Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Алексей Тепляков. Красные партизаны на востоке России. 1918–1922: девиации, анархия и террор. М.: Новое литературное обозрение, 2023. Содержание
Захлестнувшая Россию с 1917 года алкогольная эпидемия проявлялась не только в постоянных пьяных деревенских конфликтах и побоищах. Часто и антиправительственные выступления совершались в нетрезвом виде. Например, 27 декабря 1918 года рабочие депо станции Иланская Нижнеудинского уезда, в 32 верстах от Канска, в большинстве своем нетрезвые, арестовали охрану и остановили движение, порвав также телеграфные провода. Уже на следующий день бунт был подавлен: власти на месте расстреляли 11 человек, в том числе трех выбранных комиссаров; арестовано же было около 50 восставших. В телеграмме от 29 декабря правительству П. Д. Яковлев в спокойном тоне сообщал о беспорядках на участке Иланская—Канск и что на станции Тайшет неизвестные напали на милицию, ранили двоих и скрылись. Он констатировал восстановление движения поездов и заверял Омск в отсутствии повода для серьезного беспокойства: «За порядок ручаюсь».
Употребляли спиртное и перед исполнением террористических актов. Мобилизованные семеновцами солдаты гарнизона, базировавшегося между станциями Уруша и Рухлово, под влиянием партизанской агитации решили убить подполковника Иванковского. Исполнитель вспоминал: «Поручили дело мне и Грешилову. Оба мы еще никогда не убивали людей, а поэтому немало трусили... Решили набраться храбрости в станционном буфете. Осушили бутылку, через 10 минут пошли к подполковнику и... без всякой робости отправили его на тот свет».
Алкоголь был и одним из стимуляторов партизанщины, и очень эффективным врагом партизан. Спиртное то и дело доставалось им, и повстанцы неизменно перепивались; частое состояние опьянения было обычным для множества из них, что усугубляло девиации в повстанческой среде. Причем это наблюдалось во всех регионах России и касалось также новых властей (например, осенью 1918 года, по оценке красных, «разлагающей язвой [советского] тыла в Прикумье являлось пьянство»).
Воевавшая в армии Кравченко Т. Е. Перова отмечала: «Мобилизованные и добровольные бойцы притекали не в раз и не совсем в трезвом виде, хотя штаб и принял некоторые меры против самогонки и самогонщиков, угрожая последним чуть ли не расстрелом, но фактически такой кары ни разу не осуществили». Когда итальянский отряд, действуя южнее линии Канск — Свинцево, занял деревню Кияшскую, то обнаружил, что тасеевские партизаны «были все пьяны». Повстанец С. Г. Семашев откровенно вспоминал, как отряд Д. М. Бабичева (Енисейская губерния) однажды так перепился, что часть бойцов была без сознания: «Которые были трезвы — выехали, а остальных пришлось складывать на сани и привязывать... таких бойцов можно было сразу направить на все четыре стороны, но, зная их, не пришлось с ними так поступать». Один из бойцов простодушно вспоминал: «Шло наступление, а мы с Петром Ефимовичем [Щетинкиным] в коробкé сзади ехали, и оба были пьяны. Поссорились и подрались, мне плети попали».
Шиткинские партизаны с целью поддержания дисциплины специально, невзирая на протесты населения, уничтожали запасы самогона в некоторых деревнях, специализировавшихся на выработке кустарного хмеля (так, в селениях Костомарово, Паренда, Квиток, Шевченко, Короленко, Нижняя Гоголевка, Верхняя Гоголевка под Тайшетом самогоноварение стало основным занятием населения): «Со стороны самогонщиков по адресу отряда было много проклятий, но винокурение на этом участке [в марте 1919 года] было с корнем вырвано. Этим удалось поднять авторитет отряда и повысить его боеспособность».
Общее собрание 3-го батальона 1-го Ангарского полка 19 декабря 1919 года постановило: «Предлагаем Крайсовету и главному штабу обратить серьезное внимание на выдачу вина, а всех пьяных арестовывать и предавать суду, и просим немедленно назначить заведующего водкой, который должен быть подотчетен ежемесячно». Ревштаб партизан Сучанской долины в том же году разрушал корейские самогонные заводы, что, по мнению Н. Ильюхова, позволило «избавиться от пьянства как распространенного явления».
Как вспоминал один из ближайших помощников Д. Е. Зверева, Альфред Вимба, после захвата восточносибирскими партизанами Усть-Кута «развилось сильное пьянство среди партизан (там было несколько сот тысяч ведер спирта), и никакими мерами нельзя было приостановить это пьянство. <...> Спирт был вылит в Лену. Обоз со спиртом до Лены сопровождался усиленным конвоем даже с пулеметами, ибо на обоз было совершено нападение (партизаны совместно с крестьянами)». До 50 тыс. ведер спирта и много водки хранилось в Киренске на казенном складе, который «был предметом особых вожделений, как со стороны партизан, так и [со стороны] обывателей, так как продажа водки была запрещена. <...> С партизанами было заключено „устное соглашение“, что им будут выдавать на каждого пьющего по ½ бутылки водки... и по спискам непьющих не оказалось». Постановление Временного краевого военно-революционного совета Северо-Восточного фронта о борьбе с пьянством 13 ноября 1919 года определяло наказание самогонщикам: на первый раз штраф, на второй — отдача под трибунал. Приказом по армии Е. М. Мамонтова от 21 октября того же года за пьяный дебош в лазарете завхоз штаба 2-й дивизии Власов для искупления вины был отправлен на фронт вооруженным одной лишь пикой.
П. Е. Щетинкин упоминал, что при взятии Минусинска партизаны захватили винный завод и склады спирта. Как победители распорядились напитками, он скрыл (особенно свое и Кравченко алкогольное усердие), зато другие мемуаристы были откровеннее: «В октябре месяце 1919 года, занявши Минусинск, армия стала от времени до времени заниматься поклонением Бахусу, а при этом, как полагается, и Милосскому изваянию (Венере. — А. Т.). <...> При ничегонеделании армия, ясно, выпивала, т[ак] к[ак] у нас выдавалось на каждого бойца в сутки по 1/20 спирта, да и со стороны кой[-]где прихватывали», — писал Тимофей Рагозин. Правда, он не уточнял, 20-ю часть от какой меры спирта получали партизаны: если от ведра (12,3 л), это означало 615 миллилитров спирта, а если от четверти (3,075 л), то 154 миллилитра.
К. И. Матюх вспоминал, что в Минусинске в партизанское войско влилось много «всякого темного элемента, включая уголовников; всех, в т[ом] ч[исле] многих и старых партизан, очень волновал запас спирта». И минусинские власти, и рядовые партизаны «...занялись одним общим делом — уничтожением спирта». Матюх продолжал: «В это ужасное и в высшей степени неопределенное время не дремал и уголовный элемент: были сформированы целые шайки, которые, разъезжая по освобожденным нами от „белых“ деревням, занимались пьянством и вымогательствами, развращающим образом действовали на деревенскую молодежь. <...> ...Когда против этих шаек принимались какие[-]либо меры для их обуздания, то пьяное хулиганство шаек доходило до высших пределов... В Курагино, например, при разгоне такой орды пришлось пожертвовать одним из лучших товарищей».
Очевидной лазейкой для пьянства во всех крупных отрядах было нередкое получение спиртного под предлогом лечения, поэтому тогда же военно-революционный совет фронта постановил: «Больные на фронте и в тылу могут получать самогонку и другие спиртные напитки лишь по разрешению врача». Начальник 1-й партизанской дивизии армии Мамонтова Д. Е. Блынский вспоминал, что самогон «часто не мог достаться больным[,] так как больных опережали здоровые фельдшера и „начальство“».
Самые известные партизанские вожаки не раз попадали в пиковое положение из-за пристрастия к хмельному. По рассказу И. В. Громова, в начале 1919 года от милиции чудом спасся Е. М. Мамонтов, прихваченный с компанией во время большого застолья в родном селе. В апреле того же года «кулаки» села Тихомировка споили отряд П. К. Лубкова, расслаблявшийся после удачного боя с карателями прапорщика Соколовского у села Святославского Мариинского уезда, а затем привели белых, после чего лубковцы потеряли до 30 убитыми. В конце июня история повторилась, но с гораздо более тяжкими последствиями: перепившиеся партизаны, забывшие про караулы, были окружены, разбиты наголову, а сам Лубков серьезно ранен; после этого отряд рассыпался на группки и перестал быть крупной боевой единицей.
Григорий Рогов, не в силах утихомирить пьяных партизан, нашедших в одном из сел большое количество самогона, был вынужден, по свидетельству В. М. Голева, сменить позиции: «Невоздержанность в выпивке партизан заставила Рогова спешно выехать из Заречного». Однако повальное пьянство роговцев продолжалось, вскоре послужив причиной крупного поражения под Тогулом и отступления к Таловке (часть трофейного вина К. Кузнецов при бегстве захватил с собой, поэтому и в Таловке пьянство продолжилось, что вызвало большие потери при новой атаке белых). Описывая осаду церкви села Тогул, командир отряда М. З. Белокобыльский вспоминал: «С утра[,] бывало[,] гуляем, пляшем, поем песни, а к вечеру будь готов к наступлению» (поскольку осада шла в ноябре и ранняя вечерняя темнота препятствовала прицельному огню, очередной поход к стенам церкви выглядел как исполнение сравнительно безопасного ритуала). А Д. В. Пороховниченко, подчиненный Белокобыльского, писал еще более откровенно и без какого-либо осуждения: «Образ жизни отряда — беспредельное пьянство...»
Крепко пивший А. Д. Кравченко также многие вопросы решал, будучи под воздействием спиртного, а весной 1919 года партизанское наступление было отложено на три дня ради грандиозной попойки по поводу «бракосочетания» Кравченко с одной из его знакомых. После Кияйского боя Кравченко обвинили в бездеятельности и пьянстве с известной подпольщицей В. А. Малышевой. Командир Канского полка М. В. Александров 16 марта в бессильном гневе писал товарищам о главкоме:
Я поражаюсь изворотливости этого актера... как ловко он подъезжает к любому и каждому и как умеет замазать дыры на своей изверченной репутации. Когда нужно[,] расцелует Вас, а когда нужно и есть сила, — растопчет как козявку... Болтлив до приторности... в комнате непобедим. Зато посмотрите, как у него трясутся поджилки во время боя. Мечется, как настеганный заяц[,] и рычит, как медведь. <...>
Все заботы его сводятся к бутылке, и только она несколько живит его. После Нойского боя нам ничего не стоило захватить отряд [карателя] Техменёва — решили и поехали. Всю дорогу он пил... доехав до д[еревни] Листвяжной, уже не твердо держался на ногах и внезапно заболел... Делать было нечего[,] устроили штаб и пошли наступать... <...> Наступление повели по указанию какого-то его друга и завели отряд в тайгу... Четыре раза я посылал в штаб ординарца, который привозил один и тот-же ответ: «пьяный[,] и ничего не добьешься». Еду с ним и застаю в штабе гадкую картину... закуску, выпивку и мадам N... распевающую «из-за острова на стрежень». <...> У нас произошел скандал[,] и я немножко не спустил курок. <...> Главковерх пустился в слезы и полез целоваться... Мадам все ругалась, Манцы уже наступали, а наши части блудили и чуть все не перемерзли. <...>
Кравченко по[-]прежнему попивает и напаивает некоторых чудаков командиров, целуется... и оправдывается. <...> Сегодня приехали Вася и Федя Сохолютовы и вылили в штабе целую четверть самогонки... Но разве это остановит его. Ведь у него больше десятка сподручных, которые этим только и заняты. Что смотрят Манцы[,] я не знаю. А эту мадам отзовите в Баджей, иначе мы ее вышлем этапом. Вы не знаете[,] что здесь творится <...> Приезжайте кто-нибудь скорее, иначе я застрелюсь...
Начальник Главштаба армии А. Т. Иванов вторил Александрову, именуя Кравченко его кличкой Конь: «...Главком для сбережения личной шкуры сводил на нет наши достижения. Но я не мог единолично с ним бороться. Я чувствовал, что он способен на все. А положиться было не на кого: на наше несчастье Кравченко был слишком умен, хитер и дальновиден. Он всюду был актер. И легко подводил под свое обаяние всех людей, которые жили... более чувством, а не рассудком». Далее Иванов писал: «Распитие спиртных напитков в отряде было строжайше запрещено. Исключение было для Коня, который заявил, что он не может жить без спиртного в силу укоренившейся привычки, и что он пьет умеренно, часто, но понемногу. В селе была запрещена гонка самогона. Конь посылал в разведку своих людей, и самогонка у него всегда была». При этом сам А. Т. Иванов в конце 1919 года был отстранен главкомом от должности как хронический алкоголик, но на VII армейском съезде восстановлен. Очевидец финала кровавой авантюры Я. И. Тряпицына констатировал: «Весь штаб, в особенности последнее время, очень сильно пил, пила и Нина [Лебедева]».
Военный разгром обычно окончательно уничтожал даже следы дисциплины, превращая «армию» повстанцев в огромную мародерскую толпу, по-прежнему жадную до алкоголя и женщин. Как вспоминал Т. Г. Рагозин, после разгрома партизан весной 1919 года и поспешного отступления в тайгу тот же Кравченко сказал Щетинкину: «Слава Богу[,] что не все разбежались, а половина. Но и это хорошо, что мы имеем более стойкое ядро в 2000 штыков. Воевать еще можно, Петро». При отступлении в Урянхай остатков разбитой армии Кравченко и Щетинкина, превратившейся из «стойкого ядра» в деморализованную тысячную орду, партизаны несколько суток пьянствовали в селе Каратуз, грабя местных жителей, после чего село было поспешно оставлено из-за «бессилия штаба и армсовета побороть пьянство в армии». Пьянству партизаны предавались и в селах Курагино и Имис, где мародерствовали и расстреливали сторонников белых. Кравченко даже был вынужден собрать из малопьющих партизан особый отряд, который первым входил в села и уничтожал запасы спиртного. Но эффект нововведения оказался невелик: вскоре Манский полк Ф. Г. Богана, стоявший в селе Ермаковском, так отметил день Ивана Купалы, что забыл про караулы и ночью бежал под неожиданным ударом белых. Во время панического бегства пьяный Боган был из мести застрелен своими, причем мемуаристы указывают на роль ликвидаторов сразу нескольких партизан: от помощника комполка Ефима Селина до взводных командиров Ефременко и Игнатюка.
По утверждению одного из руководителей Западно-Сибирской крестьянской красной армии, пристрастие главкома Е. М. Мамонтова к самогону «служило постоянной причиной разногласий между ним и штабом...». Главком, подобно А. Д. Кравченко, окружил себя людьми, которые доставали самогон, и постоянно пьянствовал. Вместе с тем с самим Мамонтовым едва не расправились партизаны, когда в декабре 1919 года, после взятия Барнаула, он застрелил бойца, рвавшегося к охраняемой бочке со спиртным. Р. П. Захаров вспоминал: «В это время партизаны нашли погребок с красным вином, началась небольшая пьянка. ...5 бочек партизаны доставили в штаб, а одну бочку свистнули. Ну что же, в то время так строго предъявить требования к партизанам не пришлось. ...Пусть выпьют на здоровье. После чего партизанами была бочка распита...<...> ...Последние пошли прямо к часовому, который не допускал до [остальных] бочек партизан и сделал вызов тов. Мамонтова. Не знаю[,] каким-то образом Мамонтов отгонял от бочек вина и одного из партизан застрелил. После чего подскакал к штабу эскадрон кавалерии, требуют Мамонтова на расправу. Мамонтов долго не выходил, наконец вышел, сказал, что... застрелил партизана потому, что он было вперед сделал покушение на меня».
Во время Зиминского восстания два главаря поплатились жизнью за пристрастие к хмельному. Командовавший «фронтом» южнее Топчихи Палкин и его помощник Дерюга «запьянствовали и бездействовали» в компании местных мобилизованных медсестер. За пьянство сами повстанцы посадили вождей в каталажку, а когда неожиданно ударили белые, партизаны обратились в бегство, забыв про Палкина с Дерюгой. Каратели схватили их и замучили; так похмелье оказалось смертельным. В начале ноября 1919 года 1-я Горно-Алтайская дивизия И. Я. Третьяка была сильно ослаблена самовольным уходом 3-го полка с позиций в тыл — его руководство во главе с комполка С. Г. Латкиным (позднее отданным под суд) предалось неудержимому пьянству. Белые ворвались в образовавшуюся брешь и, угрожая выйти в тыл, заставили Третьяка отступать в горы, из-за чего его дивизия в основном потеряла боеспособность.
После окончания партизанщины пьянство только усилилось. Деревня, пользуясь очередным периодом относительного безвластия, усиленно варила самогон. Престольные праздники отмечались по нескольку дней, на Пасху могли гулять неделю. Посланцы руководства Алтайской губернии до середины марта 1920 года объехали 10 крупных сел Славгородского уезда, проводя митинги. Они свидетельствовали: «На митинги врывалось масса пьяных. Ужасное пьянство». В селе Бобровском Змеиногорского уезда той же весной шла «усиленная борьба» между сельским и волостным ревкомами, поскольку самогоноварение процветало и сельревком, выбранный в феврале, постоянно пьянствовал. В ответ волревком организовал в Бобровском собрание (до 100 человек), но оно отказалось переизбрать своих пьяниц: «Что хотим, то и делаем при них. А то те[,] смененные [,] привычки наши стеснят, самогонку сидеть да пить запретят. Теперь свобода, воля народная». И члены волревкома убрались со схода ни с чем.
Аналогичные сообщения весной 1920 года известны из сводок Красноярской губЧК: «Уровень и нравственное состояние крестьян в Канском уезде ниже ожидаемого. Пьянство развито в высшей мере». Также чекисты отмечали, что в милиции и ревкомах устроились разные «темные личности». Коммунистическим властям пришлось принимать жесткие меры в отношении самогонщиков, но это дало весьма ограниченный эффект: в течение всех 20-х годов сибирская деревня буквально заливалась кустарным хмелем, да и в голодные 30-е немалая часть хлеба и других продуктов уходила на винокурение. Алкоголизация партизан часто была причиной поражений от белых и интервентов, а в мирное время привела к большой смертности и вожаков, и рядовых повстанцев от пьянства и вызванных им всевозможных конфликтов.