Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Хорхе Каррион. Вымышленные библиотеки. М.: Ад Маргинем Пресс, 2024. Перевод с испанского Анны Папченко, Анастасии Невокшановой и других. Содержание
В «Истории чтения» Альберто Мангеля есть такие строки: «В X веке великий визирь Персии Ас-Сахиб ибн Аббад, будучи не в силах расстаться со своей библиотекой в семнадцать тысяч томов, на время путешествий распорядился перевозить ее караваном из четырехсот верблюдов, обученных следовать в алфавитном порядке».
Со времен античной Александрии библиотеки — реальные и вымышленные — прочно вошли в нашу жизнь. Мы возводим их и наполняем книгами, разрушаем, предаем огню, спасаем, вновь отстраиваем, а порой даже защищаем до последней капли крови. Коллекционер по натуре, питающий особую страсть к систематизации, Homo sapiens sapiens вполне мог бы именоваться Homo bibliothecarius. Тяга к алфавитному порядку, сортировке по жанрам или сферам интересов отражает нашу генетически заложенную потребность в упорядочивании воспоминаний. Да и сама ДНК — это портативная биологическая библиотека, которая хранит в себе терабайты информации и которую каждый из нас носит под кожей.
Наша потребность собирать и классифицировать книги нашла отражение в литературе, архитектуре, живописи, кино, комиксах и телепередачах. Возникло особое, заповедное пространство, целая галактика образов, сюжетов и мифов, средоточие всего, что способно вызвать в нас восторг или ужас. Здесь воображаемое обретает материальную форму, прошлое встречается с настоящим, а правда — с вымыслом. Здесь сосуществуют библиотекари античной Александрии и неподвластной времени Вавилонской библиотеки Борхеса; беспорядочные читатели вроде Шерлока Холмса и последовательные читатели, такие как Бувар и Пекюше; маленькие библиотеки вроде той, что досталась Дэвиду Копперфилду от отца, и библиотеки межгалактического масштаба в духе романов Айзека Азимова и научно-фантастических фильмов.
Идея о чтении как форме эскапизма и объекте желания появляется в истории литературы в последние несколько веков. Юный Копперфилд читает так, словно от этого зависит его жизнь. Вместе с Дон Кихотом, Робинзоном Крузо и Томом Джонсом он обретает веру в лучшее, узнаёт себя в героях и злодеях, мечтает стать одним из них. А вот чтение любовных романов может обернуться ужасными последствиями — об этом говорил еще Данте в истории Паоло и Франчески. Более современные читательницы вроде госпожи Бовари и Регентши страдают именно потому, что сюжеты поглощаемых ими романов не позволяют им примириться с действительностью, а значит, обрести счастье. Их литературный прадед Алонсо Кихано по вине собственной библиотеки превращается в Дон Кихота Ламанчского, отчасти предвосхищая историю доктора Джекила и мистера Хайда. Однако не одни только радужные мечты, но и ночные кошмары способны возникнуть из книжной бумаги. Об этом напоминает хранящийся в библиотеке вымышленного Лавкрафтом Мискатоникского университета «Некрономикон» — ужасная книга, которая сводит с ума и даже убивает своих читателей.
Мы сохраняем в памяти и подсознании отрывки прочитанного, как кусочки пазла, который никогда не сможем собрать, — в этом и заключается суть чтения. «Книгу Песка» из рассказа Борхеса никто из нас полностью не читал, но ее избранные фрагменты живут в нашем сознании. Многие великие книги по сути своей фрагментарны. Библия, доступная нам сегодня в одном томе, — это собрание папирусных свитков, канонических книг христианства и иудаизма, внушительный сборник повестей, стихов и притч. «Энциклопедия» под редакцией Дидро и Д’Аламбера, крупнейший справочник XVIII века, в первом издании включала двадцать восемь томов. Википедия в печатном виде состояла бы из восьми тысяч томов объемом по семьсот страниц.
Каждый читатель дорожит своей домашней библиотекой. Безусловно, нас успокаивает и обнадеживает осознание того, что существуют государственные, национальные, муниципальные и университетские библиотеки, где хранятся сотни тысяч книг, невероятный объем увековеченных в печати знаний. При этом наша культура, то, что сформировано и скрыто в пределах черепной коробки, воплощается на книжных полках в кабинете или другом уголке нашего дома. На этих полках хранятся книги, которые мы собираем всю жизнь: одну мы читали, другую пока еще нет, эту обязательно перечитаем, а эту, быть может, и не откроем вовсе, ведь никогда не знаешь наверняка. Для нас важно другое: обладать этими книгами, расставлять их, знать, что они рядом, только руку протяни. Когда возникнет желание, их можно будет потрогать, полистать, прочесть целиком или выборочно. Мы стремимся к ним, как капитан Немо к библиотеке «Наутилуса» или как позднесредневековые монахи Умберто Эко, которые, вопреки запретам и рискуя жизнью, тайно проникают в библиотечный лабиринт под покровом ночи.
Веками каждый дом заключал в себе подобие храма: это могла быть часовня, алтарь или почетный угол, посвященный духам, богам или памяти усопших. С течением времени они постепенно исчезли, в то время как институт печати и получившие распространение карманные издания наполнили дома книгами. Книжные полки превратились в такие же предметы повседневного обихода, как стол и стулья. Место храма в доме заняла библиотека, и на смену Библии пришла «Энциклопедия Эспаса».
Своя личная, сокровенная и отчасти воображаемая библиотека есть у каждого из нас. В этом эссе речь идет о том, что их все объединяет, и о библиотеках из трех литературных произведений. О подобных библиотеках мы так много слышали и читали, так часто преклонялись или содрогались перед ними, что они перестали принадлежать графу Дракуле, Чудовищу, вавилонским библиотекарям и Доктору Кто. Не принадлежат они и своим создателям: ни Брэму Стокеру, ни Уолту Диснею, ни Хорхе Луису Борхесу, ни Сидни Ньюману. Став общественным достоянием и частью коллективного воображения, они начали принадлежать всем нам без исключения, каждому представителю вида Homo bibliothecarius.
Существующие в воображении библиотеки реальны. Созданные другими, они по праву наши. Мы — читатели.
Библиотека Алонсо Кихано Доброго
В библиотеке Дон Кихота Ламанчского нет ни стен, ни полок, ни переплетенных томов, а крышей ей служит череп, покрытый редкими с проседью волосами, и забавный, даже нелепый шлем, носимый, впрочем, с таким уверенным достоинством, какое позволяет не слишком ровная рысь Росинанта. Потому что передвижная библиотека Дон Кихота Ламанчского — это его голова, иногда безумная, часто разумная, всегда искренняя. Он говорит так, будто читает вслух один из многочисленных рыцарских романов, которые глотал, перечитывал и твердил наизусть, пока не свихнулся от столь обильного поглощения книг и столь скудного сна, будучи сухопарым идальго, известным как Алонсо Кихано Добрый, чьи книги не стали еще созвездиями нейронов, биохимическими миниатюрами у него в мозгу.
В библиотеке же Алонсо Кихано есть и стены, и полки, и более ста томов, большие — в отличных переплетах, как выглядят маленькие, Сервантес умалчивает. Парадоксальным образом мы попадаем туда не вместе с главным героем, а с его цензорами, которые обеспокоены безумием идальго. Если ключница и племянница, запасшись святой водой, которая в действительности могла бы быть бензином, твердо уверены, что все без исключения книги вредны и должны сгореть в одном костре, священник и цирюльник решают провести тщательную ревизию подозрительных сочинений. Осмотреть, пролистать, обсудить их, чтобы читателям посчастливилось поприсутствовать на этом неожиданном литературоведческом диспуте.
Первая книга, которая попадает к ним в руки, — «Амадис Гальский» в четырех частях. Один считает, что ее должно предать огню, потому что это первый рыцарский роман, напечатанный в Испании, а значит — первопричина всех зол. Другой возражает, что это лучшая из книг в своем жанре, и потому может быть помилована. Следующим осмотренным изданиям уготована иная судьба — романы об «Амадисовых родичах» признаны дурными, дерзкими, нелепыми и выброшены в окно. После длинной череды приговоров наконец спасена еще одна книга, и тут мораль с эстетикой начинают своеобразную партию в теннис. К сожалению, почти все время выигрывает причудливая мораль обоих следователей, которые доводами о благе общества и словесности маскируют свою болезненную неприязнь к народной и развлекательной литературе. К счастью, помимо рыцарских романов, в библиотеке есть стихи. И потому оказывается там и «Галатея» большого друга священника Мигеля де Сервантеса, который «в стихах одержал меньше побед, нежели на его голову сыплется бед». Так выясняется, что священник и цирюльник такие же опытные и страстные читатели и прозы, и поэзии, как сам Алонсо Кихано, что они совсем не чужды литературного мира, не растрачивая, впрочем, на книги, к несчастью или к счастью, сокровищ своего здравомыслия.
Избавлены они и от других трат. Эдвард Бейкер в «Библиотеке Дон Кихота» утверждает: маловероятно, чтобы человек с таким социальным и экономическим статусом, как Алонсо Кихано, владел подобной библиотекой, которую Бейкер оценивает в четыре тысячи реалов, что по тому времени достойно миллионера. Маловероятно также и то, чтобы эти книги оказались вместе, потому что все они могли существовать сами по себе, но ни одному образованному читателю XVII века не пришло бы в голову соединить их в одной библиотеке. Исследователь сравнивает коллекцию книг главного героя с двумя другими, описанными в романе, — трактирщика и Диего де Миранды, рыцаря Зеленого Камзола. И заключает, что библиотека Алонсо Кихано похожа на современную, потому что в ней преобладают художественная проза и поэзия — то, что мы сегодня называем литературой, — в ущерб теологии и другим дисциплинам, которые должны были бы главенствовать в любом книжном собрании, если бы кому-то взбрело в голову отвести специальное место в своем доме для складывания и упорядочивания книг.
Шедевр Сервантеса стал классикой благодаря своей способности подстраиваться к будущему, которое он сам создает. Потому что это роман, который породил множество будущих романов. Поэтому библиотека художественной прозы и стихов Алонсо Кихано постепенно становилась все больше похожа на библиотеки новых поколений читателей, которые постепенно забывали теологию и жития святых и склонялись к фантастике, реализму, приключениям, любви или ее оборотной стороне — ужасу.
Благодаря своей вдвойне вымышленной библиотеке Алонсо Кихано Добрый стал Дон Кихотом Ламанчским. Это она сподвигла его покинуть село ламанчское, название которого уже никто и не вспомнит, эту деревню, которая теперь — любая ламанчская деревня, любая кастильская деревня, любое сельцо, осевшее в степях, как корабль в песках высохшей лагуны. Покинуть, пока длится греза, оседлую жизнь, сменив чтение, которое есть созерцание чужих жизней, на действие, — значит стать главным героем собственной жизни, которую будут созерцать другие, читатели. Расширить границы своей библиотеки и встретиться с десятками рассказчиков и читателей, в том числе его собственных вымышленных приключений. Стать путешественником. Благодаря благословенному и очень заразительному безумию Дон Кихота и Санчо Панса, и Самсон Карраско смогли проделать путь из далекого от любого побережья села до порта Барселоны, из неподвижных степей к текучему морю.
Тайной целью этого путешествия было привести Дон Кихота в книгопечатню, чтобы он оказался внутри зародыша, матрицы, питательной среды своей читательской страсти и своего книжного бытия — внутри чрева, где зарождаются книги, предназначенные питать наши библиотеки. И наши путешествия. И наши благословенные безумия.
Библиотека «Наутилуса»
Жюль Верн рассказывает о библиотеке «Наутилуса» в мельчайших деталях. Описание начинается с множества книг в одинаковых переплетах, затем захватывает шкафы из черного палисандрового дерева — драгоценного красно-черного бакаута, с бронзовыми инкрустациями на кромках полок, вдоль них стоят удобные диваны, обитые мягкой коричневой кожей, здесь и там встречаются легкие передвижные подставки, позволяющие удобно расположить читаемую книгу, но более всего приглашает к погружению в чтение большой стол в центре. Библиотека освещается четырьмя сферами, изливающими электрический свет. Несмотря на роскошь обстановки, абсолютными протагонистами являются двенадцать тысяч томов, которые без устали преодолевают морские глубины, мутные, загадочные, материнские воды нашего коллективного бессознательного.
Потому что «Двадцать тысяч лье под водой» — гораздо больше, чем роман, это один из наших общих мифов. Жюль Верн больше, чем писатель, — это всеобщая машина, порождающая страсть к чтению, устойчивые образы, утопию, надежду. В сердце подводной лодки находится библиотека с художественными и научными книгами на всех языках: от Гомера и Ксенофонта до Жорж Санд и Виктора Гюго, от механики и баллистики до гидрографии и геологии. Издания расставлены в алфавитном порядке независимо от языка, потому что капитан Немо — читатель-полиглот. Есть только две запрещенные темы — экономика и политика. Словно бы капитан суеверно думал, что, удалив книги об этих материях со своего корабля, он избегнет влияния международной геополитики.
Первые шестьдесят страниц произведения рассказчик, следующий на борту американского судна, заставляет нас думать, что мы преследуем кита. Самого быстрого и постоянно ускользающего китообразного, какого только можно представить, — животное способно бороздить океан с такой скоростью, что кажется, будто оно телепортируется. Французского профессора Аронакса, который рассказывает нам эту историю, сопровождают его слуга Консель и канадец Нед Ленд, король гарпунеров, так напоминающий татуированного Квикега. Вообще роман Жюля Верна можно читать как оборотную сторону книги Германа Мелвилла. Если «Моби Дик» — это эпический рассказ о том, как одержимость капитана Ахава белым чудовищем превращается в смертельную схватку в апокалиптических, библейских тонах, то в «Двадцати тысячах лье под водой» тьма внутри капитана Немо, его общее с Ахавом всепоглощающее желание мести не гасит свет на пути его научно-технического проекта, стремящегося к прогрессу, который противопоставлен атавизму религии. Капитан Немо — ученый, технофил, коллекционер, который убежден, что всё, кроме его неутолимого гнева, может быть измерено и понято посредством разума. Обе книги разделяют стремление к энциклопедичности, желание свести воедино все, что люди той эпохи знали о море. Если Мелвиллу реальный опыт на борту китобойного судна дал непосредственные знания о жизни китообразных, которые он пополнил чтением других книг, проступающих на страницах романа (зоологические отступления у него такого же размера, как сами киты), то Верн «питался», как обычно, — как книжный червь.
Поэтому не удивительно, что библиотеки неизменно появляются в его произведениях. В романе «Париж в ХХ веке», действие которого происходит в ультратехнологичные 1960-е, описывается будущее Императорской библиотеки: за сто лет ее фонды увеличились с восьмисот тысяч томов до двух миллионов, но в разделе художественной литературы скучающие библиотекари дремлют в отсутствие читателей. Главный герой «Путешествия к центру Земли», в свою очередь, посещает библиотеку Рейкьявика и находит там пустые полки: ее восемь тысяч книг постоянно путешествуют по Исландии, из дома в дом, поскольку островитяне — страстные читатели и их национальная библиотека — это разрозненный и блуждающий архипелаг. О Сайресе Смите в «Таинственном острове», где нет библиотеки, говорится, что он «был живой энциклопедией, всегда готовой к услугам товарищей, всегда открытой на той странице, которая была нужна тому или иному». В этом романе появляется и умирает Немо: Смит находит его, пройдя через библиотеку «Наутилуса», которая описана как «шедевр, заполненный шедеврами». Неподвижные или передвижные, монументальные или кочевые, коллективные или личные, центральные или местечковые, все эти десятки библиотек, описанные Верном, — становой хребет его творчества и его трансмедийной поэтики.
После первого описания библиотека «Наутилуса» на протяжении романа упоминается редко. Аронакс обращается к ней, в первую очередь, чтобы найти объяснение таким неизвестным явлениям или реалиям, встречающимся на пути, как остров Цейлон. Повседневная жизнь корабля монотонна и лишена приключений. На самом деле в этой книге больше описаний, чем приключений, за исключением ряда сцен вроде нападения гигантских спрутов или нескольких дней в ледяном плену. Это гимн позитивизму: наблюдать, читать, делать заметки, выдвигать теории на основе наблюдения тысяч конкретных случаев, непосредственно экспериментируя с реальностью. «Созерцание сокровищ морских глубин сквозь хрустальные стекла в салоне, чтение книг из библиотеки капитана Немо, приведение в систему путевых записей — все это наполняло мои дни, не оставляя времени ни для усталости, ни для скуки», — пишет рассказчик, и мы замечаем определенный порядок в его словах. Сначала — непосредственное наблюдение за природой, затем — чтение и, наконец, письмо, призрак литературы, благодаря которому мы можем читать сами и учиться опосредованно.
«Двадцать тысяч лье под водой», скорее, чем приключенческий роман и морская энциклопедия, есть настоящая библиотека, погруженная в пучины воображения — и нашего, и самого Верна. В политическом смысле она выдается тем, что выступает против империй. В интимном — тем, что за портретом капитана Немо прячется автопортрет. Автопортрет путешественника и революционера, который хотел бы быть оседлым писателем.