«Жизнь — это только испытательный срок»

В общем, у нас люди считали, что если ты имеешь личные отношения с богом, ты изъят из общего порядка вещей. Новое название у России было Новый Израиль. Христиане вообще считали себя народом, с которым заключен новый завет. Но где-то это воспринималось как некий культурный феномен и отступало на второй план, а где-то такие вещи…

Вообще все построено на нюансах и силе голоса. И в жизни это хорошо различимо — человек кричит на вас или он просто громко разговаривает. Это разные истории. У нас все это просуществовало на протяжении многих веков, очень долго. И вообще, как мне кажется, сформировало нашу историю. Внутри шли бесконечные и радикальные конфликты — например, между властью и церковью: кто должен все это возглавить — патриарх или царь. И население склонялось к тому, что все-таки царь. Царь больше патриарха. Какие-то короткие периоды было равенство. Но все-таки царь.

Вот вам пример — споры о том, надо ли присоединять Украину? Это было перед тем, как Петр пришел к власти. Кто-то считал, что создание всемирной империи — это благо. Вся земля должна стать святой, и тогда люди будут спасены. А другим представлялось, что, когда мы включаем в свой состав другие земли, вместе с ними сюда попадают всякие ереси. И как быть? Наша святость сильнее всего и победит все эти ереси? Или от расширения территорий наша святость поколеблется, понесет урон, а может, вообще рухнет? Все было как в жизни — бесконечно сложно, подвижно. Патриарх Иоаким считал, что надо хранить эту святость внутри себя и не расплескивать. Но в итоге победила светская идея: надо воевать и расширяться. И поскольку весь XVIII век все шло успешно и Россия во много раз увеличила территорию, то население, которое всегда себя воспринимает зрителями на арене, стало думать, что правда на их стороне. И поэтому кто-то мог отменять патриаршество, и синодом мог командовать гвардейский полковник. Там все бесконечно сложно было. Поэтому я и пишу прозу. В этом деле для себя бы разобраться, а уж как это другие понимают, я совершенно не могу обещать.

Вся эта история очень и очень нервная, очень подвижная, как у людей с подвижной психикой. Пути господни неисповедимы, и ты все время спрашиваешь и боишься: а ты вообще угоден богу или неугоден? Ты в аду будешь или где? Наша собственная жизнь — это такой короткий фрагмент, испытательный срок. Тебя пустили в эту жизнь, и ты показал, кто ты есть. На тебе клейма ставить негде, или ты человек хороший, или совсем хороший. И все это вместе делает все бесконечно разнообразным. Строго говоря, я бы не взялся излагать как историк вот эту подвижность. История открывается кусками. У меня перед каждым новым романом есть такие провальные периоды, когда я пустой. В это время я становлюсь накопителем грязи и никакого интереса ни к чему нету. Я себя поддерживаю тем, что пишу иногда исторические эссе. Потом уже начинается жизнь в романе. Это чтобы вы поняли, как я смотрю на это все. Но я не способен никого ничему научить.