Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Однажды один редактор «Горького» в порядке шутки произвел на свет Убон Эппл, «писательницу сомалийского происхождения» и авторку документальной книги «Ничего не понимаю»: «Проснувшись однажды утром, молодая аспирантка отделения социальной антропологии КНУ им. Шевченко обнаруживает, что ничего не понимает: ни смысла слов, ни сюжета любимых сериалов — вообще ничего. Как жить, если общество готово принимать только тех, кто соответствует норме? <...> За каких-то 50 страниц череда скандально громких увольнений оформляется в емкий манифест нерепрессивной педагогики, обосновывающий практическую необходимость „преподавать что угодно кому угодно“ при соблюдении принципов „этичного непонимания“».
Каково же было наше удивление, когда мы обнаружили, что шутку, отпущенную мимоходом, в насмешку над модными трендами книжного рынка, многие приняли за чистую монету. Сперва несколько наших авторов обратились к нам с предложением написать рецензию на «Ничего не понимаю» (один даже сообщил, что у него есть подробный план статьи), затем сотрудники книжных магазинов начали жаловаться, что у них ежедневно кто-нибудь спрашивает о модной писательнице Убон Эппл. В итоге мы сами поверили в ее существование и теперь время от времени поминаем в наших материалах добрым словом.
И хотя лично я смирился с тем, что писательница с невероятным именем Убон Эппл стала неотъемлемой частью русскоязычного культурного ландшафта, меня не покидает тревожная мысль о том, что мы в общем-то на каждом шагу путаем существующее и несуществующее или, если угодно, существенное и несущественное. Например, увидел я недавно анонс русского издания книги Бенхамина Лабатута и подумал: «Ну нет, не может существовать на свете человек с таким именем и фамилией». Да еще и книга его называется якобы «Когда мы перестали понимать мир» — очевидная же издевка. Но нет, вот она лежит передо мной, сделанная из бумаги и типографской краски; несколько лет назад ее включили в лонг Международной Букеровской премии, а испанский оригинал вышел в Барселоне, в столице Каталонии — республике, которая то существует, то не совсем существует, а порой и вовсе не существует. Более того, книжка эта действительно посвящена тому, как и когда мы перестали понимать мир, а некоторые мои коллеги даже пришли от нее в полнейший восторг.
Но что же все-таки заставляет нас с уверенностью утверждать, что та некоторая книга или ее автор существуют или не существуют? Это не такой простой и не такой праздный вопрос, как может показаться на первый взгляд. Сразу должен отметить, что не следует путать книги несуществующие и вымышленные. Например, «Некрономикон» безумного араба Абдула Альхазреда вполне себе существует, хотя, вероятно, никогда не был написан. Не одно поколение авторов трудились над тем, чтобы он стал такой же реалией художественной литературы, как ямб или хорей.
Или, скажем, не вышедший в этом году новый роман Виктора Пелевина вполне себе существует за счет самого факта своего несуществования. В этом смысле он куда более реален, чем, например, несуществующий роман Вячеслава Пелевина «Шоссе Ашкеназов», который, в свою очередь, гораздо материальнее иных книг, занимающих свои места на книжной полке (обойдемся без имен, все и так их прекрасно знают).
Еще бывает так, что книга и/или ее автор существовали в действительности, но некоторые этот факт упорно отрицают. Шекспир, Гомер, Шолохов — лишь верхушка айсберга, состоящего из литераторов, в существовании которых многие сомневаются. А ведь есть граждане, которые убеждены, будто все национальные литературы Советского Союза создавались специально обученными сотрудниками соответствующих отделов АН СССР, но я лично не представляю себе, как жить в мире, в котором нет Сулеймана Стальского.
Ну или такая вот ситуация. Говорю одному нерадивому студенту: «Почитай-ка, брат, дневники Пришвина, а потом расскажи мне по этому поводу то-то и то-то». Он же мне отвечает: «А не существует для меня твой Пришвин, я лучше Ника Ланда почитаю — вот передовой отряд натурфилософии эпохи антропоцена».
В какой же момент что-то пошло не так? Когда мы перестали понимать разницу между существующим и несуществующим? После долгих раздумий я обнаружил в истории культуры одну точку, весьма существенную, чтобы ответить на терзающие меня вопросы.
В 1971 году Пьер Паоло Пазолини экранизировал «Декамерон» — великое творение ренессансного гуманизма. Как и все фильмы озорного итальянского коммуниста, основанные на литературных первоисточниках, эта лента интересна прежде всего тем, как решительно Пазолини меняет контекст, переводя текст с языка литературы на язык кино, а ценности минувших эпох — в реалии раннего постмодерна. Так вот. «Декамерон» завершается восхитительной сценой, в которой подмастерья художника Джотто (его играет сам режиссер) празднуют окончание работы — они расписывали католический собор. Художник тоже радуется вместе с ними, но отпускает меланхоличный комментарий: «Но зачем создавать произведения искусства, если так приятно просто мечтать о них?»
Проинтерпретировать эту реплику можно двумя способами: правильным и неправильным. Правильная интерпретация заключается в том, что художник с горечью осознает, что ни один гений не способен по-настоящему воплотить свой замысел в жизнь, творчество — это никакая не радость созидания, а невыносимая и бесконечная мука осознания несовершенства себя и мира. Подобная мысль была бы невозможна в эпоху Возрождения, но абсолютно созвучна тому времени, когда Пазолини экранизировал шедевр Боккаччо.
Неверная же интерпретация заключительной фразы «Декамерона» заключается в том, что марксист Пазолини исключает себя и свое искусство из товарно-денежных отношений эпохи перепроизводства. Он не хочет производить товар, он стремится произвести событие (каким в итоге стали «Сало, 120 дней Содома» и насильственная смерть режиссера этого фильма).
Спустя тридцать пять лет после выхода «Декамерона» на экраны марксист Алексей Цветков (не путать с недавно ушедшим от нас антимарксистом Алексеем Цветковым) подхватит неверную интерпретацию скорбной реплики Пазолини и напишет небольшой текст под названием «Четырнадцать романов Алексея Цветкова», представляющий собой пересказ четырнадцати романов, которые автор придумал, но не собирается писать. Например:
«Мое рабочее название — „В тени“. Солнце усилилось в три раза, и люди бегут впереди него, чтобы всегда жить ночью, хотя земля все более пустыня. Под землей прячется, охлаждая жизнь электричеством, вторая раса людей. Третья живет в закрытых домах-колбах с затемненными стеклами у морей. Подземная раса — „кроты“, уменьшились и согнулись. Морские стали почти что рыбы. И только бегущие все еще похожи на нас и ждут уменьшения Солнца. Первыми вымрут бегущие. Их называют „тень“, или „иоанны“. „Тень“ смотрит на свой бег как на подвиг и служение, как на искупление всех прежних людских грехов. „Рыбы“, или „соломеи“, склонны к играм и истерике, они прячут свой страх в экстазе. „Кроты“, или „ироды“, все глубже себя хоронят, они почвенники, любят землю. Когда Солнце успокаивается, бегущих „теней“ уже нет, „рыбы“ посходили с ума и не замечают перемен, а кроты слишком глубоко закопались, да и такое Солнце им, „иродам“, теперь только разрушит всю структуру, они мутировали и не видят на поверхности».
Почти каждый синопсис Цветкова сопровождается язвительным редакторским замечанием. В данном случае оно выглядит так: «Уэллс, „Машина времени“ (1895). Элои, морлоки... + раздувшееся Солнце из финала».
Смысл «Четырнадцати романов Алексея Цветкова» ясен: все уже было, литература закончилась, давайте беречь русские березы и не производить макулатуру. Заметьте, что совсем не таковы были интонационно, например, «рецензии» Станислава Лема на несуществующие книги из сборника «Абсолютная пустота» (1971). Если Цветков плюет на могилу беспомощной и бесполезной культуры, то Лем, наоборот, бонвивански восторгается собственной безудержной фантазией, способной создавать разнообразные сюжеты и тут же разбирать их на запчасти, демонстрируя, как вообще устроена литература.
Сдается мне, что человек за тридцать с лишним лет, отделяющих «Декамерон» и «Абсолютную пустоту» от «Четырнадцати романов Алексея Цветкова», подверг себя некой шокирующей операции и совершил переход от состояния «творить, сжав зубы» к состоянию «сжать покрепче зубы, лишь бы не творить». Велик соблазн объявить, что мы за это время всего-навсего очутились в постмодернистском аду, где подыхаем сами и тянем на дно самых зловонных ям сознания ближнего, но это не так. Нет, на ум мне приходит не традиционный перевод стрелок на всеобщее состояние постмодерна. Мне вспоминается роман Юрия Мамлеева «Шатуны», созданный в полном отрыве от западного академического контекста. Точнее даже не сам мамлеевский роман, а одна его интерпретация. Сейчас с подачи американского писателя-христианина Джеймса Макконки принято считать, будто «Шатуны» — это книга о выходе в рай через ад. Его елейное прочтение со временем принял и сам Мамлеев, окончательно позабывший, как и зачем написал эту жуткую вещь. Однако мне гораздо ближе интерпретация, которую предложил один человек (уверен, что это был Евгений Всеволодович Головин): «„Шатуны“ — это роман о том, что случится с человеком, если он усомнится в том, что мир вокруг него реален». Даже если вы не читали Мамлеева, то, полагаю, все равно знаете, что ничего хорошего в его самой известной книге не происходит. Иные здравствующие авторы загробных диссертаций, подобные несуществующей Убон Эппл, невольно напоминают этих самых монстров, которые выползли из мамлеевского сознания в наш мир — мир, где полностью «исчерпан творческий потенциал» (формулировка Татьяны Горичевой). Возможно, осознавая эту исчерпанность, мы и приходим к тому, что уже не как писатели, но как читатели создаем для себя несуществующие книги — и это всего лишь одно (и самое безобидное) из проявлений тотального гуманитарного коллапса.
Такие вот печальные мысли порой приходят в мою голову, когда я пробегаю глазами по корешкам несуществующих книг — даже если разум подсказывает, что они вполне себе существуют.
Будьте бдительны.