Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
С Жуковского в русской поэзии начинается период, называемый ее «золотым веком», и Василий Андреевич с не меньшим правом, чем Пушкин, мог бы служить его символом, если бы хоть иногда показывал, что и в нем живет мятежный дух отрицанья и сомненья, а не был так постоянно и однообразно кроток, добр и умен. «Тишайший поэт русской литературы, благодушный и кроткий» (Ю. И. Айхенвальд), «единственный кандидат в святые от литературы нашей» (Б. К. Зайцев) — такова давно установившаяся репутация «побежденного учителя» Пушкина, который высказывался о Жуковском сходным образом, хоть и не без доли иронии: «Что за прелесть чертовская его небесная душа! Он святой, хотя родился романтиком, а не греком, и человеком, да каким еще!»
Василий Андреевич Жуковский (1783—1852) действительно родился не греком: мать его была турчанка, подаренная тульскому помещику Афанасию Ивановичу Бунину, который и стал отцом поэта. Фамилию получил от соседского холостого дворянина, который усыновил его по просьбе настоящего отца (иначе бы ребенка как незаконнорожденного приписали к крестьянскому сословию), воспитывался вместе со сводными сестрами — законными детьми Бунина, затем в Благородном пансионе при Московском университете.
Литературную известность получил после публикации элегии «Сельское кладбище» (1802), вольного перевода с английского, за ней последовали другие лирические стихотворения и первые баллады, в особенности поразившие современников (первая из них — «Людмила», 1809). Через десять лет, во время Отечественной войны 1812 года, Жуковский был уже самым прославленным из молодых поэтов, которому сам Державин, главный из поэтов старшего поколения, подумывал «передать лиру»: «Тебе в наследие, Жуковской! / Я ветху лиру отдаю; / А я над бездной гроба скользкой / Уж преклоня чело стою».
В 1815—1816 годах вышло первое собрание стихотворений Жуковского (в двух томах), после чего по указу императора Александра I поэту была назначена пожизненная пенсия — за «труды и дарования» (4 тысячи рублей в год — довольно крупная сумма), а потом был приглашен ко двору в качестве учителя русского языка для принцессы Шарлотты — Александры Федоровны, жены будущего императора Николая I. В 1826–1841 годах Жуковский — официальный наставник их первенца, наследника престола, будущего императора Александра II, один из самых близких к царской семье людей.
Придворная карьера поэта у многих вызывала зависть и раздражение, но, по словам князя П. А. Вяземского, в то время оппозиционно настроенного и тоже без одобрения наблюдавшего за ней, «...официальный Жуковский не постыдит Жуковского-поэта. Душа его осталась чиста и в том, и в другом звании». Он помогал нуждающимся, был настойчивым, хоть и не всегда успешным ходатаем по делам многих русских литераторов, а за некоторых осужденных декабристов так хлопотал перед Николаем I, что тот однажды сгоряча назвал Жуковского «главою партии, защитником всех тех, кто только худ с правительством» (но потом извинялся перед поэтом).
Жуковский был преданным другом Пушкина, во всех конфликтах — с властью или обществом — стоявшим на его стороне, хоть и не всегда разделявшим его позицию. Предотвратил одну и пытался предотвратить другую его дуэль с Дантесом, а после гибели Пушкина добился разрешения разобрать его бумаги и подготовил первое посмертное собрание сочинений, куда вошло множество не публиковавшихся прежде (некоторые — с названиями, данными Жуковским, как, например, не законченные автором и оставленные им без заглавия романы «Арап Петра Великого» и «Дубровский»). Сопровождая наследника престола в поездке на Кавказ в 1837 году, способствовал прекращению первой ссылки Лермонтова, а позднее — назначению Гоголю от царя денежного пособия, на которое писатель потом и жил в Италии, работая над «Мертвыми душами».
В 1841 году Жуковский вышел в отставку, женился (на дочери немецкого художника Елизавете Рейтерн) и последнее десятилетие своей жизни (по предписаниям врачей, данным оказавшейся больной нервным расстройством жене) провел на водных курортах за границей. Скончался в Баден-Бадене, простившись «в полном разуме» с близкими, в том числе с рожденными в браке детьми, и напутствуемый духовником протоиереем Иоанном Базаровым, который оставил свидетельство о последних словах поэта: «Теперь остается только материальная борьба; душа уже готова!». Прах Жуковского был с почетом доставлен в Санкт-Петербург и похоронен на кладбище Александро-Невской лавры рядом с могилой Н. М. Карамзина.
Внешне жизнь Жуковского протекала как будто ровно и благополучно. В 1850 году в ответ на предложение написать мемуары он написал П. А. Плетневу: «Мемуары мои и подобных мне могут быть только психологическими, то есть историею души; событиями, интересными для потомства, жизнь моя бедна; да и те события, которые мог бы я описать, были бы, конечно, худо описаны; я по натуре моей не имел практического взгляда на жизнь и на людей; я описал бы настоящее фантастически...»
Настоящая жизнь Жуковского — в его творчестве: «И для меня в то время было — / Жизнь и поэзия одно» («Я музу юную, бывало...», 1824). Но так ли «благодушна», а значит, в чем-то и наивна, хотя бы на первый взгляд, его поэзия, насколько благополучной может показаться его жизнь?
По выражению одного исследователя, Жуковский «открыл русской поэзии душу человеческую», а говоря иначе, стал одним из начинателей в России интимной психологической лирики, целиком сосредоточенной на «жизни души». Душевные переживания у него стали основой восприятия действительности. Слова, относящиеся к деталям пейзажа (например, в элегии «Вечер» (1806): туман, луна, последний луч, могильный холм и др.), приобрели дополнительные оттенки значений, единства интонации, передающей настроение автора. Каждое стихотворение Жуковского — это «посол души, внимаемый душой» («Цвет завета», 1819), а поскольку душа эта чиста и настроена на возвышенный лад, то же самое требуется от читателя. Иными словами, это поэзия, призванная оказывать облагораживающее воздействие (правда, только на тех, кто способен ее воспринять, поэзия «для немногих»): «Друг, на земле великое не тщетно; / Будь тверд, а здесь тебе не изменят. / О милый, здесь не будет безответно / Ничто, ничто: ни мысль, ни вздох, ни взгляд» («Голос с того света», 1817).
Жуковский открыл не только чувства «прекрасной души», которая заведомо должна была вызывать читательское сочувствие, — в лирике, но и ужасы, переживаемые душою преступной, — в балладах. В них впервые в новой русской литературе явились адские духи, пугавшие, а то и возмущавшие современников поэта. Один из них вспоминал позднее: «Надобен был его <Жуковского> чудный дар, чтобы заставить нас не только без отвращения читать его баллады, но, наконец, даже полюбить их. Не знаю, испортил ли он нам вкус; по крайней мере, создал нам новые ощущения, новые наслаждения. Вот и начало у нас романтизма». В одной из его баллад, напоминающей по сюжету гоголевского «Вия», — «Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди» (1814, из Р. Саути), — появляется сам Сатана, называемый для усугубления ужаса просто «Он». Тогда это казалось так страшно, что балладу долго не пропускала в печать цензура. На самом деле баллады Жуковского не так уж страшны, потому что все происходящее в них понятно и справедливо. В отличие от некоторых немецких романтиков, Жуковский не представляет человека игрушкой в руках враждебных ему потусторонних сил: выбор между добром и злом делает он сам, спасаясь или обрекая себя на ад.
Однако баллады, как и лирика, относятся к первой половине творческого пути Жуковского. Впоследствии он все чаще обращается к эпосу, причем преимущественно древнему. Он переводит отрывки древнеиндийского эпоса «Махабхарата» («Наль и Дамаянти», 1837–1841), поэмы персидского поэта Фирдоуси «Шахнаме» («Рустем и Зораб», 1846—1847), пишет стихотворные повести на библейские сюжеты («Повесть об Иосифе Прекрасном», 1845) и др. Главный труд Жуковского в 1840-х — это перевод «Одиссея» Гомера (1842–1849), которым он занимался, пытаясь, как он сам выразился, «заткнуть уши от сатанинского визга нашего времени». Так он писал в 1849 году А. С. Стурдзе и добавлял: «Единственною внешнею наградою моего труда будет... сладостная мысль, что я (во время оно родитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских) под старость загладил свой грех и отворил для отечественной поэзии дверь эдема, не утраченного ею, но до сих пор для нее запертого. <...> Спешу докончить свою сладостную беседу с моим 3000-летним стариком: потом за другое дело...».
«Другое дело» — это последнее и самое крупное оригинальное произведение Жуковского — поэма «Странствующий жид» («Агасфер») (1851—1852, изд. 1857), в которой он, по его словам, выразил «последние мысли своей жизни». Работа над этой поэмой, как и над начатым одновременно с ней стихотворным переложением Апокалипсиса, была прервана смертью поэта.
Последнее стихотворение Жуковского, написанное за несколько дней до смерти, называется «Розы», в нем есть такие строки:
Роз разновидных семья на одном окруженном шипами
Стебле — не вся ли тут жизнь?..
<...>
Все, что пленяет, как цвет, все, что пронзает, как терн,
Радость и скорбь на земле знаменуют одно: их в единый
Свежий сплетает венок Промысел тайной рукой.
В этих стихах — любимая мысль Жуковского, пронесенная им через всю жизнь и на разные лады звучащая во многих его произведениях: нужно доверять Промыслу Божиему и смиряться перед ним.
Преобладавшее среди современников Жуковского представление о нем как о поэте и человеке, пожалуй, лучше всего выразил другой поэт, Ф. И. Тютчев, в стихотворении «Памяти В. А. Жуковского» (1852):
Поистине, как голубь, чист и цел
Он духом был; хоть мудрости змеиной
Не презирал, понять ее умел,
Но веял в нем дух чисто голубиный.
И этою духовной чистотою
Он возмужал, окреп и просветлел.
Душа его возвысилась до строю:
Он стройно жил, он стройно пел.
И этот-то души высокий строй,
Создавший жизнь его, проникший лиру,
Как лучший плод, как лучший подвиг свой,
Он завещал взволнованному миру...
Поймет ли мир, оценит ли его?
Достойны ль мы священного залога?
Иль не про нас сказало Божество:
«Лишь сердцем чистые, те узрят Бога!»