«Книги стали для меня настоящей манией»
Читать я начала года в три с половиной, а научила меня бабушка. Родители мои хоть и филологи, но были вечно заняты. Поэтому, когда нам дали вторую комнату в общежитии, бабушка приехала к нам, чтобы ребенок не оставался совсем беспризорным. Она мне много читала, и это были, конечно, детские книжки — сказки, но не только они: как раз в это время в издательстве «Детская литература» получили возможность печататься поэты и прозаики, которых больше нигде не печатали. Так что у меня появлялись то Хармс, то Сапгир, то прекрасные переводы детской поэзии с английского (любимая «Глупая лошадь»), с армянского («Песик, ты собачка, // Хорошо тебе») и всякое такое. Но сколько бабушка мне ни читала, мне все казалось мало, и я с ее помощью очень быстро научилась сама и стала читать непрерывно, все подряд: родители уходили на работу, а я брала любую взрослую книгу с полки. Так что к шести годам с глазами у меня стало плохо, и мне на некоторое время чтение запретили. Меня, конечно, это не остановило. Родители клали меня спать, уходили в другую комнату, а я потихоньку включала свет. И тогда начиналась настоящая жизнь, потому что книги стали для меня настоящей манией.
Самыми любимыми были всякие странные стихи, Введенский и сейчас мой самый любимый поэт. Но было, конечно, и много сказок, как сказку я уже тогда прочитала целиком «Дон Кихота». Не поняла ничего, но было очень интересно. И с тем же отношением тогда же прочитала, кажется, всего Шекспира. Это ведь тоже были сказки, и позже я очень удивилась, узнав, что в основе его «хроник» была история.
У меня действительно тогда была страсть к пьесам. Может быть, потому, что другие зрелища были недоступны: в кино меня почти не водили, телевизора у нас и тогда, и долго после не было, а вот в театре, где мама некоторое время работала, я бывала довольно часто, влюбившись для начала в единственный, кажется, детский спектакль, который там шел, по глупейшей сказке про грибы, где, конечно, хорошие грибы — Сыроежка и ее друзья — много чего претерпевали от плохих, сражались с ними и побеждали. Я его смотрела бесчисленное количество раз, а за кулисами парикмахеры и костюмерши меня наряжали, позволяли примерять любые парики. А художники дарили всякие маленькие вещицы от макетов, и я дома в этих декорациях разыгрывала те пьесы, которые мне особенно нравились: и Шекспира, и Лопе де Вегу, и Мольера, и Тирсо де Молину, и особенно Гоцци. Мы тогда жили в Новгороде. В театре появились молодые режиссеры, актеры и художники, «понаехавшие» из Ленинграда. Мама и ее подруга, художница Ольга Тимофеевна Гриценко, с ними подружились, а я подружилась с ее дочкой Соней, и мы с ней бесконечно сочиняли и разыгрывали, рисуя героев и декорации, всевозможные спектакли. Основа у них была известная, с одними и теми же главными персонажами — Принцесса, Принц, Злодей, — а все остальное заимствовалось из прочитанных книг, в том числе и из русских.
Родителям всегда казалось, что русских писателей я читаю мало, хотя Пушкина я прочла всего. Потом папа приучил меня к Тютчеву и научил читать удивительных авторов вроде Фета и поэтов XVIII века. Но тогда из русских писателей я особенно любила Шварца и Булгакова. Поскольку у нас в доме водился кое-какой самиздат, «Мастера и Маргариту» я прочитала не в журнальном варианте, а целиком, как он был напечатан в издательстве «Посев», — там были курсивом выделены цензурированные места, но я, конечно, на это внимания не обращала. Взялась за Солженицына, но почему-то не прочитала. Может, родители были против, ведь папа в 1940-е годы был арестован по доносу, отсидел пять лет — он, конечно, был осторожен. Он очень любил Мандельштама и Пастернака, я их читала, но мой мир — это Введенский, мне всегда нравился тот виртуозный языковой эпатаж, особенная игра, свойственная ему, да и вообще всему кругу ОБЭРИУ. Очень люблю Михаила Кузмина, это такая красота и трагизм!
«Дети, идите в жопу»
Зато на уроках литературы был ужас, особенно когда мы переехали жить на окраину Новгорода, где меня, довольно робкую тогда и хорошо учившуюся девочку из филологической семьи ненавидели и одноклассники, и учителя. Маленький ребенок не умеет врать: учительница пафосно рассказывает о Ленине, а для меня это было странно, мне это не нравилось. И никакого Гайдара я тоже читать не хотела.
Когда мы переехали в Новосибирск, все радикально поменялось. Английская школа, дети всяких начальников. К нам даже приезжала как-то Астрид Лингрен. В этой школе тогда вела вместо литературы совершенно особенные занятия знаменитая на всю страну учительница Эльвира Николаевна Горюхина (впоследствии она переехала в Москву, и ее многие знают как обозревателя «Новой газеты» — совсем недавно она умерла). В ее киноклуб при кинотеатре «Победа» приезжали режиссеры (из Грузии, Польши, однажды побывала Кира Муратова) со своими фильмами.
Но мне уроки Эльвиры Николавны не пошли впрок, может быть, потому, что класс, в который я попала, был почему-то настроен и против самих этих просмотров, и особенно против обсуждений, которые им наскучили еще со второго класса («А у вас там виноградная лоза, и что она там означает?»). Мне все это казалось такой фальшивой игрой в «какие умные дети»: дети играют, будто им интересны «серые камни», взрослые — что им интересны дети. И все врут. Мне казалось, режиссер должен был бы ответить: «Дети, идите в жопу». Хорошо хоть Кира Муратова не пыталась быть милой со школьниками, а была, наоборот, очень резкой и даже злой — это правильный подход, не надо с детьми сюсюкать. Да и вообще, зло в искусстве не равно злу в жизни — всего-навсего значит, что тебя что-то режет по живому.
В это время я стала жестко сопротивляться родительскому влиянию: не музыкальная школа, а ипподром, не русская литература, а зарубежная! Диккенс, Филдинг, ладно уж Толстой и Достоевский — но не Тургенев же! Тогда я была лошадницей, а все лошадники — люди немного с приветом, зацикленные на своем увлечении. После школы я поехала на два года в деревню, в коневодческом хозяйстве зарабатывать стаж для Тимирязевской академии. Сначала сил не было ни на что, кроме работы, хотя иногда и бывало, несмотря на фанатизм, немного скучно, — там же только индийские фильмы по выходным. Время от времени я приезжала домой и однажды взяла с полки, не глядя, «Выигрыши» Кортасара. И началось: Кортасар, Борхес, латиноамериканская литература. Кортасар все изменил, в некотором смысле он для меня символическая фигура.
«Это был забавный опыт — заниматься, скажем, Кафкой с людьми, которым он или противен, или недоступен»
Я проучилась в Москве год, бросила и вернулась в Новосибирск. Поступила в НГУ на филфак. Сначала хотела заниматься лингвистикой, все курсовые написала по старославянскому, у К. А. Тимофеева. Но тогда у меня уже начался рок-н-ролл, а с историей языка нужно было сидеть и сидеть, так что рок-н-ролл победил. А диплом я писала по Джойсу. Многие считают, что Джойса читать невозможно, потому что и длинно, и сложно, и т. д. Но я сразу в него влюбилась и читала с упоением. У меня было прекрасное издание «Улисса» на английском с комментарием и кучей ссылок, читать его в оригинале было, пожалуй, непросто, но это было невероятное удовольствие, и для меня Джойс до сих пор лучший писатель на свете. Правда, добывать научную литературу о нем было сложно, приходилось ездить за ней в Петербург. Но, с другой стороны, хотелось написать о том, что ты сам чувствуешь и понимаешь.
Когда я окончила институт, родители очень хотели, чтобы я осталась в профессии, а мне в тот момент было непонятно, чем заниматься, поэтому я согласилась поступить в аспирантуру и даже вела занятия по зарубежной литературе XX века. Это был забавный опыт — заниматься, скажем, Кафкой с людьми, которым он или противен, или недоступен, или они считают, что это полная чушь. Но сама-то я тогда многое из литературы модернизма прочитала впервые (или впервые с таким вниманием).
Роман с русской литературой случился у меня много позже, когда родители уже ничего не навязывали, и я с огромным удовольствием перечитываю и Достоевского, и Толстого, и Чехова, вижу там совершенно недоступные для меня прежде вещи. Недавно, поскольку нашелся слушатель, читала вслух «Евгения Онегина» и поразилась, какой удивительный юмор; вообще, как много в нем сложной иронии и игры, а заодно трагизма, много открылось нового.
Если вернуться к разговору о Введенском, то я не могу не сказать о том, что делает Леонид Федоров, о его работах на стихи Введенского. Казалось бы, это стихи, которые невозможно положить на музыку, но нет: Леня очень хорошо чувствует такую поэзию, и у него все получается. Это здорово. Мало того, что люди сами понимают такие сложные вещи, они еще и несут это другим: у них же полные залы.
Из современных авторов очень люблю Дмитрия Данилова. Сейчас читаю «Белые велосипеды» Джо Бойда, отличная книга про музыку моих любимых 1960-х. Читаю медленно, потому что параллельно все это переслушиваю.
Что для меня оказалось важным, так это избавление от снобизма. У меня все время были друзья и знакомые, которым, как мне казалось, нельзя говорить о том, например, что я страстно люблю футбол, и только познакомившись с Егором, я поняла, что это ерунда. Нет ничего стыдного в том, чтобы любить попсовую литературу или кино, ведь в том, что ты посмотришь условные «Люди в черном», может оказаться свой, нужный тебе урок и смысл.