Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
«Ежегодный пир Погребального братства» — уже четвертая книга Энара на русском языке. Ранее были опубликованы «Компас» («Азбука-Аттикус», перевод Ирины Волевич и Елены Морозовой), за которую Энар получил Гонкуровскую премию в 2015 году, «Вверх по Ориноко» («Иностранка», перевод Марианны Кожевниковой), по сюжету которой снят фильм с участием Жюльет Бинош (в нашем прокате «Обезьяна на плече»), и «Совершенный выстрел» («Поляндрия No Age», перевод Надежды Бунтман), первый роман Энара, вышедший во Франции в 2003 году и награжденный двумя престижными литературными премиями.
— Мы встретились с вами в связи с выходом вашего большого романа «Ежегодный пир Погребального братства». Что он для вас значит? Какова была задумка? И наверное, не одна?
— На самом деле, задумок было много. Я начал писать его очень давно, еще до «Компаса», до «Расскажи им о битвах, царях и слонах», до многого другого, я подумал, что мне хочется исследовать мои родные края на западе Франции, территорию между Луарой и Жирондой, граничащую с Атлантическим океаном, но я толком не понимал, как к этому приступить. И вначале я придумал, что там будет этнолог, антрополог, такой столичный житель, он туда приедет из Парижа, чтобы изучать провинцию, как обычно изучают жизнь дикарей. И поскольку я долго жил за границей, вдали от родного региона, и описывал совсем другую реальность, в основном Ближний Восток, я захотел вернуться туда почти что иностранцем, увидеть как бы извне эти края, мне, в общем-то, хорошо знакомые. А потом, гораздо позже, через десять лет, я снова вернулся к тем немногочисленным страницам о Давиде Мазоне, к самой важной линии романа. В книге мы увидим то, что не видит Давид, история Франции рассказывается там с другой стороны, в сочетании бурлеска и трагедии, с помощью возможных реинкарнаций. Для меня это было некое литературное безумие, позволяющее увидеть события абсолютно в ином ракурсе, необычном для нас. Для меня это был долгий процесс, долгие размышления.
— Этот прием напомнил мне «Московскую сагу» Василия Аксенова, где тоже используется перевоплощение персонажей.
— Конечно, из его романа я идею и позаимствовал. Это пересечение нескольких линий. У Аксенова это небольшие главы, где прослеживается судьба разных людей, таких как Сталин, который превращается в жука. Но, помимо прочего, я интересовался буддизмом и некоторое время провел на юге Сирии, где жил с друзами, принадлежащими к мусульманской секте и верящими в реинкарнацию. Друзы — немногочисленное ответвление шиитов, проживающих в Сирии и Ливане. То есть идея пришла ко мне с обеих сторон. Но в литературном плане на меня повлиял, конечно, Аксенов.
— В случае реинкарнации кем бы вы стали — историческим персонажем, животным, насекомым?
— Отметем версии с животными. Оставим человеческие реинкарнации. Ну, не знаю... Может, перевоплотился бы в какого-нибудь писателя...
— Вряд ли, надо чтоб уж очень повезло...
— Тогда в повара. Например, при дворе Екатерины Великой.
— В книге «Ежегодный пир...» много готовят, едят, получают удовольствие от разных блюд. Вы больше любите устраивать пир или готовить?
— Устраивать вряд ли, а готовить люблю.
— Какое ваше фирменное блюдо? Что вы готовите, когда приходят гости?
— Я много готовлю. Вот, например, есть блюдо, типичное для западной Франции, региона, где я живу: это почти как паштет в тесте, только вегетарианская версия, исключительно с начинкой из трав. Любопытно, такой же рецепт встречается в Иране, на Кавказе, это нечто среднее между омлетом и паштетом в тесте. Очень вкусно, там и шпинат, щавель, придающий кислинку, всякие пряные травы. Готовить не сложно, но долго.
— Могли бы вы определить три основные темы ваших произведений?
— Что-то вроде для учебника «Энар для начинающих»? (Смеется.)
— Считайте, что так.
— Жестокость истории, трудности любви и отношения между Востоком и Западом.
— В вашем романе «Совершенный выстрел» речь идет о войне. Что такое для вас война?
— Война — это много всего... Если выразить одним словом... Такова основная задача литературы — показать, что за этим словом стоит невероятное разнообразие явлений, помимо очевидных: смерти и разрушения. Между словом «война» и реальностью смерти и разрушений существует громадное количество разных вещей, ситуаций, конкретных мест, все это превращается в некий совершенно поразительный материал для наблюдения за человечеством. Особенно в такие моменты обострения, где все происходит иначе, чем в обычной жизни. Это притягивает меня как писателя.
— Во время одной из презентаций романа «Совершенный выстрел» прозвучала реплика, что это книга скорее не о войне, а о любви.
— Конечно, существует любовь, связанная с войной. Любовь как обладание, господство, контроль. Таково видение главного героя моего романа, рассказчика, чьего имени мы не знаем. Так происходит повсюду: любовные отношения извращаются из-за войны, заражаются ею.
— Очень трудно определить место действия этого романа, где упоминаются лишь горы и море. Читатели часто задаются вопросом: делая это намеренно, вы все же думали о какой-то конкретной стране?
— Это Бейрут. Люди, там побывавшие, узнаю́т его сразу, и я ничего не скрывал, лишь убрал все имена собственные и топонимы, потому что, если бы я описал реальный Ливан и ту войну, я не был бы так свободен, потому что если в тексте нет названий и имен, то эта история может происходить где угодно. Ну и потом, мне пришлось бы ссылаться на какие-то исторические факты, на конкретные бои. Так что хорошо, что большинство читателей не знают, где происходит действие романа. Но ливанцы сразу узнаю́т свою гражданскую войну.
— Какие писатели на вас повлияли? Когда-то в Москву приезжали писатели и представляли других писателей или поэтов.
— Да, помню. Тогда я представлял Блеза Сандрара, великого путешественника, он был и остается моим любимым. Я мог бы поговорить о Рабле, Франсуа Вийоне. О Рабле говорить трудно, его творчество необъятно, да еще и удалено от нас во времени. Но если бы я стал о нем говорить, то, наверное, начал бы не с самых известных похождений Гаргантюа и Пантагрюэля, а с отрывков из четвертой или пятой книги этого романа. Рабле важен для меня прежде всего своей лингвистической раскованностью: он придумывает, сочиняет, смешивает научную лексику с просторечиями, словечками из своей родной Турени. Он изобретает стиль, соприкасаясь с народным говором, — оттуда идет его гениальность. Говорит о высоком, используя повседневный язык, который зарождался, можно сказать, у него на глазах.
— В «Ежегодном пире...» есть и раблезианские бесконечные перечисления, и неологизмы, игра слов, скрытое цитирование. Кстати, как решается, какого объема будет книга?
— Это решается в самом начале, на уровне замысла. Мне сразу бывает ясно, большая будет книга или маленькая. С первой фразы я понимаю, долгая это история или короткая.
— Вы работаете еще и журналистом, ведете литературную передачу «Машинное отделение». Кто такое название придумал?
— Я.
— По-моему, очень удачное. Чтобы показать, как работают механизмы творчества.
— Точно, но, помимо прочего, тут еще присутствует и метафора путешествия. Речь не только о «машинном отделении» книги или самого автора, но и о намерении отправиться путешествовать. Прежде всего, на корабле.
— В одном из эпизодов «Ежегодного пира...» есть слегка эротическая игра с пунктуацией, когда персонажи отправляют друг другу эсэмэски. Как вы относитесь к пунктуации? Вы предпочитаете тире или скобки?
— Предпочитаю тире, но иногда внутри фразы, обособленной тире, по необходимости ставлю скобки. Что касается любимого знака препинания — это точка с запятой, люблю ее за неопределенность. Невероятно интересны еще и исчезнувшие знаки препинания. Их очень много было придумано в восемнадцатом веке, например перевернутая запятая, забыл, как точно она называлась. Об этом рассказывает лингвист Жак Дрийон, он пишет, что в семнадцатом-восемнадцатом веках было создано множество знаков препинания, однако прижились далеко не все. И функция перевернутой запятой была в том, чтобы обозначить микропаузу, например, между подлежащим и сказуемым.
— Хотелось бы спросить вас как человека, открывшего издательство эстампов, об иллюстрациях и обложках ваших книг: вы их сами выбираете или доверяетесь издательству?
— Обычно мне предлагают несколько вариантов, а я выбираю. Но порой выбрать бывает безумно сложно, и иногда я даже завидую авторам, чьи книги издают просто в белых обложках. Потому что приходится думать об изображении, формате, расположении названия...
— Вы участвовали в ряде передач, связанных с русской литературой. Насколько она вам близка?
— Да, в передачу «Реплики» меня пригласил Ален Финкелькраут, он очень любит творчество Василия Гроссмана. Еще я принимал участие в одной из передач по поводу выхода на французском языке рассказов Бабеля в переводе Софи Бенеш. Вообще-то я страстный любитель русской литературы, но, к сожалению, могу читать ее только в переводах. Я много читал авторов девятнадцатого века и советской эпохи, но сравнительно мало современников. Но, например, я читал Довлатова и обожаю его роман «Зона».
— Вы сейчас где-то преподаете?
— Да, но я кочую из университета в университет, примерно по семестру в год, в зависимости от того, куда меня приглашают. То в Высшую школу Политических наук в Париже, то в Берн, то в Цюрих.
— А что вы преподаете?
— По-разному, но в основном сравнительную литературу.
— Арабскую и французскую?
— Нет, обычно гораздо шире. Например, в Берне я читал курс билингвизма и мультилингвизма в литературе. Говорил о двуязычных авторах.
— В одной из ваших книг я обнаружила цитату «университетская карьера — долгий путь, орошенный слезами». Это про вас?
— Это из «Компаса». Нет, это не про меня. Потому что я такой путь так и не выбрал, он показался мне слишком сложным. Я довольно быстро отказался от намерения сделать академическую карьеру. На самом деле я удобно устроился: хочу — соглашаюсь вести курс, хочу — отказываюсь. Некоторые мои друзья до сих пор так и не получили ставку в университете, а им уже почти по пятьдесят лет. Университет — это сложный мир.
— Во многих, почти во всех ваших книгах есть отрывки, которые можно было бы назвать поэзией в прозе. Но при этом вы выпустили только один поэтический сборник «Последний доклад на заседании прустовского общества в Барселоне». Вы продолжаете писать стихи?
— Я все время их пишу. Вы, наверное, правы, я чаще пишу стихи внутри прозы или прозу в стихах. В данный момент я работаю над поэтическим сборником, но это долгоиграющий проект.
— Расскажите, как и когда вы работаете?
— Обычно утром. Сажусь за компьютер. Работаю примерно до обеда, потом готовлюсь к радиопередачам либо правлю то, что написал утром.
— Значит, черновиков не предвидится? И на аукционе их потом не продать?
— Нет. (Смеется.)
— Вы начинали свою деятельность как переводчик, подобно многим великим писателям, таким как Лафонтен, Лабрюйер и прочие. Предполагаете ли вы еще что-нибудь переводить?
— Я и потом переводил разные книги — с арабского, с испанского. Я также перевожу для своих романов. Например, в «Компасе» есть мои собственные прозаические и стихотворные переводы с немецкого, арабского, персидского и многих других языков. А в «Ежегодном пире...» есть переводы со старофранцузского, с окситанского, провансальского. Но сейчас я не собираюсь переводить никаких новых книг.
— Какие у вас отношения с вашими уже вышедшими книгами? Как с детьми, которые выросли?
— Проходит время, они отступают в прошлое. Я никогда их не перечитываю, но они существуют, меня о них спрашивают. Вернуться к ним, как бы в хронологическом порядке, позволяют переводы. «Совершенный выстрел», например, вышел на русском и итальянском. И когда снова говоришь об этих книгах, возникает странное ощущение, будто возвращаешься к самому себе, но откатившись в прошлое на двадцать лет. Разумеется, я уже так теперь не пишу. Хотя в принципе я могу сделать усилие и превратиться в того себя.
— Какие у вас отношения с редакторами и корректорами? Вы с ними воюете, ссоритесь, сотрудничаете?
— Теперь, когда у меня есть опыт написания нескольких книг, выстроился некий определенный порядок: я сдаю рукопись, потом кто-то подготавливает ее, делает макет для издательства «Акт Сюд», потом идут исправления, где-то ставится прописная буква, а не строчная, слова переставляются, потом присылают верстку с вопросами, с чем-то я соглашаюсь, с чем-то нет. У меня очень плохо получается с оформлением диалогов: никогда не знаю, где кавычки ставить, где тире, и корректор советует, как оформлять косвенную речь, прямую речь. Но отношения у нас сердечные. А если они видят необычные слова, обороты, которые я придумал, они спрашивают, намеренно ли я так написал.
— И последний вопрос: предполагается ли экранизировать ваши романы, помимо уже существующего фильма по книге «Вверх по Ориноко»?
— Прямо сейчас Netflix снимает фильм по «Совершенному выстрелу». Но сценарий там не мой, я к этому отношения не имею.