Евгений Кучинов, философ
«Слова, которые живут без человека»
«Изредка, где-то раз в год, вижу сон, что возвращаюсь домой, но не с обычной стороны, а со стороны болот, проезжаю незнакомые станции на электричке, выхожу на пересадку, стою на вокзале. Места, которые находятся за станциями, кажутся жуткими и заполненными нечеловеческим присутствием. Если пойти вглубь, явно можно сгинуть, там не то что не найдут люди, там сотрутся все следы. Вокзалы как вывески, за которыми спрятаны полусонные бездны, — они шелестят не от ветра, а от своего внутреннего шевеления, будто в них находится множество птиц, прижатых друг к другу, — у каждой свое сердце и своя жизнь. Когда подъезжаю к дому, возникает облегченное ощущение, что преодолел нечто, на что лучше не смотреть.
Иногда кажется, что из одного из тех отброшенных вокзалов может выйти человек, худой и темный. Если посмотреть на него издалека, покажется, что это плоская тень. Может выйти и сказать „давай покажу, как жить”. Там, за вокзалом, тихо и спокойно, можно нырнуть в бытийность, как в озеро, раскинув руки. Если туда посветить фонариком, тамошнее может вытянуть тебя за свет, как за веревку. Надо вдохнуть все запахи, пусть и неприятные, представить, что вдыхаешь аромат; хоть в огороды, сгоревшие сараи, без отвращения. Если там ложишься и накрываешься темной пеной как одеялом, стирается и личность, и память. Конечно, так жить не надо. Надо как-то по-другому, а не как будто не рождался».
О чем эти слова? И слова ли это? Если слова — это следы, то здесь, на страницах «Антиравинагара», намечается граница, за которой слова рассыпаются и погружаются в некую растерянность. Не так, что следы перестают складываться в какую-то последовательность, а так, что остается только нехоженая черная земля без каких бы то ни было следов. Остается только дикий простор. Или топкое болото, в котором все следаки, следопыты и исследователи всевозможных слов тонут, разжижаются и начинают булькать и бродить.
В общем, тут нечего исследовать. Тут можно только потеряться, ведь нам лишь кажется, что эти слова можно прочитать, понять, проинтерпретировать, оставить какой-то глубокомысленный комментарий на полях. То есть внести в них какое-то дыхание разумной жизни, дать этим словам то, чего в них нет. Это не так. Ведь они, эти слова, шелестят не от ветра, не от чтения и понимания, а от своего внутреннего шевеления. То есть (и это самое странное и жуткое) оказывается, что за этой границей, там, где слова рассыпаются и стираются в качестве следов, на этом диком просторе, они продолжают жить.
Это самое странное, самое загадочное — слова, которые живут. Которые живут без того, кто их говорит, пишет, читает, слышит, понимает и так далее. Которые живут без говорящего, без человека, которые не оставляют следов. Это странно и немного страшно. Причем они, эти живые слова, эти животнословы, живословы, словоживы, не играют с читателем или слушателем в прятки, они не скрываются в какой-то темноте недосказанного или несказанного — они просто обитают не везде. Их просто не везде можно встретить. Мы же не можем говорить о том, что рыбы прячутся в воде, а дикие животные или грибы скрываются в лесах: они просто живут там, в своих мирах. Так и эти слова живут не везде.
Варианты обложек «Антиравинагара»
Художник: Евгения Ставицкая
Они живут там, за вокзальными вывесками, в своей диковатой полудреме, причем живут жизнью, которую нельзя назвать пугливой. Типа придет в эти миры человек разумный, царь природы, и животные разбегутся, слова замолкнут. Нет. Посвети туда своим исследовательским фонариком, и они утащат тебя в свою утробу за этот свет как за веревку. И они выйдут сами тебе навстречу и скажут: «Давай покажу, как жить? Как жить так, будто ты и не рождался, или так, будто тебя и не было никогда, будто нигде нельзя сыскать твоих следов — или следов, которые могли бы привести к твоему появлению на свет».
Единственное, чему мы можем научиться у этих животнословов, у этих животных слов — тому, что той жизнью, которой они нас учат, не надо жить. Просто не надо и всё. То есть мы не учимся тому, как можно было бы жить. Мы знаем лишь то, что нельзя жить так, как науськивают эти дремучие слова. Как-то по-другому, как угодно, но только не так, как будто ты не рождался, будто у тебя нет начала, будто живешь с середины — так нельзя. Так жить нельзя. Мы прекрасно это понимаем. Наверное, первое, что мы вообще понимаем — это то, что перед нами обман. Можно жить и без отвращения, что называется, «не *** [обдуришь. — Прим. ред.] — не проживешь». И мы включаем свои фонарики и топаем след в след со свидетельствами о рождении на руках. Путь уж лучше нас менты вытягивают на свет за свидетельства о рождении, чем тамошние утащат нас не пойми куда за свет наших фонариков.
В общем, так и живем. Уныло, но по-другому не получается. От другого мы навсегда уже открестились. И не то что я хотел бы призвать всех на темную сторону, ведь на самом деле нет никакой «темной стороны», просто есть места, где свет, зрение и понимание как бы вдруг оказываются недействительными. Там, в этих местах, копошится, процветает и благоухает цветом совсем другая жизнь. Жизнь не лучше и не хуже нашей, просто в ней нет тревоги и страха, тяжесть там не давит. В конечном счете я клоню к тому, что между светом и тьмой в действительности нет разницы, между ними нет выбора. Выбор есть между светом и цветом. И это не выбор между двумя противоположностями. Мне кажется, что птицы, прижатые друг к другу настолько плотно, что они скорее не летают, а плавают друг в друге, шелестят именно об этом — они шелестят о цвете.
Леша Омский, искусствовед
«Наверное, тогда я полюбил лазать по деревьям»
«На пустыре не было даже теней, нечему было заслонять свет. Мы приехали на двух машинах, встали, закрепились в теплом ощущении. Если они сейчас выволокут из багажника перевязанного как посылку человека и начнут избивать. Что на это скажет ангел? Он сидит и смотрит недалеко от нас, с большой головой и прозрачными глазами. Он увеличится так, что мы погрузимся в его глазницы и даже этого не заметим. Нам покажется, что освещение и влажность стали иными. Ангел по-любому начнет действовать, но не запрещать или защищать, а менять окраску всего, менять чувство данности. Он может позволить пройти в себя, в свое спокойное тело.
С. вышел с куском арматуры, покрутил, ударил по воздуху, наверное, представил, что кто-то стоит перед ним, некий провинившийся человек-невидимка».
Этот фрагмент из книжки Ромы напомнил мне почему-то, как я помогал восстанавливать храм в поселке Большекулачье, в Омской области. Это было начало 1990-х, я был мальчиком. Там стояли три стены, которые остались от храма — видимо, его взорвали в 1930-х. Там меня посетили первые мистические, метафизические ощущения, там как-то очень по-своему падал свет через эти останки стен.
Варианты обложек «Антиравинагара»
Художник: Евгения Ставицкая
Потом, спустя пару лет, я ходил в воскресную школу и по дороге читал «Хоббита». Я залезал на деревья и читал «Хоббита», «Две башни» — все эти дела. Наверное, тогда я полюбил лазать по деревьям. Мы ходили на острова, жгли на Иртыше костры, собирали ветки и строили какие-то хибары. Потом я стал ветками размахивать на концертах. Однажды в Новороссийске я так насобирался веток, что скакал? и подо мной сломался столик, он оказался стеклянный. Меня вытащила охрана, они хотели мне по морде надавать, все обошлось тогда, но я помню, как меня под белы рученьки уводили двое.
Потом, через несколько лет, была странная зеркалка, когда я приехал во время турне в Омск и мы встретились там с Сашей Павловым. Оказалось, что мы жили очень близко, буквально в трех улицах друг от друга, но не были знакомы. Он показывал мне свой двор, а я потом повел их с другом в свой двор на Проспекте Мира. Там странная была история: два популярных микроблогера сцепились, и я как-то их должен был немного унять, а когда стал разнимать, мне вдруг зафлешбэчил Новороссийск: там меня выводили двое, а тут я немного разнимал двоих прыгающих. Такая у меня возникла цепочка ассоциаций в связи с этим фрагментом и поисками алтаря. Так я полюбил залезать на деревья.
Йоэль Регев, философ
«Как можно подумать то, чего мы не можем подумать»
«Пустая белая комната. Как только говорю „белая”, сразу возникают внутренние вопросы, с чего это она белая, она не белая вовсе, а бесцветная. Скорее действительно комната, хотя не видно ее стен, точно не простор. Стою и смотрю, но не неподвижным взглядом вовне, а проникая в окружающее, слегка покачиваясь через вглядывание. Вообще не задумываюсь, как долго нахожусь в этом месте и как сюда попал. Опять же, не хочется говорить „в один момент”, там нет явных отделений моментов друг от друга. Но появляется голос, слышу его, при этом он производится не с внешней стороны, а как внутреннее разгадывание. То есть я сам себе что-то и говорю, шепчусь с собой. Говорю, что в этой комнате можно собирать. Что именно собирать — не особо понятно. Шепот продолжается, что здесь собирают — не произносится, но у этого чувствуется ценность. Нечто важное. Сейчас, когда описываю то ощущение, ловлю себя на том, что растягиваю сообщение во времени, пытаясь последовательно передать, что и как почувствовал. Ничего там не оценивал, „важность” того, что можно собирать, тоже пришла сразу. Такая проблема. Для приближенного описания надо разбить всю цепочку на последовательные „понимания”, хотя там по-другому шло время, и не исключено, что все осозналось в один момент — как вспышка. Здесь можно собирать идеи. Слово „идеи” не прозвучало, но это самое близкое к тому, что можно высказать».
В этой главе «Антиравинагара» речь идет об особом месте — о комнате, где собирают идеи. Их собирают не как ягоды, а как конструктор. Формирующий принцип — это мыслительная первооснова атомов движения сознания. Они оседают у нас в глубинной памяти и станут проявляться в будущем как озарение, как чувство нового.
Варианты обложек «Антиравинагара»
Художник: Евгения Ставицкая
Это ответственный момент. Все идеи, которые возникнут вместе с темой жизни, собираются в этом пространстве. Мне кажется, что это очень важный отрывок для понимания всего текста, для понимания той онтоэкономики, на которой он построен. Один из главных вопросов здесь — это вопрос о том, как вообще можно подумать то, чего мы не можем подумать, как можно сделать то, чего мы не можем сделать. То, что можно сделать и что можно подумать, ограничено какими-то пределами. Мне кажется, что один из самых важных вопросов для этой книги — вопрос о том, как манипулировать этими пределами. С одной стороны, можно признать реальность существования пределов, но, с другой стороны, это признание не означает, что мы с ними примиряемся. В «Антиравинагаре» постоянно описываются какие-то такие странные пространства, места, в которых можно этими пределами манипулировать, в которых определяется то, что определяет нас.
Также очень интересно то, как эти места описываются. Они описываются как комнаты, причем у каждой из них есть какой-то свой свет — желтая, белая комнаты — и есть особое ощущение среды — есть вязкие комнаты, есть складывающиеся комнаты. Мне кажется, что здесь таким образом прокладывается путь к некоторому новому пониманию той базисной экономики, которая присутствует еще в стихе из Псалмов: «Если Бог не построит дом, то зря трудятся строители». Да, это экономика, в которой все зависит не столько от ресурсов, сколько от какого-то благословения или проклятия. В современном понимании благословение и проклятие, удача и неудача либо не учитываются, либо, когда учитываются, постоянно производится попытка свести их к какому-то другому ресурсу, например, к предприимчивости или удачливости. А в той экономике, которая есть в этих описаниях комнат, где собираются идеи, собирается память, собирается время вообще, — тут наоборот намечается путь, при котором ресурсы зависят от этих комнат. От того, что в этих комнатах собирается, от того, что в них определяется. Причем в этих комнатах мы можем каким-то странным образом действовать. Я думаю, что «Антиравинагар» — это попытка нащупать пути нахождения, ориентирования в этих комнатах, где собираются благословения и проклятия. Благословения, которые определяют ход нашей жизни.
Дарья Платонова, историк философии
«То, что находится „там”, не может иметь ни контуров, ни горизонтов»
«Старший брат Мити служил пограничником и рассказывал нам про старое время. Мы часто сидели около их дома и слушали рассказы. Каждый раз спрашивал его, почему граница вообще важна и зачем ее охранять. Он отвечал, что, если не станет границы, начнется совсем безумие. Я его просил отвечать без „если”, просто по данности, „если, то...” — это стандартное запугивание ужасным будущим. Когда нужно показать необходимость чего-либо, рисуют жуткую картину мира без него. Можно сказать, что граница красива? Он злился, объяснял, что граница — часть общего порядка, благодаря которому в том числе мы сидим сейчас в спокойствии и не распадаемся. Мы все понимали, что дело не в каком-то порядке, есть нечто, объясняющее важность границы, но в него не принято заглядывать. Возможно, туда стыдно смотреть. Стыдно вдумываться в необходимость границы.
Брат Мити часто вглядывался в места за границей. И не видел там ничего. Так он говорил, по крайней мере. Он рассказывал про старое время — не про то, что сам видел, а про то, что слышал от старших пограничников, которые застали. Раньше там что-то было, виделось, двигалось, а затем исчезло, ушло в другое место.
Спросил, есть ли у границы величие. Брат Мити подумал, что я издеваюсь. Есть ли необходимость в границе, если за ней ничего не видно? Не видно — не значит, что этого нет, и еще там остается сама возможность. Там, где предчувствие присутствия, есть и само присутствие. Так же с временными границами? Границы времени позволяют заглядывать за себя через ожидание и предчувствие.
Когда места захватывают друг друга, сдвигая границы, они поглощают церемонии.
Границы смешиваются, налезают на себя. У птиц границы между живыми и мертвыми более временные, нежели пространственные».
Работы Михайлова — это гибриды, выбивающиеся из привычных литературных форматов, это узелки, опавшие листья, в которых периодически проявляются сюжеты и силой своей заставляют верить, что читаешь единое произведение. Позже они расслаиваются, истончаются и раскладываются на разнообразные пластины.
Варианты обложек «Антиравинагара»
Художник: Евгения Ставицкая
На протяжении всего «Антиравинагара» эти пластины-рассуждения о природе памяти, сакральном пространстве и времени, «натяженной данности», тьме, границах волшебными слоями сходятся между собой, образуя новые гибридные текстуры. Это подобно фрактальному сплетению узлов-рефлексий и грез в отношении мира, в который мы заброшены, а также мира, в который мы можем быть выброшены («там»). Описать трактат через последовательность действий героев невозможно: мы то находимся в комнатах или пространствах, отведенных под ритуал, то перемещаемся на рынок магических птиц, то встречаемся с пронизывающими весь текст рассуждениями о границах. Мир, который описан в трактате, также зыбок. Он то явленный, то сокрытый, то определенный, советский, то наш, пандемийный. Время романа не подчиняется линейности — мы находимся и в детстве главного героя, и в его инициации, и в его шаманском пути — все как бы обратимо.
У Михайлова Модерн преодолевается через апелляцию к новому пониманию реальности. Реальность, фиксируемая научными измерениями, которая в Новое Время представляется как нечто безусловно существующее, в этом трактате — скользящая, без ощутимого контура. Как бы строгие границы реальности, описанные в учебниках, имеют обратные стороны. В трактате мир-реальность или мир-данность вскрыт как иллюзия, причем сущность этой иллюзии — магическая. Внимание следующего за текстом читателя постоянно обращено на то место и то время, где эта иллюзия завершается. То есть взгляд следующего за повествованием направлен туда, где кончается мир.
Центральным узлом трактата, на мой взгляд, стала формула «границы». Это акмэ-коан всей книги. После диалога главного героя со старшим братом Мити мы приходим к довольно страшному выводу: есть только граница, а то, что она разделяет (то есть сторона один и сторона два), является призрачным. Пространство и время «здесь» — неопознанное, непостоянное и ускользающее. Многоэтажки могут становиться призрачными, а время обращаться вспять. А то, что находится «там», не может быть выражено в слове, и живет, или не-живет, над-живет, в режиме бесконечной потенциальности. Здесь мы фиксируем апофатическую теологию, искусно выраженную в советском и постсоветском пространстве и времени. Пограничник охраняет призрачные многоэтажки и рынок магических птиц от неизвестного «там», которое себя не проявляет или же проявляет крайне редко.
Зачем нужна граница? Она есть основа мира. Ее ось, конституирующая мир горизонталь. А что она разделяет? «Здесь» и «там» — это два понятия, которые составляют основу любой традиции. «Здесь» и «там» — два полюса, минус и плюс / тварное и нетварное / временное и вечное / человеческое и божественное, которые могут быть разнообразно проявлены в зависимости от той традиции, в которой мы работаем.
Особенность «мистического реализма» Михайлова в том, что он говорит только о границе. Пространство «здесь» ускользает, а пространство «там» непрерывно апофатично.
В любой традиционной эзотерической модели мы также не имеем того, что лежит до границы и после нее. Почему? То, что лежит до границы, подвержено постоянному исчезновению, оно не приковано к своим местам, оно иллюзорно, постоянно истлевает. Les dentelles s’abolissent. Как и всякая материя — она неописуема.
А то, что находится «там», не может иметь ни контуров, ни горизонтов. То, что находится «там», апофатично, но в нас есть некое предчувствие этого «там», оно заброшено в нас. Таким образом, Роман Михайлов свидетельствует о древних принципах, явленных во многих традициях. Человек и есть та самая граница между инерциальной фрактализующейся материей и потусторонним.
«Антиравинагар» — это напоминание о том, что мы — пограничники и граница — внутри нас. Охранять «здесь» от «там» и «там» от здесь — наш долг. Даже если многоэтажки стали призрачными и мы не знаем, от кого их нужно охранять.
