1. Новый урожай списков. Свои материалы о лучших книгах 2018 года выкатили The Guardian и Electric Literature. У англичан все очень обстоятельно и серьезно: главная британская проза осмысляет Брексит (Джонатан Коу и Сэм Байерс) и подъем национализма (Сара Мосс); не забыты постоянно обсуждаемые в 2018-м вопросы насилия, виктимности и равноправия («Молочник» Анны Бернс и «текст, которого мы ждали 3000 лет» — «Молчание девушек» Пэт Баркер, буквально «Илиада», переписанная от лица Брисеиды). Отдельно отмечены завершения многолетних проектов — книги Карла Уве Кнаусгорда и Рэчел Каск; экологический эпос Ричарда Пауэрса о роли деревьев в жизни людей, новый роман Салли Руни и «Бегуны» Ольги Токарчук. Среди детективов и триллеров авторы The Guardian выделяют «Братьев по крови» Амера Анвара и вообще волну британско-азиатского нуара; в числе других отмеченных — Лейла Слимани, Меган Эбботт и входившая в этом году в букеровский лонг-лист Белинда Бауэр.
В шорт «Букера» попал комикс Ника Дрнасо «Сабрина» — и об этом, конечно, здесь тоже сказано; раздел «Графические романы» может заинтересовать наших издателей комиксов. В фантастике называют, среди прочих, Луизу Эрдрич, Томи Адейеми и Дэйва Хатчинсона; в поэзии — феминистские книги-манифесты Софи Коллинз и Тишани Доши, антирасистские книги-манифесты Роя Макферлейна и Ди Эс Мариотта, пенгвиновскую антологию стихотворений в прозе. В разделе нон-фикшн — мемуары Тины Тернер, Лили Аллен и актрисы Роуз Макгоуэн (первой обвинительницы Харви Вайнштейна); большая книга про Beastie Boys; какая-то книга книг про французскую кухню (указано, что после Брекзита многие ингредиенты будет не достать); много Трампа и немного ностальгического Обамы; история трансгендерного сообщества Великобритании; расследование Ханны Фрай о том, действительно ли робомедицина и беспилотные автомобили безопасны (пока не очень); неожиданно — несколько книг о диких животных в большом городе.
У Electric Literature все проще: 20 лучших романов — и дело с концом. Рэчел Лайон, Отесса Мошфег, Патрик Девитт, Тана Френч, Оливия Лэинг, Томми Орандж, Ребекка Маккаи и другие — кое-что из этого уже переводится на русский и поспеет, видимо, к «Нон-фикшну»; обратим внимание, что большинство имен из этого списка — женские.
Кстати, на «Ленте.ру» есть составленный Натальей Кочетковой список самых ожидаемых русских новинок 2019-го (включая и переводную литературу): здесь — очередной детектив Роулинг aka Гэлбрейта, сборник эссе Михаила Шишкина и «Опосредованно» Алексея Сальникова, Элизабет Боуэн в переводе Анастасии Завозовой, «Зима» Али Смит и, of all things, автобиография Ильи Лагутенко.
Свои итоги подвел сайт World Literature Today: он составил список лучших переводов на английский; почти к каждой книге прилагается рецензия. В списке — книги авторов из Франции, Мексики, Италии, Туниса, Японии, Ирака, Нидерландов и других стран. Россия представлена четырьмя именами: WLT называет сборник стихов Максима Амелина («Невероятно приятно включать поэта в собственный, персональный канон — и Максим Амелин вполне этого заслуживает»), роман Алисы Ганиевой «Жених и невеста», «Авиатора» Евгения Водолазкина и переведенные Борисом Дралюком «Сентиментальные повести» Зощенко.
Наконец, те же Electric Literature составили список главных литературных событий 2018-го — читай, скандалов. Ссора Томи Адейеми с Норой Робертс; жульничество с несуществующими писательскими семинарами и фейковым литературным журналом; поэтесса Эйли О’Тул вытатуировала у себя на руке собственную строчку, и вскоре обнаружилось, что эту строчку она позаимствовала у поэтессы Рэчел Маккиббенс; Шермана Алекси и Джуно Диаса обвинили в домогательствах; венчает все, конечно, отмена Нобелевской премии по литературе. Из хорошего — идея The New York Times опубликовать некрологи писательниц, которых некогда сочли недостойными такой чести, и умные интервью Лорин Грофф; главной потерей названа смерть Урсулы Ле Гуин.
2. 11 декабря отмечали столетний юбилей Александра Солженицына. Назовем три статьи, которые, помимо прочего, интересны тем, что явно подпадают под влияние солженицынского стиля. В «Новой газете» Лариса Малюкова рассказывает, что Первый канал заказал, но не показал фильм о писателе; на «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией Борис Парамонов говорит, что Солженицына продолжают ненавидеть, с одной стороны, «реликтовые советские лоялисты», с другой — либералы-западники, и подчеркивает, что «внелитературность» счетов, которые Солженицыну предъявляют, как раз подтверждает его статус писателя: «настоящий писатель, писатель-классик – в России всегда не только писатель, но и некий духовный вождь, к которому идут не только за интересным чтением, но и за духовно-жизненным уроком». Парамонов отдельно пишет об «Одном дне Ивана Денисовича», который «можно на пословицы разобрать», «Матренином дворе» , о книге воспоминаний «Бодался теленок с дубом» — и, конечно, об «Архипелаге ГУЛаг»: «Никаким не то что пером – топором, кувалдой, тринитротолуолом Солженицына из русской жизни не выведешь, как бы ни изгалялись фантомы вчерашнего дня. Но он ведь и на мировую историю повлиял: выбил марксистско-коммунистический камень из-под западных идейных фундаментов».
На сайте «Русский европеец» — статья Сергея Сергеева «За что в России ненавидят Солженицына?»: Сергеев одной из причин общественного разочарования называет (в отличие от Парамонова) как раз то, что Солженицын — «„ни бог, ни царь и ни герой“, а всего лишь писатель и публичный интеллектуал». Несмотря на это, только Солженицын, благодаря комбинации всех своих достоинств и недостатков, смог «открыть и описать нам и человечеству нашу „тайну беззакония“, нашу главную национальную трагедию, последствия которой мы до сих пор не можем изжить – государственное злодейство над собственным народом 1917–1953 годов, не имеющее аналогов в летописях христианских народов».
Отдельно назовем текст Глеба Морева в «Ведомостях» на ту же тему — почему столетний классик по-прежнему вызывает такие яростные споры («Социальные сети, нынешние заменители салонов и гостиных, полны эмоциональных нападок на Солженицына, причем с самых разных сторон»). Солженицын «воскресил в России 1960-х фигуру независимого автора» и показал «беспрецедентный для СССР пример человека-институции, чьи действия были абсолютно автономны от государства, – и это в государстве, претендующем на тотальный контроль своих граждан». Та же независимость, в конечном счете, оттолкнула от Солженицына многих сторонников — особенно наглядно это видно на примере его представлений о русском прошлым, которые менялись по мере работы над «Красным колесом»; Морев пишет и о постоянном стремлении Солженицына навязать Западу активное сопротивление советскому тоталитаризму, и о его сочувствии РОА. «Даже из этого конспективного изложения солженицынского пути становится очевидно, что он проходит по самым болезненным точкам, или, используя термин самого писателя, узлам российской истории. Причем истории не отошедшей в прошлое, а длящейся по сегодня. Истории, которая до сих пор является предметом и орудием современной нам политики», — заключает Морев.
А «Мел» публикует воспоминания тех, кому Солженицын преподавал физику и астрономию в рязанской школе № 2. «Когда я впервые его увидела, он показался мне немного странным. Хотя он буквально излучал энергию — быстро говорил, быстро ходил, смотрел быстрым и живым взглядом», — вспоминает выпускница этой школы Альбина Торжок, ныне ученый-лингвист. О лагерном и литературном опыте своего учителя большинство учеников долгое время не знало; исключение — шахматист Сергей Гродзенский: «Он спросил меня как-то: „Куда ты будешь поступать после школы?“ Я ответил, что хотел бы заняться точными науками и что родители хотели бы, чтобы я стал врачом. Александр Исаевич оживился. Мол, какие молодцы твои родители, Сережа. А потом рассказал, как он попал в заключение и ужасно завидовал врачам, потому что перед ними начальство шапку снимало. Я, говорит, спасся в заключении, потому что был математиком по образованию и выдал себя за инженера. А всякие гуманитарии — философы и историки — очень быстро там загибались».
3. На «Полке» вышла статья Александра Маркова о «Пушкинском доме» недавно скончавшегося Андрея Битова. Филолог объясняет, почему этот роман, который считают одним из первых постмодернистских текстов на русском языке, — история о непреодолимом разрыве поколений, на кого из известных литературоведов похожи битовские герои, зачем в «Пушкинском доме» разбивают маску Пушкина и какую роль в романе играет водка: «Классическая античная этика противопоставляла страх и гнев как незрелые эмоциональные порывы, требующие контроля разума; но экзистенциальному страху, господствующему в романе Битова, противопоставляется не гнев, а водка. Как и в „Москве — Петушках“ Венедикта Ерофеева, водка не приносит героям Битова никакого удовольствия — но и не способствует разговору, а только усиливает экзистенциальную тоску».
4. Михаил Шишкин выпустил цифровую книгу на немецком языке, сообщает сайт Schwingen. Книга называется «Tote Seelen, lebende Nasen» («Мертвые души, живые носы»), подзаголовок — «Введение в историю русской культуры». Среди персонажей 16 эссе, вошедших в книгу, — «Пушкин и Гоголь, Тургенев и Толстой, швейцарский герой Вильгельм Телль и русская революция, князь Игорь и Борис Годунов, швейцарский миф — Суворов, Белый и Брюсов, Шостакович и Рахманинов, Ольга Чехова и Гитлер, литературный персонаж девочка Хайди и персонаж исторический Надежда Крупская». Schwingen публикует небольшое интервью с Шишкиным, в основном посвященное вопросу о том, как русскому писателю дается переход на другой язык: «Понятно, что, уезжая из страны, уезжаешь из языка, который очень быстро меняется. Мне это только помогло понять, что не надо бежать за изменяющимся языком. А следует создавать свой язык, как, например, это сделал Бунин. Языком бунинской прозы в России никто никогда не разговаривал. Но если почитать Бунина и его современника Зощенко, разница понятна». Купить книгу и прочитать отрывки можно на официальном сайте писателя.
5. На сайте РВБ ко дню рождения Николая Некрасова появился оцифрованный первый том его полного собрания сочинений: стихотворения 1838–1855 годов. Если вам нужен точно выверенный текст или ссылка на авторитетное издание Некрасова, вам сюда.
6. Егор Михайлов на глазах становится самым успешным литературным интервьюером в России: в прошлом выпуске мы давали ссылку на его интервью с Вьет Тхань Нгуеном; за неделю вышли разговоры с Олегом Радзинским («Я же человек, лишенный страны, моей родины больше нет. А родина — это мое детство советское. Его больше нет, вместе с материком под названием Советский Союз оно пропало, и я оказался в положении такого отдельного тела — то, о чем Кант говорил, когда говорил „вещь в себе“»), Клементиной Бове, написавшей современное продолжение «Евгения Онегина» («Я определенно поиграла с гендером, потому что рассказчик у меня — женщина. У Пушкина есть моменты, когда рассказчик будто бы чуть влюблен в Татьяну. А я решила, что моя рассказчица будет немного влюблена в Евгения и будет в некоторой степени соучастницей Татьяны») и даже с очень немногословным Лемони Сникетом. Кстати, еще мы пропустили михайловское интервью с музыкантом Дельфином, который выпустил детскую книгу стихов.
7. На той же «Афише» — новый выпуск серии материалов Натальи Бесхлебной о том, как поэты пишут свои стихи. На этот раз можно прочитать автокомментарии Андрея Родионова, Алексея Цветкова и Екатерины Соколовой. Родионов рассказывает о чувстве выгорания после завершения годичного проекта поэтического дневника (избранные тексты оттуда вышли отдельной книгой в «НЛО»); стихотворение «В Петербурге в маленькой кафешке…» о встрече с другом, оказавшимся сталинистом, — одно из немногих, «которые… получились с тех пор». Цветков нехотя рассказывает о стихотворении «вконтакте»: «Ничего на меня такое специальное не снисходит, просто приходит в голову мысль о чем-то написать, и я сажусь за компьютер. Так же и тут: появилась идея написать о социальных сетях, замысел возникает раньше стихотворения. Конечно, эта тема производит впечатление, потому что мы живем в эпоху, когда люди встречаются в интернете через двадцать-тридцать лет в ситуации, в которой они бы никогда не встретились в другое время». Соколова вспоминает о путешествии в грузинскую Чиатуру и поездке на убитой канатной дороге, из которой выросло ее стихотворение: «Записала эту Чиатуру, записала „мельком мелькомбинат“ как возможную концовку… Записываю все, что меня зацепит: кем-то оброненные слова, какую-то услышанную речевую ошибку. И с этих словечек потом что-то начинается. Вот сейчас у меня записано слово „польта“. Посмотрим, будет ли что-то с этими польтами дальше».
8. Партия ЛДПР и лично Владимир Жириновский подали в суд на издательство «Фантом Пресс». Причина — книга Чарльза Кловера «Черный ветер, белый снег»; журналист, в прошлом начальник московского бюро Financial Times, исследовал корни нового русского национализма. Эта книга уже вызывала нарекания — но в плоскости исторической критики, а отнюдь не юридической практики. ЛДПР не понравилось, что Кловер назвал их партию «совместным проектом компартии и КГБ», а также сослался на слухи, приписывающие агентурное прошлое самому Жириновскому. «Фантому» грозит штраф в миллион рублей; в литературных телеграм-каналах опасаются, что это может означать закрытие одного из лучших в стране издательств.
9. Русский перевод «Бесконечной шутки» наконец вышел из типографии. На «Дистопии» и «Годе литературы» опубликованы интервью с переводчиками Алексеем Поляриновым и Сергеем Карповым: обсуждается, как можно работать над одним текстом вдвоем; как тесное общение с Уоллесом влияет на собственное письмо (Поляринов: «Когда Сергей Карпов читал мою рукопись, он говорил: „Мужик. Я всё вижу“); как удалось справиться с важнейшим фактором кажущейся непереводимости «Бесконечной шутки» — ее укорененностью в американской культуре; и, наконец, как «Шутка» переведена на другие языки: «Итальянец просто выкидывал сложные предложения».
10. На сайте журнала BOMB появилось начало графического романа Виктории Ломаско о детстве в Серпухове и жизни Серпуховской государственной типографии, недавно ликвидированной. Стиль Ломаско уже давно нравится западным читателям. Для художницы жизнь государственного предприятия, ставшего ненужным, — это в первую очередь истории работавших там людей, которые образовывали сообщество, создавали атмосферу; здесь находится место их ностальгии по понятному советскому прошлому и тревожным вопросам о будущем: «Сейчас нас закроют — летом у всех огороды, есть чем заняться. А зимой? В магазин без денег не пойдешь… Во дворе как дура постоять?»
11. Аарон Соркин поставил на Бродвее «Убить пересмешника» по роману Харпер Ли — спектакль породил волну критики, связанной как с идеями Соркина, так и с самим романом. В The New Yorker о наследии Аттикуса Финча пишет Кейси Кеп. Она делает все положенные ремарки — великий текст, национальный роман, одна из немногих «духовных скреп» американцев, — а потом рассказывает, почему в героизм адвоката Финча, который защищал чернокожего от ложного обвинения, в последнее время стали меньше верить. Первым делом вспоминают то ли второй, то ли нулевой роман Ли «Пойди, поставь сторожа», в котором постаревший Аттикус сочувствует расистам. «Он оказался человеком своего времени — а может быть, что еще хуже, и нашего, в которое вновь поднимают голову старые предубеждения, множатся преступления на почве ненависти…»
Во время недавней бури с утверждением Бретта Кавано верховным судьей сенатор-республиканец сравнил происходящее с процессом, в котором выступал Финч; Кеп напоминает, что на кону вообще-то стояла не жизнь обвиняемого, а рабочая должность. Теперь, когда Соркин вновь вывел Финча на сцену, неясно, что это — «воскрешение или прощальный поклон». Известно, что Харпер Ли списала героического адвоката со своего отца; менее известно, что таким образом она «пыталась разрешить свои противоречия с ним» — идеализировала юриста Амасу Коулмана Ли, который вообще-то был не идеален; возможно, «Пойди, поставь сторожа» — более правдивый портрет, чем тот, который мы видим в «Пересмешнике». Когда «Сторожа» отвергло несколько издательств, Харпер Ли создала идеализированного Аттикуса — и он-то стал легендой. Однако еще в 1990-х юристы начали эту легенду подтачивать: писали, что Аттикус взялся за защиту чернокожего только потому, что ему это поручило государство; что он не противостоит сегрегации и не отказывает в человеческом достоинстве самым отъявленным ксенофобам.
Все это не означает, подчеркивает Кеп, что «Убить пересмешника» не надо читать: нет, это действительно великий роман — только более сложный, чем принято учить в школе. «В нем действуют дети, но нет детской наивности. Его очарование и внутренняя логика в том, что Аттикус — герой в глазах его маленькой дочери, а не герой объективно».
Соркин многое изменил в этой логике и в тексте романа. Он признался, что не сумел «упаковать книгу в пузырчатую пленку и аккуратно перенести ее на сцену». Детей теперь играют взрослые, а самое важное в спектакле — превращение Аттикуса из одного человека в другого; главной его ошибкой становится вера в то, что «во всех, даже в расистах-убийцах», есть что-то хорошее. Несмотря на достоинства спектакля, он потворствует классическому прочтению «Пересмешника»: людям интереснее Аттикус, чем его дочь, которая и рассказывает нам эту историю; а ведь Джин Луиза Финч по прозвищу Глазастик — персонаж автобиографический. Харпер Ли никогда не высказывалась как публицист о гражданских правах — но за нее говорил ее роман, научивший миллионы американцев толерантности.
Еще одна статья о постановке Соркина и романе Ли опубликована в The Daily Beast. Тим Тиман сравнивает актера, играющего Финча, — Джеффа Дэниелса — с Грегори Пеком из классической голливудской экранизации. Как и Кеп, Тиман отмечает, что перед нами явно осовремененная постановка — целящая в сомнительного героя, но попадающая в Америку эпохи Трампа, полицейского насилия и протестов в Фергюсоне. «Либеральные принципы Финча Соркин не ставит на пьедестал, а берет под сомнение»; это видно уже по игре Дэниелса, который выступает не героем без страха и упрека, а скорее человеком неуверенным, желающим, чтобы все это поскорее кончилось. Зато не молчат те, кого в романе Ли слышно мало: чернокожая служанка Кальпурния, обвиненный Робинсон и старший сын Аттикуса Джим, «возмущенный бездействием отца». Герои фактически судят адвоката и выносят ему обвинительный приговор. Все это Тиману не нравится: «Возможно, Харпер Ли устарела и ее нужно „переписать“ для аудитории 2018 года — но до какой степени? Сомневаться в Аттикусе Финче — правильно. Давать голос лишенным его черным персонажам — правильно. Но почему бы для этого не написать совершенно новую пьесу? Бродвейский Аттикус сначала кажется нам знакомым, а потом мы перестаем его узнавать. Но черты этого нового Аттикуса нам не объяснены, а порой просто лишены смысла».