Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
«Литературная группа», «литературное объединение», «литературное общество», «литературная формация» и подобные близкородственные понятия обыкновенно полагаются самоочевидными. Деятельность модернистских литературных формирований с их манифестами и попытками самотеоретизирования может вызвать у иного заинтересованного любителя трудности в разграничении групп и направлений (как в случае с акмеистами: общность «представители акмеизма» более или менее совпадала с членским составом первого «Цеха поэтов»), но в целом идея о литераторах, объединенных в коллектив на некоторых (каких?) основаниях с некоторой (какой?) целью, представляется обычно универсальной данностью, а существование таких коллективов оценивается по факту их конкретных успехов и неудач. Задача исследователя между тем всегда противоположна полаганию чего-либо самоочевидным и принятию универсальных данностей — и потому литературная группа как идея, как сообщество и как функциональный элемент литературного процесса становилась и продолжает становиться объектом изысканий.
Исторический обзор всех когда-либо существовавших литературных формаций — от древнеримских меценатских кругов и средневековых «пюи» и «кружков риторов» через литературные салоны XVII-XVIII веков к буму модернистских группировок и подпольным объединениям советской самиздатской среды — сейчас не является нашей целью. Вместо этого мы попробуем суммировать самые основные положения теоретического дискурса о литературных группах, дабы внести ясность в представление о том, на каких принципах (внешних и внутренних) литературные объединения существуют в привычной нам социальной реальности. Одна из первых основательных попыток теоретизации литературной группы, как известно, принадлежит Борису Эйхенбауму — в свете разработок эволюционного видения литературы социальный аспект творчества все же не мог быть проигнорирован в угоду антипсихологизирующему и антиисторизирующему подходу, культивируемому русскими формалистами. По Эйхенбауму, литературное общество предстает естественно возникающей структурой, регламентирующей коммуникации среди профессиональных литераторов, то есть, упрощая, друзья и единомышленники органически объединяются в институции. Основания этого единомышленничества Эйхенбаум при этом по большей части замалчивает: описывая в своей программной статье «Литературный быт», например, фактор самой «профессионализации» литературы и диспуты, связанные со становлением писательства в качестве профессии, он оппонирует вульгарно-марксистскому пониманию природы литературной социальности: «классовая борьба не всегда совпадает с литературной борьбой и литературными группировками». Образцы такого понимания, для современного интерпретатора выглядящие уже совершенно дико, можно найти, скажем, в одиннадцатитомной «Литературной энциклопедии» под редакцией Владимира Фриче и Анатолия Луначарского, выходившей в 1930-е годы: «объединения писателей, в основе к<ото>рых лежит единство политических и идеологических установок. <...> Они <...> придают им <...> в среде эксплуататорских классов особую кастовую замкнутость» — после такой дефиниции и разграничения литературных объединений и литературных направлений (первые, согласно передовому слову тогдашнего партийного литературоведения, имеют политическо-классовую природу, вторые — эстетическую) следует обширная историческая справка, повествующая о том, как исторические литературные группы выражали «идеологию буржуазного патрициата» и т. п. Свидетельствуя о некорректности такой картины, Эйхенбаум все же оставляет тезис о том, что литературные группы объединены прежде всего близостью эстетических устремлений, между строк — вероятно, из-за категорической неприемлемости принципа «l’art pour l’art» для регламентирующих органов советского искусства и критики.
Попытки типологизации литературных групп, предпринятые в те же годы (хорошо известны две работы конца 1920-х — начала 1930-х годов со схожими названиями — «Литературные кружки и салоны» Марка Аронсона и Соломона Рейсера и «Литературные салоны и кружки» Николая Бродского) вводят критерий эстетической близости с большей четкостью: «салоны» и «кружки» противопоставляются именно по фактору общности воззрений в последних. При позднейшем обращении к материалу русских литературных формаций конца XIX — начала ХХ века это противопоставление обретает еще большую ясность: Давид Фельдман в своей типологии выделяет «творческие лаборатории» и «группы взаимной поддержки», отмеченные единством художественных устремлений, — во втором случае они могут носить скорее прагматический характер, но идейные, в том числе эстетические, противоречия должны быть по крайней мере «сглажены», то есть даже сообщества, прямо ставящие своей целью помощь друг другу в обретении чаемых публикаций, как правило, заявляли о близких художественных ориентирах. Манфред Шруба, автор фундаментального справочника «Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890–1917 годов», уточняет эту классификацию, вводя критерии степени социализации, степени формализации и степени официализации, — в результате группы оказываются разделены на «салоны», «общества» и «кружки». Такое разделение правомерно в историко-литературной перспективе, но не снимает вопроса о том, как именно фактор общности регламентирует литературный процесс.
Всеобъемлющий взгляд на социальное устройство литературы в 1991 году предложил французский социолог Пьер Бурдьё — его теоретическое эссе «Поле литературы» до сих пор является одним из основных методологических ориентиров социологии литературы. Теория Бурдьё, претендующая на беспристрастность и уникальный обобщающий позитивистский взгляд, много критиковалась: так, например, в оппонирующей работе «Литературное поле чудес» Сергей Ермаков убедительно демонстрирует слабость антитекстологического пафоса Бурдьё и его детерминистской слепоты, подвергающей сомнению некоторые им же выдвинутые положения. Не выступая сейчас ни в качестве апологетов бурдьеанской социологии, ни в качестве ее критиков, суммируем несколько положений Бурдьё относительно литературных групп. Само объединение писателей, поэтов, критиков в сообщества представляется в свете этой теории не только предупредительным жестом обороны (отражать нападки коллег и заявлять о себе, само собой, проще совместно — сравним этот тезис с категорией «групп взаимной поддержки» по Фельдману), но и манифестацией отличия — предложением новой дефиниции принадлежности к полю (читать: «литературы вообще», «хорошей литературы», «своевременной литературы» и т. п. — с вариациями). Этот процесс легко и приятно наблюдать на все том же примере литературных групп Серебряного века и навязшего в зубах дискурса о «слове»: «слове-символе» у символистов, «слове-вещи» у акмеистов, «слове-звуке» у футуристов, «слове-образе» у имажинистов. Сложности, однако, начинаются с постепенным падением представления о литературной автономности как о высшей ценности «элитарного искусства» — сам Бурдьё пишет о том, что «все чаще содержание литературных манифестов (вспомним хотя бы Манифест Сюрреализма) оказывается сводимым к чистому заявлению об отличности». Принадлежность этой отличности к области эстетического тем не менее остается подразумевающейся данностью — литературным фактом не стала ни одна группа, объединенная по принципу одинаковых инициалов авторов или, скажем, пишущая только стихи о собаках. Даже «партийная» ангажированность, выступающая значительным фактором сегментации поля литературы в ХХ-ХХІ веках, влечет за собой эстетические критерии, мотивированные первоначальной политической концепцией, — «эстетика факта» ЛЕФа или эклектизм «новых странных», символически возглавляемых леворадикалом Чайной Мьевилем, служат этому примером. Этот фактор — «литературная формация зиждется на эстетических основаниях, пусть даже в их основе лежит внеположный литературе принцип» — кажется незыблемым вне зависимости от степени официализации сообщества: Союз писателей СССР, фактически исполняя функцию органа легализации литературного труда и спорадической информационной поддержки репрессивного аппарата, декларировал прежде всего эстетическую общность своих членов — верность принципам социалистического реализма. Объединение литераторов, основанное сугубо на политических симпатиях и антипатиях, не выдвигающее — хотя бы и между строк — новых эстетических критериев, по которым именно их продукция должна считаться наиболее высококлассной, не имело бы шанса на признание (пусть даже признание негативное — в качестве полемического оппонента) среди коллег, а если бы такое объединение парадоксальным образом появилось и стало полноправным актором в профессиональной среде, это свидетельствовало бы о кардинальной трансформации структуры поля литературы или о фундаментальной неверности концепции Бурдьё, которая, несмотря на небесспорные эпистемологические основания, до сей поры исправно описывает факты и эффекты.
Сама прагматика группового объединения — с единственными целями огораживания сегмента поля и очередного этапа переопределения критериев литературности — некоторым исследователям кажется неактуальной в условиях постмодерновой литературы, в которой кризис тотальных ценностей приводит к невиданному ранее плюрализму и сводит на нет саму возможность социально осмысленной манифестации. Привычный нам с модернистских времен формат групп, которые заявляют о себе манифестами и предполагают свои тексты принадлежащими новому направлению, сразу же получающему терминологические наименование из уст самих участников группы, а также активно полемизируют со старшими, младшими и символически равными соратниками, действительно больше не наблюдается в современной русскоязычной литературе в неизменном виде (например, «Манифест суггестивизма» Нади Делаланд, несмотря на прямые отсылки самой модальности этого текста к модернистским манифестам, не декларирует существование никакой группы, а скорее просто описывает творческую прагматику своей создательницы; в прецедентном случае «нового эпоса» все программные заявления изначально подвергались сомнению самим автором манифестации Федором Сваровским, что существенно ослабляло ее потенциально полемический характер; поэтические группы младшего литературного поколения, вроде группы «За стеной» или группы «Иоза», в которой в 2015–2017 годах состоял автор этих строк, не ставили перед собой явной прагматики сепарации). Однако высокий градус литературной полемики последних лет и явная декларативная ориентированность современных институций (журналов, премий, площадок авторского чтения) на те или иные эстетические стратегии явно свидетельствует о том, что эта форма художественной социальности не пережита окончательно — пусть теперь высокий уровень социализации и реже коррелирует с высоким уровнем формализации и официализации. Ясно одно: как теоретическая рефлексия современного состояния литературных групп, так и широкий сравнительно-исторический анализ эстетических сообществ еще ждут своего часа.