предпочли универсальные модернистские формы. Если команда московского ЦНИИЭП зрелищных зданий и спортивных сооружений, получившая заказ на проектирование площади имени Ленина, Музея Ленина и Дворца дружбы народов, пыталась создать образцы «национальной архитектуры», то специалисты московских институтов ЦНИИ проектстальконструкция или Аэропроекта, напротив, предлагали Ташкенту стилистически нейтральные решения, которые приходилось дорабатывать на месте для придания зданиям более локального звучания.
Бинарность ситуации нарушалась и тем, что для Ташкента проектировали не только ташкентцы и москвичи. «Украинский» микрорайон Ц-7 был выстроен в нейтральных формах советского микрорайона, но запроектированное в это же время здание Республиканского дома потребительской кооперации «Узбекбрляшу» было отмечено интересом зодчих КиевЗНИИЭПа к использованию декора, навеянного традиционной среднеазиатской архитектурой. Позже на ташкентской Привокзальной площади возвели адаптированную копию ашхабадского здания управления Каракумстроя, а прототипом Музея дружбы народов избрали здание алма-атинского Дворца бракосочетаний. Как показывают публикации журнала «Архитектура и строительство Узбекистана», ташкентская архитектурная общественность активно интересовалась не только московскими «образцами», но и тем, что строилось в других азиатских столицах СССР (в первую очередь в Алма-Ате и Ашхабаде), на Кавказе (в особенности в Армении), а также в более далеких регионах мира со сходными климатическими и культурными условиями.
Нарушали бинарность и устойчивые коллективные профессиональные идентичности проектных институтов. Каждая проектная организация, работавшая для Ташкента, характеризовалась собственным творческим лицом. Их было немало: помимо уже упомянутых можно выделить Узгипроторг, ГипроНИИ, Гипровуз, Гипроздрав, Гипрокино, Гипролегпром, Гипротяжпром и многие другие. Однако на эволюции Ташкента в 1960–1980-е годы в наибольшей мере сказалась деятельность четырех организаций: Ташгипрогора и выделившегося из него в 1969 году Ташгенплана, а также Узгоспроекта и отделившегося от него в 1963 году ТашЗНИИЭПа. Своеобразие этих коллективов объяснялось двумя факторами.
Первым фактором был отбор кадров. Руководитель института приглашал к сотрудничеству тех, кого он считал совместимыми со своей творческой платформой. Внутри института руководители мастерских также имели возможность формировать свои коллективы, отбирая подходящих для себя сотрудников. Нередко этот отбор начинался со студенческой скамьи: маститые архитекторы были руководителями дипломных работ и приглашали в свои группы понравившихся им студентов. Вот как охарактеризовал этот процесс архитектор Серго Сутягин в биографии главного архитектора института Узгоспроект Владимира Березина: «В самом расцвете творчества Владимир Владимирович согласился стать главным архитектором института. <...> Мы сами уговорили его сделать этот важный шаг для нашего института, в первую очередь жертвенный для него лично. Мы понимали, что любой архитектор „со стороны“ (такой вариант тоже был) мог внести диссонанс в уже сложившийся архитектурно-художественный стиль нашего института, „школу Узгоса“, имевшую самый высокий авторитет в республике». Таким образом, каждый проектный институт складывался под влиянием его руководителей, имевших творческие предпочтения.
Своеобразие институтов было также обусловлено их мандатом. Например, ТашЗНИИЭП, образованный при слиянии отдела типового проектирования Узгоспроекта и упраздненного НИИ по строительству Академии строительства и архитектуры СССР в Ташкенте, изначально ориентировался на научные подходы. Уже в момент образования в 1963 году в его научном подразделении работали 314 сотрудников, в том числе 11 кандидатов наук. Ученые ТашЗНИИЭПа изучали проблемы сейсмики, кондиционирования, солнцезащиты, технологии изготовления и удешевления изделий из бетона и других строительных материалов, а также вопросы климата, культурных особенностей населения и т. д. Здесь в наименьшей мере исходили из императива «национальной формы», противопоставляя ей стремление на научной основе создать типовую среду и уникальные объекты, отвечавшие среднеазиатскому климату и культурам проживающих здесь народов. Ташгенплан был сосредоточен на проектировании генерального плана столицы Узбекистана и уникальных объектов городского центра. В создании генерального плана институт руководствовался научными разработками, но в проектировании зданий для центра города в наибольшей мере зависел от идеологических предпочтений республиканских властей. Именно здесь создавались основные объекты с использованием стилизованных исторических элементов, такие как Союз художников (1974), Дворец пионеров (1980), Музей геологии (1980) и дворец «Туркестан» (1993). Узгоспроект был подчинен Госстрою УзССР для проектирования типовых и уникальных объектов, возводимых по всей республике. Соответственно, его деятельность была сконцентрирована на планировке городов Узбекистана и осмыслении их климатических, социальных и культурных особенностей. Что же касается Ташгипрогора, он был подчинен Главному архитектурно-планировочному управлению (ГлавАПУ) и служил своеобразным «хабом» ташкентских проектных институтов, сочетавшим творческие устремления каждого из них. Возможно, именно это обстоятельство способствовало многочисленным переходам архитекторов на работу в Ташгипрогор из других институтов и обратно, тогда как, например, переходы из ТашЗНИИЭПа или УзНИИПградостроительства в Ташгенплан или, наоборот, почти не наблюдались.
Необходимо также сказать, что между институтами шло негласное — а иногда и оформленное в профессиональных конкурсах — соперничество за наиболее ответственные заказы. В этом процессе имели значение не только мандат институций, но и их коммуникация с заказчиками всех уровней и в особенности с ключевым лицом, в руках которого находились все нити управления республикой.