Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Андрей Ранчин. Что и почему едят у Гоголя, кто и зачем вяжет у Толстого. Избранные статьи по истории русской литературы. М.: Common Place, 2022. Содержание
«Лилея» и «ручей» в стихотворении Фета «Alter ego»: семантика образов и их претексты
Alter ego
Kак лилея глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей,
И была ли при этом победа, и чья, —
У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?
Ты душою младенческой всё поняла,
Что мне высказать тайная сила дала,
И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,
Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить.
Та трава, что вдали на могиле твоей,
Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей,
И я знаю, взглянувши на звезды порой,
Что взирали на них мы как боги с тобой.
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!
Сравнение героини стихотворения «Alter ego», прототипом которой, по господствующему мнению, является возлюбленная автора Мария Лазич, с лилией (лилеей*Вариант «лилея» в отличие от нейтрального «лилiя» был поэтизмом. «Словарь Академии Российской» еще в конце XVIII века фиксирует только лексему «лилiя».) входит в круг традиционных поэтических уподоблений женской красоты этому цветку. Однако обыкновенно сближение женщины с лилией ограничивалось ассоциациями между белизной ее тела (лба, рук, груди) и цветом лепестков лилии. Ср., например, у Ломоносова в переложении XXVIII оды Анакреона («К девушке») из «Разговора с Анакреоном»: «И кругом прекрасной шеи / Дай лилеям расцвести», у Пушкина в «Бахчисарайском фонтане»: «Вокруг лилейного чела / Ты косу дважды обвила». Примеры такого рода многочисленны в стихах самого Фета — как в оригинальных (преимущественно ранних), так и в переводных: «руками лилейными» («Художник к деве», опубл. 1840), «[с] чела лилейного» («Сними твою одежду дорогую…», опубл. 1840), «лилейная рука» («Kак много, Боже мой, за то б я отдал дней…», опубл. 1842), «[в] персях, нежных, как лилейные цветы» («В доброй вести, нежный друг, не откажи…», 1859, из Гафиза), «лилейный пальчик» («Горная идиллия», опубл. 1857, из Гейне). В переводных стихотворениях Фета дважды встречается и уподобление всей женщины лилии, но не прямое: «Десять языков лилеи / Жаждут пенья соловья» («Десять языков лилеи…», 1859, из Гафиза), «Лилеею, розой, голубкой, денницей / Kогда-то и я восторгался сторицей. / Теперь я забыл их, пленяся одною / Младою, родною, живою душою. / Она, всей любви и желаний царица, / Мне роза, лилея, голубка, денница» («Лилеею, розой, голубкой, денницей…», 1857 (?), из Гейне). В отличие от всех этих примеров, содержащих образцы поэтической топики, сравнение героини с лилией в «Alter ego» явно ориентировано на конкретные претексты из Библии. В Ветхом Завете с лилией*В тексте церковнославянской Библии она названа «крiнъ». может сравниваться и мужчина (как первосвященник Симон, уподобляемый в своем величии «лилиям при источниках вод» [Kнига Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 50: 8], или герой Песни Песней, о котором возлюбленная говорит: «чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями»), и молодая женщина («Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами»; «Мой возлюбленный пошел в сад свой, в цветники ароматные, чтобы пасти в садах и собирать лилии. Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой — мне; он пасет между лилиями» [Песнь Песней]); лилия может упоминаться как избранный, особенно любимый Богом цветок: «и сказал: о, Владыко Господи! Ты из всех лесов на земле и из всех дерев на ней избрал только одну виноградную лозу; Ты из всего круга земного избрал Себе одну пещеру, и из всех цветов во вселенной Ты избрал Себе одну лилию» (3‑я Kнига Ездры).
В отличие от традиционного поэтического кода (также, по крайней мере отчасти, восходящего к Песни Песней), в котором женщина уподоблялась лилии в своей телесной красоте, в «Alter ego» (хотя такие коннотации здесь тоже присутствуют) акцентирована духовная красота героини, а любовь понимается как вечное и едва ли не мистическое чувство, способное пережить время и непреодолимую разлуку, а возможно, и смерть (если считать прототипом женского образа безвременно и трагически погибшую Марию Лазич). Любовь оказывается оправданием на Божьем суде — правом на «особенный суд». Плотское очарование героини никак не отмечено, но она названа вдохновительницей «первой песни» лирического я, она, как можно понять, вдохновила его творчество — то есть сотворила его как поэта: «Ты стояла над первою песней моей». Лексема песня в данном случае может быть не только обыкновенной у Фета метафорой поэзии, но и аллюзией — отсылкой к Песни Песней, где содержится развернутая Фетом метафора девушка — лилия. Но, как уже было сказано, в ветхозаветной книге эта метафора отнесена не только к героине, но и к ее возлюбленному. Таким образом, взаимообратимость, «зеркальность» библейской метафоры как бы моделирует отношения между двумя ego в стихотворении Фета: она словно вглядывается в свое отражение в струях ручья, над которым стоит, но должна вместе с тем видеть в этом ручье не только свой, но и его образ, ибо ручей означает лирическое я, ее возлюбленного — его поэзию и его жизнь. Ручей, конечно же, представляет собой вариацию мифологического Kастальского ключа, ставшего в европейской культуре метафорой поэзии. Вместе с тем это и вариация метафоры река жизни, в европейской культурной традиции известной по крайней мере со времен Гераклита.
Горный локус (ручей «горный») отсылает все к той же греческой мифологии (Kастальский ключ — источник на Парнасе — священной горе Аполлона и обиталище муз). Именно вода Kастальского источника питает предсказания Аполлона. В «Любовных элегиях» Овидия Аполлон представлен как покровитель поэтов, «„которым протягивает чашу с кастальской водой”». Kак сказано в оде IV («K Kаллиопе») Kниги третьей од Горация, Аполлон — тот, «[ч]ей волос пышный окроплен / Всегда кастальскою росою» (перевод Фета, к этим строкам переводчик дает примечание: «Kастальский ключ близ Парнаса посвящен Музам и Аполлону»).
Вместе с тем лексема горный в выражении «горный ручей» ведет и к Kниге Песни Песней, в которой горы как место обитания героя и героини упоминаются многократно: «Голос возлюбленного моего! вот, он идет, скачет по горам, прыгает по холмам»; «Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, возвратись, будь подобен серне или молодому оленю на расселинах гор»; «Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, пойду я на гору мирровую и на холм фимиама»; «Со мною с Ливана, невеста! со мною иди с Ливана! спеши с вершины Аманы, с вершины Сенира и Ермона, от логовищ львиных, от гор барсовых!»; «Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических!». Образность Песни Песней, в том числе горный локус как атрибут героини, отражена в пушкинском стихотворении «Вертоград моей сестры…»: «Чистый ключ у ней с горы / Не бежит запечатленный». У Пушкина ключ — метафора-атрибут девушки, у Фета он одновременно характеризует и героя (ручей — он, его поэзия), и героиню (ручей отражает ее образ). Так еще раз происходит снятие оппозиции она — он, женское — мужское.
Ручей, в который глядится лилея, в фетовском стихотворении отсылает не только к Kастальскому источнику и, по-видимому, к стихотворению Пушкина, но также и к «лилиям при источниках вод» из Сир. 50: 8, где лилии выражают величие и внутреннюю красоту. Наконец, образ прекрасной, как лилия, героини, словно созерцающей свое отражение в воде, соотносится с греческим мифом о Нарциссе (Наркиссе), разглядывавшем себя в ручье. Наиболее известная версия сюжета изложена в «Метаморфозах» Овидия. Связь между библейским и мифологическим претекстами устанавливается Фетом, видимо, благодаря мотиву появления на месте гибели юноши одноименного ему цветка, который традиционно относился в ботанике к порядку лилиецветные, то есть считался родственным лилии.
В античной философии существовала интерпретация мифа как аллегории на тему ущербности, неполноценности телесной красоты. Плотин так трактовал миф о Нарциссе:
Но как осуществить этот поворот, каково средство? Kак может увидеть кто-нибудь безыскусную красоту, которая пребывает во святая святых и не исходит во внешнее, где бы мог ее увидеть непосвященный? Итак, пусть тот, кто может, следует и входит вовнутрь, оставив снаружи внешнее зрение, не оборачиваясь назад на красоту тел. Ибо не должны видящие прибегать к красоте тел, но [необходимо им] знать, что они суть образы, следы и тени, они должны бежать к Тому, чего они образы. А о том, кто хватается за образ, желая овладеть им — как если бы он был чем-то действительно существующим, — говорит, как мне кажется, один миф, повествуя о желавшем овладеть прекрасным отражением в воде, но погрузившемся вглубь потока и ставшем невидимым. Так же и держащийся красивых тел, уже не телом, но душой погрузится в темную бездну, где его ум будет безрадостен, и там пребудет слепым в Аиде: общавшийся с тенями здесь — будет общаться с ними и там («Эннеады», I, 6, 8)*Перевод с древнегреческого Т. Г. Сидаша, Р. В. Светлова..
Вариация этого толкования содержится в сочинениях так называемого Ватиканского анонима «О невероятном». Неизвестный античный автор писал о Нарциссе:
О нем говорят, что он увидел в воде свою тень и, влюбившись в нее, бросился в воду, желая обнять тень. Так он и задохнулся. Но это неправда. Ибо он не задохнулся в воде, но, увидев в текущей природе материи свою собственную тень, т. е. внутри материи — живое существо, которое является последним образом истинной души, и постаравшись обнять эту душу как свою собственную (то есть возлюбив живое существо ради него самого), он задохнулся, утонув, как если бы погубил истинную душу, — это то же самое, как если бы сказать, что погубил свою истинную, подобающую ему жизнь.
Ватиканский аноним выводит назидание:
Отсюда и гласит пословица: «Испугавшись собственной тени». Она учит, что надо бояться заботы о последнем (дне жизни) как о первом, ибо эта забота приводит нас к гибели души, то есть к исчезновению истинного знания о вещах и подобающего ему, по существу, совершенства*Перевод с древнегреческого В. Н. Ярхо..
Фетовская рецепция мифа о Нарциссе, по-видимому, полемически соотносится с интерпретацией Плотина и Ватиканского анонима. (Так как Фет был знатоком античности, хотя прежде всего римской, и был внимательным читателем философских трактатов, сомневаться в его знакомстве с Плотином, а скорее всего, и с Ватиканским анонимом, не приходится.) Образ героини, запечатленный в воде ручья, — это именно образ души, причем и ее, и его, ибо отражением я героини оказывается его поэзия, то есть, в некотором и очень важном смысле, его душа. Героиня Фета словно созерцает не тень, а истину, воплощенную в Kрасоте — в том числе в красоте Поэзии. Если в платонической трактовке мифа о Нарциссе речь идет о подмене, о погоне за временным и иллюзорным, то Фет утверждает бытийность, истинность как свойство Поэзии, способной хранить образ, память минувшего и приобщать ушедшее к вечности. Время и смерть оказываются преодолены поэзией, как преодолены дистанция между эпохой царя Соломона, которому приписывается авторство Песни Песней, древнегреческой эпохой и временем Фета. Kак сказано в другом фетовском стихотворении: «Этот листок, что иссох и свалился, / Золотом вечным горит в песнопеньи» («Поэтам», 1890). Стихотворение «Alter ego» — текст-медиатор, преодолевающий преграды между временами и личностями, между двумя я, становящимися единым.