В 1956 году поэт Уистен Хью Оден был выбран почетным профессором поэзии Оксфорда. На церемонии инаугурации он прочитал студентам университета лекцию, текст которой впоследствии вошел в книгу его литературных эссе «Рука красильщика» под названием «Знать, уметь, оценивать». Это эссе открывало основной корпус сборника. В нем Оден делился множеством общих и очень точных наблюдений не только о природе поэтического творчества, но и природе критики, которая, как показывает опыт, нисколько не изменилась. Поэт и прозаик Глеб Шульпяков перевел это эссе для русскоязычного издания «Руки красильщика», которое готовится к выходу в «Издательстве Ольги Морозовой». Из довольно большого текста эссе он выбрал самые афористичные и запоминающиеся фрагменты.

Когда критик говорит, что «эта книга плоха или хороша», подразумевается, что книга хороша или плоха на все времена. Однако применительно к будущему читателя книга хороша тем, насколько хорошо она повлияет на это самое будущее, которое пока неизвестно, что делает критическое суждение о книге принципиально невозможным. Самый надежный, пусть и наивный критерий — «нравится/не нравится». Единственное, что читатель может знать наверняка о собственном будущем, каким бы непредсказуемым оно ни оказалось, — что это будет его будущее. Как бы человек ни менялся, в будущем это будет по-прежнему он, а не кто-то другой. И то, что ему нравится сейчас, даже если и противоречит критическим суждениям, есть главный признак того, что пригодится в будущем.

* * *

Подражание невозможно без того, чтобы как можно глубже проникнуть в нюансы чужой дикции, ритма и чувства. Подражая Мастеру, ученик приобретает себе Цензора, поскольку понимает, неважно благодаря чему — вдохновению, слепой удаче или кропотливому труду, — что только одна рифма, один ритм и одна форма правильные. Что вовсе не означает истинные, поскольку ученик, хоть и охвачен поэтическим вдохновением, еще далек от самой Поэзии; пока он только постигает, как она пишется. То, насколько важную роль искусство подражания играет в жизни, он поймет позже, когда время от времени будет вынужден подражать самому себе.

* * *

Если студент говорит преподавателю, что Гертруда Стайн — величайший писатель всех времен и народов или что Шекспир никуда не годится, в реальности он хочет сказать, что «Я еще не нашел, о чем и как писать, но вчера, когда я читал Гертруду Стайн, мне показалось, что ключ в руках» или что «Вчера, когда я читал Шекспира, я понял: вся беда моих писаний в том, что я слишком увлекаюсь риторикой».

* * *

В глазах людей поэт — это тот, кто написал хотя бы одно хорошее стихотворение. В своих собственных глазах он поэт лишь до тех пор, пока в новом стихотворении не поставлена точка.  Пока стихотворение не закончено, он еще не поэт, а когда точка поставлена, он уже не поэт, он бросил писать стихи и, возможно, бросил навсегда.

* * *

В какой-то момент начинающий поэт обнаруживает, что между утверждениями «Сегодня мне исполняется девятнадцать» и «Сегодня 21 февраля 1926 года» существует определенная связь, и эту связь хорошо бы как следует осмыслить, ибо до той поры, пока начинающий поэт не осознает, что между прочитанными стихами, какими бы разными они ни были, то общее, что все они были когда-то написаны, — его собственные сочинения  останутся подражательными. То,  что он способен написать, не откроется ему до тех пор, пока он не возьмет в толк, что ему написать необходимо.  И это как раз та единственная вещь, которой не могут научить старшие просто в силу того, что они старше; помощь может прийти только от людей из собственного окружения, таких же учеников, с которыми его объединяет одно общее — молодость.

* * *

Я безгранично благодарен музыкальной моде моей юности, которая до тридцати лет скрывала от меня итальянскую оперу, ведь только после тридцати можно по достоинству оценить мир, сколь прекрасный, столь же и чуждый культуре страны, где я родился и вырос.

* * *

Если молодой человек говорит, что прошлое — это бремя, от которого надо поскорее избавиться, за этим часто скрывается страх, что прошлое само сбросит молодого человека с корабля современности.

* * *

Не то чтобы я защищал эстетическое заблуждение, что разные темы в стихах имеют одинаковую ценность, или то, что стихи не имеют темы вообще и нет никакой разницы между великим и просто хорошим стихотворением — заблуждение, которое противоречит нашим эмоциям и просто здравому смыслу, — но я понимаю, откуда это заблуждение берется. Нет ничего хуже плохого стихотворения, которое писалось как великое.

* * *

Моим первым Мастером стал Томас Харди, и, я думаю, это был удачный выбор. Он был хорошим, даже великим поэтом, но хорошим не слишком. При всей моей любви к нему даже я замечал, насколько неуклюжа его дикция, насколько плохи бывают его стихи. И это придавало мне силы (а не приводило в отчаяние, будь на его месте поэт безупречный). Харди был современным поэтом, но современным не слишком. Его мир и его чувства казались мне близкими еще и потому, что черты лица Харди по странному совпадению напоминали моего отца — так что, подражая ему, я не удалялся от себя чересчур далеко и не приближался к нему настолько, чтобы утратить индивидуальность. Если я и смотрел на мир его глазами, то по крайней мере отдавал себе отчет в этом.  Его метрическое разнообразие, его страсть к усложненной строфике стали для меня неоценимым уроком. Наконец, я благодарен Мастеру за то, что он не сочинял в свободной манере, ведь тогда я бы поддался искушению считать, что свободные стихи писать легче, чем регулярные, хотя теперь-то знаю, что, наоборот, бесконечно сложнее.

* * *

Хью Оден

Фото: Mark B. Anstendig /anstendig.com

Что касается меня, самыми интересными вопросами в разговоре о поэзии я считаю следующие.  Первый — технический: «Как сделано это стихотворение, как оно устроено?» Второй — более широкий и касается этики: «Что за человек живет в этом стихотворении? Каковы его представления о правильной жизни? Его понятие о Зле? Что он скрывает от читателя? Что он скрывает от самого себя?» Не удивляйтесь, если ответ покажется вам банальным: во-первых, поэт и сам с трудом верит в то, что стихотворение возможно объяснить; а во-вторых, не считает свое стихотворение такой уж важной птицей; думаю, каждый поэт может повторить вслед за Марианной Мур: «Мне оно не слишком нравится».

* * *

Иногда начинающие поэты могут дать друг другу несравнимо больше, чем критики старшего поколения. В таком возрасте поэт превосходит маститого критика в двух добродетелях. Прочитав вашу рукопись, он может перехвалить ее, но только потому, что искренне верит в то, что говорит; он никогда не будет нахваливать, чтобы просто поддержать  товарища. Во-вторых, он прочитает ваше стихотворение с тем жадным вниманием, на которое маститый критик способен лишь по отношению к шедеврам классики, а состоявшиеся поэты — к самим себе. Если он обнаружит слабое место, своей критикой он поможет вам исправить его. Он и в самом деле хочет, чтобы ваши стихи были лучше.

* * *

Преимущество поэта-критика заключается в том, что его честолюбие уже удовлетворено поэзией. Иными словами, я могу не опасаться, что поэт занимается критикой ради статуса, или ради того, чтобы раскритиковать других критиков, или чтобы побыть в роли писателя, или чтобы реализовать свои маниакальные наклонности. Статусным я называю критика, для которого лучшим стихотворением было бы его собственное, если бы он умел писать стихи. Статусный критик предпочел бы, чтобы стихотворение, о котором он пишет, выглядело хуже, чем есть.

* * *

Его близнец — критик, полемизирующий с другими критиками — не выражает свои обиды столь откровенно. На первый взгляд, он, наоборот, превозносит поэта, о котором пишет; однако пишет он куда более темно и запутанно, чем его кумир, как будто нарочно желая, чтобы тот, кто еще не познакомился с творчеством поэта, не сделал этого никогда. Подозреваю, в глубине души его тоже гложет обида. Он несчастлив и опечален тем, что стихотворение, о котором он пишет, первично, а его критика нет. Такой критик видит в стихотворении не произведение искусства, а документ, подтверждающий его собственные мысли.

* * *

Критик-писатель куда более забавная фигура. Чаще всего он промышляет в области безответных вопросов, особенно если речь идет о личной жизни автора. Поскольку вопросы, которым он посвящает всё свое время и знание — а критик-писатель, как правило, очень образован, — не имеют ответа, он волен ублажать свои прихоти без малейшего опасения. Да и чего тут опасаться? Академическое  издание сонетов Шекспира без его предисловия было бы скучнейшей книгой.

* * *

Но самый забавный критик — это критик-маньяк. К наиболее распространенному типу такого критика я отношу того, кто считает поэзию неким шифром (хотя существуют и другие разновидности, разумеется). Мой любимый критик такого рода — это Джон Керр, пытавшийся всерьез доказать, что английские детские стишки в оригинале были написаны на древнедатском языке, им же самим, впрочем, и придуманном.

Читайте также

«В своей жизни я напивался тысячу пятьсот сорок семь раз»
Эрнест Хемингуэй о пьяном Джойсе, взорвавшейся бутылке джина и счастье
11 ноября
Контекст
«Гостей делю на два типа: Буковски и Хемингуэй»
Почему Зонтаг — это водка, а Фолкнер — мятный джулеп: что и как читают бармены
27 апреля
Контекст
«Судьба женщины и будущее социализма тесно связаны»
Симона де Бовуар об освобождении женщин
8 марта
Контекст