Абель Фернандес-Ларреа «Один день в жизни Даниэля Горовица»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Абель Фернандес-Ларреа
Один день в жизни Даниэля Горовица [1]

Перевод с испанского Анны Байковой

* * *

Даниэль Горовиц встал подавленным. Он не хотел идти на работу, у него уже просто не было никаких сил штамповать, как на конвейере, свидетельства о смерти; и это неудивительно, если в жизни нет ничего, кроме бумаг, подтверждающих, что люди умирают. Сначала он раздумывал, не пролежать ли весь день в постели, но почувствовал себя очень одиноким: низкий потолок комнаты казался на целый метр ниже, чем обычно, а от вида пятен сырости болели глаза. Было такое ощущение, будто вдруг просыпаешься после глубокой комы, а миру уже пришел конец, но сам ты не видел, как это произошло. Я имею в виду: видеть — уже какое-никакое утешение, ведь у последнего акта трагикомедии, в котором все разрешается в гротескных потугах, есть особое очарование. В этом случае остается только подняться с места и аплодировать с воодушевлением. Но Даниэль Горовиц не мог аплодировать. Его ладони не хотели сходиться, как магниты с одинаковым полюсом. В общем, он решил пойти к врачу. Пусть ему там сделают прививку от грусти или еще что-нибудь, а заодно дадут справку, которая объяснит его отсутствие на работе. Он позвонил в офис предупредить, что болеет; затем, после секундного колебания, все же набрал номер клиники, в которой обычно лечились его коллеги каждый раз, когда стресс принимался за новую жертву. В клинике сказали, что есть свободное время на утро, потому что другой пациент отменил запись на прием. Судьба наконец улыбнулась Даниэлю Горовицу, который не мог упустить счастливый случай. Такое даже почти стоило этого подавленного состояния. Наш герой быстро оделся, нацепил на себя свое лучшее грустное лицо и вышел на улицу.

Он приехал в клинику рано. Она находилась в пригороде: давайте предположим, что недалеко от Виттенау, у леса. Прием был назначен на 10 утра, и у Даниэля Горовица оставалось в запасе 20 минут, поэтому он решил сначала прогуляться неподалеку. Немногочисленные прохожие — в основном это были старики и какие-то люди, шатающиеся без дела, — демонстрировали на серых, как тени, лицах тоску и отражение мучительного существования, жалкой жизни, не приносившей никакой радости и безвкусной, как те колбаски, которые из-за отсутствия специй не вызывают аппетита. Такие колбаски больше похожи на пластилин с красителями. Их, выдавая за франкфуртские, продают китайцы. Смотреть на описанные выше лица, по правде сказать, не лучший способ поднять настроение. Лучше уж пойти в глубь леса, насладиться пением птиц и дуновениями ветра, от которых танцуют листья на деревьях. Так и поступил наш бедолага Даниэль Горовиц, ведь он, хоть и был подавлен, все же всегда отличался особой интуицией, которая помогала ему обходить стороной места с нездоровой обстановкой. «А разве он работает не в государственном учреждении, где регистрирует трупы?» — возразите вы. Ну, тут ничего не поделаешь; жизнь иногда бывает очень жестокой.

В леске все и впрямь дышало спокойствием. Воздух был такой, какой бывает в конце лета: еще теплый, но напоенный свежестью. В качестве верного лекарства от скорби можно выписывать ежедневные — часа более чем достаточно — прогулки по этим местам. Но наш Даниэль Горовиц был действительно глубоко опечален, по-настоящему сокрушен — это вам не какие-то глупые шутки. Невозможно не сказать о следующем: давайте признаем, что наш герой — да, собственно, как и все мы, ведь современность нас к этому время от времени обязывает, — проводил большую часть жизнь на вокзале среди проезжающих мимо поездов. Так вот, сколько бы Даниэль Горовиц ни хмурил брови и как усердно ни напрягал память, не мог понять, откуда взялось это его упадническое настроение. И хуже всего, что на дворе даже не понедельник и не воскресенье, когда с самого раннего утра понятно, что́ готовит день грядущий, а что́ безвозвратно ушло еще вчера вечером. У Даниэля Горовица никого не было в целом мире — найти утешение не у кого, но и не за кого беспокоиться. Жил он в квартире без излишеств, один. Работа однообразная, но без чрезмерных переживаний. Много не зарабатывал, но и не сказать, чтобы мало, и, надо отдать должное, Берлин — одно из немногих мест, где на сегодняшний день все еще можно на небольшую зарплату жить вполне себе прилично. Хуже было бы жить в Варшаве, Братиславе или — еще хуже — в Бухаресте. Что-что вы говорите? Это не греческий остров? Да и больно надо.

Но, чтобы еле плестись, понуро повесив голову, долго причин искать не надо — и наш бедный Даниэль Горовиц шел с камнем на душе, как будто у него умер любимый пес. А ведь собаки-то, к слову сказать, у него и не было. Хорошенькое дело, если кто-то заводит у себя дома четвероногого, учит его давать лапу, приносить газету, не пачкать ковер, и вот когда этот кто-то уже почти проникся к питомцу нежной привязанностью, тут вдруг как гром среди ясного неба вполне себе здоровый зверь, полный сил, возьми да и заболей одной из этих собачьих неизлечимых болезней, а потом его дух возносится в небо или куда бы то ни было, куда уходят собачьи души. Для того чтобы все это пережить, у Даниэля Горовица даже и бабушки не было.

Тут наш друг замечает, что время приема почти пришло. Тогда он направляется обратно к клинике, ведь не очень хорошо опаздывать на запланированные встречи — тем более если их оплачивают работодатели.

Холл оказался из современных: с удобной мебелью, пачкой журналов на столике. Администратор — очень даже симпатичная брюнетка лет двадцати — разговаривала себе преспокойно по телефону, когда Даниэль Горовиц вошел. Крайне вежливо — тут не придерешься, как ни старайся — девушка сказала, что нужно подождать несколько минут — врач вот-вот примет. Тогда наш тактичный герой послушно уселся ждать начала приема и взял в руки журнал в надежде скоротать время. Журнал являл собой собрание сплетен голландского двора, который по сравнению с датским, само собой разумеется, был гораздо занимательнее. И вот мы с Даниэлем Горовицем погружаемся в увлекательное чтение историй из личной жизни принцессы Такой-то: ее романа с Известныйвсемским, романтического путешествия на курорт Неважнокакой и тому подобных беззаботных бессмыслиц. Какое счастье — могли бы подумать мы, находящиеся во власти нашей непомерной наивности, — жить, как в волшебной сказке, в которой, конечно, есть доля страстей и предрассудков, но ведь главное — возможность улыбаться на камеру. Даниэль Горовиц полистал страницы, на которых появлялись то представители почтенной королевской четы, облаченные в купальники, то знаменитости в вечерних нарядах. Все было передано в розовых тонах — настоящий лакомый кусочек для праздных умов, как дом ведьмы из сказки «Гензель и Гретель». Интересно, что, дойдя именно до этой части повествования, мы вспоминаем знаменитую сказку про детей, заблудившихся в лесу. На ничем на первый взгляд не примечательной странице журнала наш Даниэль Горовиц вдруг наткнулся на статью о некоем Хансе Фойербахе, бывшем полковнике Штази, ныне ставшем главным акционером нефтяной компании с платформами в Северном море. Наш герой начал было читать статью, но администратор сказала, что врач его уже ожидает.

Кабинет был такой же современный, как и холл, но в обстановке ощущалась приверженность учениям доктора Фройда. Несколько дипломов в деревянных рамках, непременная кушетка, обитая зеленым бархатом, стол, по стилю напоминавший нечто среднее между баухаусом и девятнадцатым веком, — все это придавало вид старинный или попросту старый, и описываемое помещение можно было принять за кабинет на фабрике бытовых электроприборов. Но какое это имеет значение? Это всего лишь кабинет, а не место, где предстоит провести каникулы.

Ну, так или иначе, после получаса, на протяжении которого наш дорогой и грустный Даниэль Горовиц лежал на диване, рассказывая свою биографию (о ней мы мало знаем, потому что знать особо и нечего), доктор — это была, как водится, женщина в возрасте и в очках, и лицо ее постепенно стиралось из памяти нашего друга в течение дня, — подошла к не принадлежащему никакой эпохе бюро и написала несколько строк в формуляре. Затем она выписала пациенту рецепты, сказала ему, что по одному рецепту можно купить только одну таблетку, которую и нужно принимать раз в день, и посоветовала направиться в ближайшую аптеку.

Именно здесь дело и принимает интересный оборот — хотя нет, едва ли принимает — в общем, ближайшая аптека находилась в соседнем квартале. Когда Даниэль Горовиц зашел туда, ему почудилось, будто его там уже ждали. К нашему герою подошла девушка средних лет — в том смысле, что молодая, но уже повидавшая жизнь. У нее были каштановые волосы и очки с толстыми линзами в черной оправе. Взяв рецепт и уставившись в него в недоумении, она позвала другую женщину слегка в теле и уже слегка в летах, по-видимому, хозяйку, которая, посмотрев рецепт, улыбнулась нашему другу и сказала девушке, чтобы та продала клиенту лекарство, указанное в рецепте. Тогда последняя повернулась к стеллажу, вытащила из коробки пластинку с двумя таблетками и любезно предложила ее покупателю всего лишь за каких-то шесть евро. Затем в качестве бенефиса, не заявленного в основной программе, она также протянула нашему герою клочок бумаги, на котором предусмотрительно написала свое имя и номер телефона. И напоследок, как бы между делом, улыбка. Звали девушку Надя, написала она номер мобильного, а улыбка у нее вышла такая искренняя, что Даниэль Горовиц не смог не улыбнуться в ответ.

Наш дорогой друг вышел из аптеки с чувством, похожим на то, которое переживают, увидев радугу в конце путешествия, а может, и на то, что сродни затишью перед бурей, — какой из двух вариантов вернее, никогда не известно; вот в случае с нашим героем… Ладно, оставим это. Выйдя из аптеки, Даниэль Горовиц усердно принялся за поиски кафе или какого-нибудь другого места, где мог бы купить газировку, которая протолкнет таблетку вниз по горлу. Он нашел столовую прямо рядом с вокзалом, вместо газировки купил бутылку обычной воды, потому что не знал, в какую реакцию могут вступить подсластитель с лекарством, одним махом проглотил таблетку размером почти с десять центов, зеленую, горьковатую, и как ни в чем не бывало сел на перроне, ожидая действия таблетки и поезда, который вернет его в повседневную среду обитания. Поезд пришел через две минуты. Даниэль Горовиц сел против хода — спиной к грядущему — напротив пары старичков, которые возвращались в город.

Здесь наше повествование должно быть дополнено некоторыми сведениями из биографии героя. Он родился в Берлине — где и провел всю жизнь — в середине семидесятых годов в семье честных, хотя и с некоторой склонностью к инакомыслию представителей рабочего класса. Надо отметить, что Даниэль Горовиц родился в том Берлине, который серая сторона стены отделяет от Берлина с открыток с салютами. Его бабушки и дедушки едва пережили Холокост, но, вместо того чтобы эмигрировать, как большинство немецких евреев, остались на родной земле, обуреваемые страстным желанием построить лучший мир без погромов и списков врагов государства. Но — как нам теперь всем известно — этот мир все еще не построен, материалы, подготовленные для его сооружения, пошли на возведение ограничительных стен, хлипких зданий и еще одну форму все той же ненависти; а родители нашего друга попали в те самые черные списки, за уничтожение которых их же собственные родители и боролись. Поэтому Даниэль Горовиц провел детство, в сущности, как сирота, в постоянном страхе, что однажды за ним тоже придут люди в коричневых куртках и с выражением безнаказанности в глазах.

❧

Поезд прибыл на станцию Александерплац. Даниэль Горовиц вышел из вагона без настроения, все еще с бутылкой воды в руках. Он сделал глоток, прежде чем выкинуть ее в первое попавшееся мусорное ведро, и вдруг внутри все перевернулось: вода отдавала горечью, как будто начала гнить, а ведь она была одной из лучших, родом из какого-то швейцарского источника, именно такую используют в горах, чтобы растапливать великолепный шоколад. Наш друг посмотрел на срок годности, потому что от покупок на окраинах можно ожидать всего чего угодно, но отпечатанные цифры оказались датой из необозримого будущего; тогда сделал еще один глоток: может быть, все дело в том, что в поезде он долго просидел без движения? Действительно, такое ведь случается. Но нет, эффект тот же. Вода, эта субстанция, повсеместно признанная не имеющей ни вкуса, ни запаха, ни цвета, ощущалась во рту приблизительно как болото с тростником и лягушками, да и пахла примерно так же, хотя — и тут не поспоришь — оставалась первозданно прозрачной, как и написано в учебниках. Даниэль Горовиц подумал, может, ему возвратиться, выказать неудовольствие той несчастной, что продала эту бутылку с болотной жидкостью, но поезд, следовавший в сторону Виттенау, уже исчезал из виду, да и, с другой стороны, вряд ли эта игра стоила свеч.

Действительно, с другой стороны, наш Даниэль Горовиц не испытывал и малейшего желания жаловаться, но не из-за нехватки смелости. Он вышел из поезда, напевая одну песню, старую песню, которую он некогда играл на детском синтезаторе. Этой песне его научила бабушка. День был приятным, тепло ощущалось, как объятия в уютной гостиной, нагретой мягким жаром печки. Солнце светило для всех — забавно и непроизвольно. На Александерплац было полно народа — людей всех мастей, всех цветов и любого, какого хочешь, происхождения, — с некоторых пор типичная картина для этой части города. Наш друг видел их лица усталыми и опустошенными, ужасными, как на картине Босха; но все это его не волновало. Для Даниэля Горовица все эти лица, — которые смотрели на него отчужденно, почти с завистью, — составляли концерт для блокфлейты, немного барочный, но играющий allegro. Наш герой сел за столик у входа в кафе, решив распорядиться этим днем настолько хорошо, насколько это возможно. Он заказал капучино и стакан воды — вода! Как будто он ее еще не напился! — официантка, приняв заказ, ушла, оставив потягивающегося Даниэля Горовица за созерцанием улицы. Он наблюдал за прохожими так, как обычно смотрят парад. Люди — а они, случайно, не массовка из фильма ужасов? — выставляли напоказ жестокую действительность своих пустых жизней, как будто их внутренности исторгали неизбежный предсмертный хрип через открывшиеся поры. Никогда раньше наш друг не догадывался, насколько зловещее и безрадостное зрелище являют собой прохожие, которые снуют между угнетающими, наводящими тоску зданиями. Вместе с тем еще никогда он не оставался настолько, скажем, безразличным к подобного рода зрелищам. Это было чувство, подобное тому, когда смотришь грусти прямо в глаза и говоришь ей: «Да, но… Ну и что теперь? Не надо тут мне делать лицо просящего милостыню. Я все равно не поведусь». А день в то же время навевал такую приятную сладость, что вопиюще контрастировал с процессией живых мертвецов, кишевших на улице. Небо было яркого, сине-голубого цвета, как на фотографиях, и время шло размеренно, словно постоянное, ничем не прерываемое биение сердца, которое радостно отстукивает ход самой жизни.

Вдруг запах табака пробудил нашего героя от созерцательных грез. Он никогда не пробовал курить, но ему всегда казался очень приятным сладковатый, немного терпкий аромат некоторых сигарет. Доверившись обонянию, он обнаружил источник запаха в руке соседа, сидящего за столиком справа, изрядно полысевшего блондина, лет за пятьдесят, одетого — отменно — в серый пиджак и брюки. Незнакомец погрузился в состояние созерцания, очень отличающееся от того, в котором только что находился Даниэль Горовиц: с легкой небрежностью он читал развернутую газету, которая полностью закрывала его лицо, шею и грудь. Как уже было сказано, Даниэль Горовиц никогда не пробовал курить — ну, может, и пробовал, буквально пару затяжек в школьном туалете, — но тут ни с того ни с сего ему взбрело в голову попросить сигарету у незнакомца. Никто никогда не узнает, ни у кого в сущности нет ни одной причины, чтобы выяснять это. В общем, он взял да и сделал то, что требовало его тело: повернувшись к соседу, наш герой чрезвычайно вежливо спросил: «Извините, пожалуйста, не потревожу ли я вас, если попрошу буквально одну сигаретку?» Мужчина посмотрел на нашего друга несколько свысока и, удостоверившись в том, что Даниэль Горовиц не нищий — один из этих, надоедливых, — молча протянул приоткрытую сине-золотую картонную коробочку. Наш герой взял одну из выглядывавших сигарет и, вспомнив, что у него, некурящего, нет спичек, попросил прикурить у соседа. Тот, хоть и смотрел недружелюбно, все же взял серебряную зажигалку — такие обычно открывают с непринужденной элегантностью, легко откидывая крышечку, — и поднес ее к сигарете, которую наш милый Даниэль Горовиц удерживал во рту довольно неуклюже.

Дым ворвался в горло и заполнил легкие. Но перед этим оставил во рту странные ощущения — по воспоминаниям, вкус курева в школьные годы был не таким. Наш герой взглянул на соседа, который все еще не возвращался к чтению, возможно, ожидая продолжения диалога, хотя Даниэль Горовиц уже успел вежливо поблагодарить его. Незнакомец, встретившись с ним взглядом, изобразил улыбку. И этим дело не кончилось — он даже еще и произнес первые слова: «Они немного крепкие, да, — или что-то в таком духе, — куплены в Турции». Даниэлю Горовицу было абсолютно все равно, где их купили: в Турции или Пакистане. Вообще-то сигарета не показалась ему крепкой. Нет, она, конечно, крепкая, это ясно, но тут было что-то еще, что-то, напоминавшее запах обгоревших камышей. Эта мысль снова унесла его к болотам и лягушкам. Он продолжил курить, думая о том, что, может, ему и удастся привыкнуть и докопаться до разгадки тайны, которая, казалось, то ли щекотала, то ли разъедала ему небо. Наш друг — этого еще не было сказано, что ж… время пришло! — гордился присущим ему довольно тонким вкусом, достаточно хорошим, чтобы по крайней мере отличить суп с капустой от мокрой бумаги. Однако же, из-за этой чрезмерной чувствительности один глоток воды мог превратиться в целый пруд, а сигаретный дым способен был отправить в мысленное путешествие по зарослям жженых камышей. Что-то тут не ладно. Нет, не то чтобы наш герой выискивал поводы для беспокойства — он даже успел заметить, что день чересчур прекрасный, чтобы омрачать его какими-то глупостями, — но интуиция госслужащего обманывать не могла: странный вкус второй раз за день… Неспроста это. Оставалось только ждать, что же произойдет с кофе. Тут как раз и появилась официантка с чашкой горячего капучино, из которого шел пар, и стаканом воды. Непринужденным движением поставив все это на стол, она исчезла внутри заведения. Чашка была того же цвета, что и покрывавшая темную жидкость пенка, поэтому кофе походил на весенний снежок, когда закристаллизовавшаяся вода начинает испаряться. Даниэль Горовиц заметил это, и у него появилось странное непривычное ощущение. Он решил не поддаваться впечатлению от увиденной им картинки, положил в кофе щедрую ложку сахара и стал мешать жидкость, пока она не приобрела светло-коричневый оттенок. Далее наш друг отхлебнул глоток, после чего решил затянуться сигаретой. Получилось скверно, очень скверно. Нет, ну не то чтобы уж совсем отвратительно, но ощущения были сродни тем, которые испытываешь в раннем детстве, пробуя из любопытства есть землю. Даниэль Горовиц нахмурился. Тело обманывало его. Он встал утром, чувствуя, что потолок давит, что легкие болят от каждого вздоха; затем ему удалось преодолеть это состояние — и он, почувствовав себя по-настоящему хорошо, стал свободным и счастливым — ему так полегчало, должно быть, благодаря прогулке, или может быть… Наш Даниэль Горовиц вспомнил про таблетку. Ну конечно! Теперь понятно! Все так или иначе связано с ней! Благодаря таблетке улучшилось настроение, но при этом пострадал вкус — то ли это побочный эффект, то ли месть. Даниэль Горовиц принялся щупать карман, в котором у него была припасена вторая волшебная таблетка — для экстренного пресечения депрессии. А вместе с таблеткой он нашел и клочок бумаги с номером телефона. Девушка из аптеки! Даниэль Горовиц осмотрелся кругом, вдруг где-то рядом окажется свободная телефонная будка. Он увидел подходящую совсем близко, почти что вскочил и побежал звонить... Но взял себя в руки. Все эти необдуманные действия ни к чему. Девушка Надя дала номер, действительно повинуясь порыву, ну а ему лучше переждать немного, сохранить лицо. Наш Даниэль Горовиц вернулся к своему капучино, все еще держа сигарету двумя пальцами. Он посмотрел на соседа и встретился с ним взглядом.

— Нет, ну вы видели это? — заявил тот несколько неестественным тоном. — Что за люди! Сколько можно безнаказанно проворачивать подобные делишки!

Тут сосед демонстративно повернулся к Даниэлю Горовицу, который, вообще-то говоря, был его единственным возможным собеседником. Наш друг посмотрел на него с любопытством, ожидая начала разговора. Незнакомец ограничился тем, что показал газету, на центральных страницах которой помещалась большая статья с описанием экономического судебного разбирательства — так гласил заголовок. В центре статьи красовался тот же снимок, что Даниэль Горовиц видел еще утром в клинике, — фотография полковника Штази в отставке Ханса Фойербаха. Нашего друга передернуло. Слишком явное совпадение — два раза за один день. Он попытался скрыть растерянность и снова сделал затяжку после глотка кофе. Тот же вкус грязи на сей раз добрался до желудка. Почувствовав, что его начинает подташнивать, Даниэль Горовиц, вместо того чтобы прекратить курить, продолжил делать это — да еще и с совсем несвойственной ему дисциплинированной выдержкой. Тогда он обнаружил в себе в некотором роде конформизм, заходящий гораздо дальше, чем простое принятие. В ощущаемых нашим героем вкусах, конечно, крайне неприятных, он каким-то необъяснимым образом выискивал — несколько неправдоподобно — нечто желаемое и манящее, как будто вдруг стал способен находить удовольствие в невыразимо и бесконечно раздражающем. Это недавнее открытие вызвало у него улыбку, и он представил, как посещает те самые пикантные заведения с клетками, где мужчины платят, за то чтобы их пороли скучающие женщины в латексных костюмах. Очень быстро он забыл о Хансе Фойербахе, фото которого только что видел уже второй раз за день. Даниэль Горовиц снова нащупал в кармане таблетку. Она, без всяких сомнений, была страшным лекарством, которое изматывало все тело и выбивало пациента из колеи, чтобы тот осознал, что на жуткие дела можно смотреть с восторгом. Дикая мысль кружила в его мозгу: если так подействовала одна таблетка — что будет, когда примешь две? Врач прописала по одной штуке в день, но специалисты всегда так и норовят оградить от злоупотребления лекарствами, и вообще-то у Даниэля Горовица не сложилось впечатления, что над ним нависает угроза передозировки. Соблюдая секретность, как тот, кто осознает, что совершает нечто недозволенное, наш друг вытащил из кармана таблетку — ни дать ни взять монета в десять центов — и резким движением отправил в рот. На этот раз, чтобы проглотить монету в десять центов, он выпил залпом чашку кофе, а затем как ни в чем не бывало продолжил курить, глядя на своего соседа, который, по всей видимости, ничего не заметил.

Вдруг наш герой почувствовал себя не в своей тарелке. Даниэлю Горовицу показалось, что он уже долго пробыл за столиком кафе и лучше бы ему сменить обстановку. Он даже стал бояться, что кто-то из коллег обнаружит его здесь и станет выяснять причины его отсутствия на работе, ведь по всему было видно, что он в полном порядке. Не то чтобы наш друг чересчур волновался по этому поводу, но как-то не хотелось ни с кем конфликтовать, а потому он стремительным прыжком вскочил с места, одним махом выпил целый стакан воды, до настоящего мгновения нетронутый, оставил на столике плату за кофе — и немного сверху, — отвесил соседу нелепый поклон, на который тот даже и не обратил внимания, и зашагал на запад, в сторону от площади.

По правде говоря, таблетка была настоящим чудом. Тот, кто побыл бы с утра в шкуре нашего Даниэля Горовица, неимоверно бы удивился и даже бы не поверил, что всего за несколько часов может произойти такая колоссальная перемена настроения. Да, утром он рисковал стать одной из этих умерщвленных душ, волочащих собственную тень по бульвару Унтер-ден-Линден, — наш друг именно по нему сейчас проходил, — как будто ветерок под липами не обладает лечебным свойством облегчать любые страдания. В то утро Даниэль Горовиц проснулся безупречно несчастным человеком. Более того, он был им всю свою жизнь. Теперь наш герой понимал, что единственным результатом его существования стали испещрившие душу морщины; морщины, которых по большому счету могло и не быть, ведь он сейчас видел собственными глазами, что мир действительно прекрасное место, а общество стремится подчинить его и перекроить на свой лад, пользуясь мерками собственной ничтожности. Такой была жизнь Даниэля Горовица до сегодняшнего утра, до той минуты, когда он проглотил таблетку. И теперь ecce homo [2] стал абсолютно другим созданием. Не то чтобы вдруг Даниэль Горовиц поселился в каком-то розовом особняке, как из журналов со сплетнями голландского двора. Нет, совсем напротив, он полностью осознавал все то беспокойное и в то же время заурядное, устрашающе нелепое и невежественное, что сокрыто в бытии человеческом. Он отчетливо видел эту скорбь, это подстерегающее на каждом шагу уродство, от пут которого сам Даниэль Горовиц, однако, был освобожден. Так он чувствовал. А еще наш друг стал неуязвимым, как Зигфрид, выкупавшийся в крови дракона. В своих глазах он был — следует предупредить вас об этом — почти героем, мифическим существом, которое, не будучи узнанным никем, следует по улицам города. Тогда он решил, что его прогулка не может проходить по прямой линии, вместо этого она должна непременно подчиняться мимолетной прихоти; поэтому, когда нашему герою заблагорассудилось за первым же углом свернуть направо, он так и сделал.

И тут Даниэль Горовиц наткнулся на аптеку. Удивительное совпадение. В обычной жизни наш друг никогда не обращал внимания на то, как естественно смотрятся аптеки в городском пейзаже. Он ведь даже особо не простужался и заходил в них только в случае острой необходимости. В остальное же время аптеки существовали только в плоскости возможности, ожидая того момента, когда понадобятся снова. Но сейчас одна из них возвышалась перед героем, и при этом она была ему не нужна, по крайней мере срочно. Но Даниэль Горовиц подумал, что, если уж на его мифологическом и причудливом пути попалась аптека, это должно было что-то да значить. И действительно значило. Лесная дорога, в конце которой виднеется яркий пряничный дом, крошки хлеба уже склеваны птицами… — как будто по-другому и быть не могло. Наш друг пощупал карман с рецептами и подумал, что, раз ему встретилась аптека, лучше всего закупиться таблетками на несколько дней вперед — хотя, конечно, еще неизвестно, какой эффект произведут две сегодняшние, принятые чуть ли не одна за другой. Он ступил на порог аптеки с еле сдерживаемым энтузиазмом, но, открыв стеклянную дверь, подумал, что излишняя эмоциональность вызовет подозрения. Тогда наш герой старательно скрыл ее под маской страдания и направился к прилавку.

Но — сложно сказать, по причине ли действия безжалостного лекарства, — аптекарши уже не казались такими радушными, а их лица — такими приветливыми, как в предыдущей аптеке. Теперь Даниэль Горовиц видел бездушные холодные автоматы по выдаче лекарств. Они машинально взяли бумажку с рецептом и с пренебрежительной непоколебимостью сообщили ему, что в рецепте ошибка и по рецепту отпускается только одна таблетка. Кто ему прописал эти таблетки? В какой клинике? Сколько рецептов было ему выдано и за какой промежуток времени? Даниэль Горовиц уже не мог отделаться от впечатления, что попал на допрос. Вдруг нашего героя охватила паника, и он тысячу раз проклял себя за свою случайную прихоть. Единственное, чего ему хотелось, — выйти оттуда целым, невредимым и, по возможности, с незадетым чувством собственного достоинства. В итоге в ход пошли неиспробованные актерские приемы — по правде говоря, конечно, испробованные каждым, кто вынужден всю жизнь лгать вышестоящим лицам, — наш герой стал ссылаться на плохое самочувствие, сказал, что теперь уж и не помнит названия клиники и исключительно по незнанию был уверен, что хотя бы одну таблетку, но ему должны продать, по крайней мере ведь так написано в назначенном лечении. Проблема была только в одном: в каждой пластинке всегда две таблетки, и как же тогда покупать их, если на руках только один рецепт. Вот если бы по счастливой случайности у него оказался еще один такой же рецепт, то появился бы и доступ к целой пластинке. Даниэль Горовиц не на шутку занервничал. Он был не способен разгадать абсурдность таких правил и принялся с невнятным бормотанием твердить, что у него всего один рецепт. Ни под каким предлогом наш герой не хотел признавать наличие у себя в куртке второго такого же формуляра, а ведь аптекарши узнали бы об обмане, если бы проверили карманы. Тем не менее Даниэль Горовиц пустил в ход следующий аргумент: пусть ему сейчас отдадут бумагу, и он обязательно вернется чуть позже или на следующий день уже с двумя полагающимися рецептами. Автомат сдвинул брови и сощурил глаза с подозрением. Представители аптеки не могут вернуть рецепт, ведь речь идет об очень опасном лекарстве, выдача которого строго контролируется. Что ему оставалось делать?

Даниэль Горовиц вышел из аптеки, поджав хвост. Но и вздохнул с облегчением, потому что смог унести ноги из этого здания, в котором, к счастью, не оставил ничего, кроме ерундовой бумажки. Он убежал, как облитая ледяной водой собака, и постарался уйти от аптеки как можно дальше, чтобы не видеть ее. Наш друг шел так сосредоточенно, что не испытывал ни малейшего желания обернуться, а когда наконец сделал это, его ужас возрос в геометрической прогрессии: вдруг Даниэль Горовиц увидел подозрительного мужчину, который шел прямо за ним. Когда наш герой замедлил шаг, преследователь сделал то же самое, притворяясь, что останавливается у киоска, чтобы купить газету. У Даниэля Горовица снова засосало под ложечкой. За ним точно установили наблюдение, а незнакомец, который сейчас прячется за страницами только что купленной газеты, — не кто иной, как обладатель турецких сигарет из кафе. Ошибки быть не могло. Тот же серый костюм, та же манера закрывать лицо газетой. Наш герой прежде всего из-за нездорового любопытства почти обернулся на незнакомца, чтобы рассмотреть его лицо, и тут вдруг заметил, что к преследователю приближаются двое — бритоголовые мужчины в коричневых куртках, которые вроде бы собираются попросить прикурить и завязать разговор. Наш Даниэль Горовиц быстро двинулся вперед, пытаясь сохранять хладнокровие, но ускоряя шаг, насколько позволяли нервы. Он перешел дорогу, почти не глядя по сторонам, и завернул за угол, не задумываясь, в каком направлении двигается.

Всякий раз, когда он решал посмотреть назад, то непременно видел тех индивидов в коричневых куртках. Становилось совершенно очевидно, что не может идти и речи о случайном стечении обстоятельств. Не оставалось ни малейшего сомнения, что за ним следят. И Даниэль Горовиц вспомнил, что в детстве, возвращаясь из школы, он встречал таких же мужчин в куртках цвета грязи: они попадались на каждом углу улицы, они спускались по лестнице его дома, они стучались в дверь квартиры, где он жил с родителями. Даниэль Горовиц не знал, что делать, от страха чувствовал себя совсем беспомощным, даже примерно не представлял, как скрыться от преследователей, казавшихся безупречными в своей вездесущности. Он не хотел идти домой, но и посреди улицы не чувствовал себя защищенным. Может, зайти в какой-нибудь бар, где много людей… Нет, не очень хорошая идея. Мозг Даниэля Горовица работал быстро, чересчур быстро. Наш друг не мог сосредоточиться ни на одной из множества мыслей. Вдруг ему в голову пришла новая идея, но не успел он за нее ухватиться, как понял, что она не очень удачна. Если он зайдет в бар, коричневые куртки последуют за ним, останутся стоять у дверей, и спустя какое-то время, когда ему надо будет выйти, в их распоряжении окажется очевидное преимущество. Наш герой, конечно, мог бы обратиться в полицию… Но каким образом? Что он им скажет? Да и в подобных случаях не особо-то можно доверять полицейским, которые точно встанут на сторону преследователей. Должен же быть какой-то выход. Хоть одно безопасное место в городе. Но вот только какое? Даниэль Горовиц решил дать себе секунду передышки. Его соглядатаи, соблюдая правила слежки, тоже остановились. Вдруг откуда ни возьмись на углу улицы появилась телефонная будка — пустая и освещенная.

Наш герой набрал номер Нади. «Привет!» Она ждала его звонка, знала, что звонит именно он, кто это еще может быть, кроме него, в такой час, да еще и с центрального общественного телефона? Голос девушки внушал уверенность, был чем-то вроде барбитурата, успокаивающего расстроенные нервы. «Ты во что-то влип?» Как она могла узнать об этом? Хотя, наверное, Надя обо всем знает заранее. Казалось, она узнала об этом еще сегодня около полудня — ровно тогда, когда наш герой зашел в аптеку в Виттенау. С другой стороны, голос отражал весь ужас, который Даниэль Горовиц испытывал в то самое мгновение, ужас, который во время разговора с Надей казался ему нелепым, незначительным и способным испариться в любую секунду. В голосе этой девушки было что-то вселяющее мужество и похожее на безопасное убежище, в котором можно спрятаться от зла. Тогда он понял, что должен ее увидеть, потому что нуждался в тепле ее тела и звуке ласкового голоса. Наш герой собирался сказать это, но и тут она его опередила. «Через полчаса я пойду на обед, после обеда могу отпроситься на вечер… если хочешь». Она сказала: «Если хочешь». Да, Даниэль Горовиц хотел, не передать как хотел. Ему нужен был кто-то в этом мире, кто-то, кто сказал бы, что все будет хорошо, какая-нибудь Гретель, которая убила бы ведьму, пока его откармливают в клетке. Через полчаса… Где? «У Колонны Победы, — сказал она, — в Тиргартене». Через полчаса Надя пойдет обедать. А дорога из Виттенау в Тиргартен занимает минут десять — пятнадцать. Получается около сорока пяти минут; сорок пять минут, в течение которых Даниэль Горовиц должен сохранять спокойствие и занимать голову банальностями, чтобы не думать о только что испытанном ужасе. Коричневые куртки не оставляли пост, дерзкие, безбоязненные, готовые ждать веками, пока Даниэль Горовиц выйдет из будки и снова отправится в путь. Это в каком-то смысле утешало нашего друга, ведь его преследователи не собирались выходить за рамки простого наблюдения, у них не было ни малейшего намерения схватить его или арестовать. Они следовали по пятам, держались на расстоянии, как длинная коричневая тень. Очевидно, данные им приказы — кем бы ни были эти люди, ясно одно: они подчинялись мужчине в сером костюме — ограничивались только наблюдением. Преследователи должны были мешать нашему Даниэлю Горовицу не больше, чем жевательная резинка, которая приклеилась к подошве ботинка.

Тем не менее, если он собирался встретиться с Надей в Тиргартене, требовалось избавиться от жевательной резинки. Нехорошо подвергать опасности девушку, приводя с собой такую компанию: если узнают, что именно Надя — пусть и без злого умысла — продала ему таблетки, последствия могут оказаться плачевными. Тогда и за ней начнут следить. Нельзя допустить, чтобы она попала в передрягу, которая не имеет к ней никакого отношения. Нет, надо срочно избавляться от коричневых курток, по-другому никак: вот бы скрыться от них на каком-нибудь углу, то-то они удивятся, что ему удалось так ловко ускользнуть. Но вот в чем загвоздка: наш герой понятия не имел, как это сделать, — он и до этого не понимал, а теперь и подавно. Вдруг решение нашлось само собой: трамвай, идущий в северном направлении. Перейдя улицу, наш друг подбежал к вагону и зацепился за поручень задней двери. Преследователи бросились за ним, но, остановившись перевести дух, так и не добрались до Даниэля Горовица, который, как в фильмах, показывал им нос, стоя на ступеньках.

❧

Наш Даниэль Горовиц — какой-то потерянный — бродил по аллеям Тиргартена и думал обо всем случившемся за день. Сегодня время загадочным образом совершало какие-то необъяснимые скачки — совсем скоро наступит вечер. Пульс нашего друга участился, сердце колотилось как бешеное, и не только из-за череды пережитых им выматывающих событий, но и из-за скорой встречи с Надей — у нее волосы каштанового цвета, носит она очки с толстыми линзами и работает в аптеке в Виттенау. Должно быть, уже через несколько минут Даниэль Горовиц за стеной из зеленых листьев увидит ее — девушку с улыбкой чистой, как воды швейцарского источника. Даниэль Горовиц торопливо пошел к Колонне Победы, у которой они договорились встретиться. В Тиргартене было немноголюдно, кое-где попадались только парочки влюбленных, которые, скорее всего, прогуливали занятия в парке, чтобы подышать свежим воздухом и спрятаться от осуждающих взглядов общества. Особое внимание нашего друга привлекли двое коротко стриженных, совсем еще молодых людей, их пол невозможно было определить на расстоянии. Они целовались с невероятной страстью, их объятия излучали радость и свободу. Приблизившись, Даниэль Горовиц подумал, что они, должно быть, друзья, которые только недавно обнаружили взаимное влечение, а сейчас среди кустарника, в полумраке приближающегося вечера, целуются, наверное, впервые, раздевая друг друга глазами и движениями вдали от взглядов толпы. Это показалось Даниэлю Горовицу любопытным. В Берлине ведь никого не волнует, что представители одного пола могут целоваться на улице — если речь не идет о районах, в которых живут турки, — тем не менее эти влюбленные выбрали для свидания почти безлюдное место, как будто чувствовали себя виноватыми за свое желание. Но наступали сумерки, а в такой час все возможно.

Вдруг спокойствие, царившее в зеленых зарослях, было нарушено. Даниэль Горовиц увидел, как молодые люди кидаются наутек, пытаясь скрыться среди кустарника. Они были похожи на оленей, которые мирно пасутся на лугу, но, почуяв приближение хищников, резко поднимают голову и стремительно убегают. Что-то леденящее острым уколом пронзило бок нашего друга, что-то похожее на холодное железо, пролежавшее всю ночь на сырой земле. И тут Даниэль Горовиц заметил, что по аллее к нему приближаются они — возникшие из ниоткуда, окутанные коричневым туманом, раздраженные, свирепые, двигающиеся, как в замедленном действии. Их приближение напоминало лавину, на пути которой чахли все листья. Жившие внутри них чудовища испускали пар ненависти, лишая человеческого облика. Даниэль Горовиц увидел только две тени леденящего пламени, которые надвигались на него откуда-то сверху, чтобы расправиться с его душой и мгновенно поглотить всю человечность; две тени, которые сжигали и замораживали кровь, две ужасающие тени внутри коричневых курток.

Тогда он начал убегать, тоже как в замедленном действии, будто ноги налились свинцом и не хотели двигаться быстрее. Наш герой беспрестанно поворачивался, тени завладели его взглядом, и он уже не мог упустить их из виду. Как бы Даниэль Горовиц ни пытался уйти от преследования, тени становились больше и отчетливее, заполняли собой все вокруг. Он бежал не останавливаясь, почти без единой передышки, по бесконечной аллее разросшегося кустарника, за которым не было видно неба. Даниэль Горовиц не слышал ничего, кроме сердцебиения этого чудовища, рева войны, изрубленного на мелкие куски мяса. Преодолевая неимоверное напряжение, он выпрямил голову и увидел в конце аллеи свет, а вместе с ним и Колонну Победы. Там его ждала Надя. Даниэль Горовиц из последних сил ускорил бег, уже не оборачиваясь. Внутри болело так, будто лапа с холодными металлическими когтями, вцепившись в сердце мертвой хваткой, пыталась вырвать его через спину. Наш герой бежал не останавливаясь, сжав зубы, терпя боль и в конце концов добрался до света. Он обнял девушку со слезами, ведь встреча могла стать прощанием навсегда. Надя, поначалу удивившись порыву нового знакомого, обняла его в ответ. Свет, заполнив все вокруг, постепенно успокаивал сердце Даниэля Горовица, освобождая от когтистой лапы и прогоняя холод.

Наш друг обернулся. Зеленые аллеи опустели. Никакой огненно-коричневой лавы уже не было, как будто никогда и не существовало. Изнемогая от усталости, Даниэль Горовиц упал на колени перед Надей и, обхватив ее руками, прижался к ней.

❧

«Будете заказывать еще что-нибудь?» — услышав этот вопрос, Даниэль Горовиц пришел в себя. Он поднял голову. Говорила не Надя, а официантка. Она была по-прежнему вежлива, но в ее взгляде читалось беспокойство. Даниэль Горовиц смотрел на официантку против света, но видел ее лицо так же отчетливо, как и передник. Наш друг огляделся вокруг: мужчина в сером костюме все еще читал газету, хотя теперь с любопытством смотрел поверх нее. Из стоявшей на столике кружки капучино уже не шел пар, но сигарета продолжала дымиться между пальцами, и пепел пока не дошел до фильтра. Даниэль Горовиц затушил сигарету, раздавив ее о донышко стеклянной пепельницы в центре столика. Затем глубоко вздохнул. День был таким же синим и теплым. Официантка нетерпеливо стучала носком туфельки. «Нет, — сказал наш друг, — больше ничего. Спасибо». И оплатил счет.

Он поднялся на ноги, ощупывая карман. Там уже не было второй таблетки, но зато все еще оставался обрывок бумаги с номером телефона. Даниэль Горовиц вспомнил, что недалеко есть телефонная будка, и направился к ней, немного сонный, но полный решимости отрезвиться и изменить судьбу. На этот раз наш друг не обернулся, не попрощался с соседом — воспоминания на давали относиться к нему с прежней симпатией — и не увидел, как двое бритоголовых мужчин в коричневых куртках заходят в кафе со стороны площади.

Примечания

[1] Этот текст является частью книги «Берлинцы» (Ediciones Matanzas, 2013; Casa Vacía, 2016).

[2] ecce homo — зд. этот человек (лат.). Библейское выражение, указывающее на человека страдающего (слова Понтия Пилата о подвергшемся бичеванию Христе: «се, Человек», Ин, 19:5).

* Фото в начале материала: Jim Linwood/flickr