1. Начинаем с двух юбилеев — ссылок тут столько, что ограничимся перечислением. К 80-летию «Хоббита» «Медуза»*СМИ, признанное в России иностранным агентом и нежелательной организацией выпустила несколько материалов — в том числе статью Галины Юзефович о том, за что мы любим Бильбо (за то, что он преодолевает свою изначальную хоббичью природу, чтобы стать «по сути дела, всеобщим спасителем»), и большой репортаж о русских ролевиках-толкинистах. «Дискурс» показывает галерею иллюстраций к толкиновской сказке: есть иллюстрации Мориса Сендака, Туве Янссон и королевы Дании Магрете II. РБК рассказывает об устройстве норы хоббита и о том, что стало с декорациями к экранизациям Питера Джексона. The Independent пишет о средневековых и викторианских литературных корнях «Хоббита», Entertainment Weekly выясняет, кто круче — Бильбо или Фродо, а сайт The One Ring напоминает, что в сентябре был еще один толкиновский юбилей — 40 лет со дня выхода «Сильмариллиона».
70-летие Стивена Кинга отмечает статья Владимира Максакова в «Коммерсанте» («Джеку Торрансу не хватило воли, чтобы противостоять „сиянию” „Оверлука”, но вслед за создателем мы его прощаем — в конце концов он любящий отец для Дэнни. Куда больше пугают Стивена Кинга (и лучше „проводят зло”) расисты и гомофобы»). На «Меле» называют пять причин, почему Кинга нужно читать всем, особенно подросткам; в Quartz Аннализе Гриффин объясняет, почему романы Кинга — лучшая литература категории young adult, постепенно приучающая к мысли, что страшны совсем не монстры и вампиры; в Chicago Tribune Майкл Роббинс делится впечатлениями от перечитывания романа «Оно» («Я и забыл, насколько это дикая вещь») и сравнивает его с недавней экранизацией. На сайте The Mental Floss можно прочитать 10 необычных фактов о Кинге (и два из них неправда); например, «Однажды Кинг купил автомобиль, который его сбил».
2. «Гефтер» публикует прекрасное интервью Льва Усыкина с поэтом и филологом-классиком Всеволодом Зельченко о том, чем была античная литература и что нам от нее осталось. Цитировать можно с любого места. «Например, по оценке древнеримских критиков, лучшей латинской трагедией всех времен (так сказать, латинским „Гамлетом” или „Сидом”) был „Фиест” Вария Руфа, современника и друга Вергилия. И вот у нас есть две рукописи VIII века, в которых выведен заголовок: „Начинается «Фиест» Вария”, скопированы предшествующие тексту сведения об авторе и первой постановке, даже сумма гонорара указана — а дальше без перерыва идет перечень условных значков, которыми пользовался римский филолог Проб. Тут мы можем прямо-таки поймать за руку Фортуну: перед каким-то переписчиком, источником этих двоих, лежал „Фиест” Вария, оставалось совсем чуть-чуть — и он бы сейчас был на наших книжных полках, в театрах бы ставился». Или: «...не так давно мои коллеги по кафедре классической филологии СПбГУ Е. Л. Ермолаева и А. Л. Верлинский заметили, что в переводе „Илиады” Гнедича Приам созывает своих сыновей — и среди них какого-то „Клита”, которого у Гомера нет. На самом деле это деепричастие „клича”, что подтвердилось обращением к рукописям Гнедича; эта поправка опубликована, но, боюсь, массовый читатель избавится от Клита еще нескоро».
3. Вышел первый номер журнала Vox medii aevi — как легко догадаться, о культуре Средних веков. Среди прочего есть блок, посвященный Умберто Эко: две его статьи и краткий обзор взглядов Эко на Средневековье, написанный Анастасией Папушиной. Переводчик и прозаик Роман Шмараков рецензирует первый русский перевод «Золотой легенды» Иакова Ворагинского: по его словам, труд И. Аникьева и И. Кувшинской — «работа редкой добросовестности и качества, и историко-филологического, и полиграфического», однако не свободная от нареканий: Шмараков строго перечисляет недостатки в передаче стилистики текста, в первую очередь тропов и риторических фигур.
4. Сайт «Цирк „Олимп”+TV» помещает рецензию Евгении Риц на роман Ильи Данишевского «Нежность к мертвым». Радикальная, темная, способная шокировать проза Данишевского — кейс для разговора о путях современного романа вообще; о традиции поиска, от которого не может отказаться модернистская литература, о проблеме нарратива, которую Данишевский, по мнению Риц, успешно решает, о языке: «„Нежность к мертвым” написана, конечно, в первую очередь, ради языка, и он — главный ее герой. Воздушный и плотный, тяжелый и легкий, захлебывающийся образностью, свивающийся бесконечностью предложений». Пересказывая несколько новелл из романа, Риц, вслед за Дмитрием Бавильским, делает предположение о сновидческом истоке прозы Данишевского.
5. Игорь Белов на сайте Culture.pl пересказывает биографию Эдварда Стахуры — польского поэта и барда, чей прижизненный культ только усилился после смерти: «Нот Стахура не знал, подбирал мелодии на слух. Игра на гитаре тоже оставляла желать лучшего, но каким-то чудом его песни брали слушателей за сердце — и не отпускали». Жизнь была трудная, бродяжническая, чуждая какого-либо официоза — поэтому смешно читать упреки в том, что Стахура не был борцом с режимом; режим для него находился в параллельной вселенной. Публикацию сопровождают отрывки из стихов Стахуры в переводах Андрея Базилевского, Нины Искренко и Ольги Чигиринской.
6. Переводы Базилевского — из классической сербской поэзии — есть и в новом номере журнала Prosōdia, который появился в «Журнальном зале». Кроме того, в номере — передовица о том, что поэтам есть чему поучиться у батл-рэперов (выступления в этом жанре — отличительная черта 2017 года), статья Владимира Козлова об эволюции поэзии Дениса Новикова, новые стихи Ивана Белецкого, Станислава Ливинского, Инги Кузнецовой: «я и говорю / надоели переводы / с языков тычущейся боли / сгустков крови / напишу роман о жизни тромбоцитов / не цитируй его».
7. На Post (non) fiction — новая версия прошлогоднего эссе Кирилла Кобрина о «Метели» Сорокина — точнее, расширенная первая часть этого эссе. «Метель», по словам Кобрина, была воспринята как возвращение к «старому», концептуалистскому сорокинскому письму, деконструирующему классические литературные дискурсы («в каком-то смысле, „метель” есть жанр русской литературы, причем не только прозы»). Кобрин анализирует связь повести Сорокина с источниками — текстами Пушкина, Толстого и Чехова, подключает к анализу реминисценции из Свифта и песни группы «Ноль»; все это отвечает на вопрос о том, «из чего и как» сделана «Метель», но лишь подводит к вопросу о том, «что она собой представляет». Полный текст обновленного эссе выйдет в готовящемся академическом сборнике о Сорокине.
8. В «Толкователе» — заметка о том, сколько получали в годы позднего сталинизма официально признанные драматурги и писатели. Речь идет не о гонорарах, а о процентных отчислениях, и они, оказывается, были огромными — настолько, что Сталину было направлено письмо «об извращениях в оплате труда авторов»: «Поактная же выплата гонорара приводит к тому, что авторы стремятся создать сценические произведения с возможно большим количеством актов, руководствуясь при этом не художественными соображениями, а интересами личной наживы». Чуть более скромные и все же не сопоставимые ни с чем из нынешних практик отчисления получали переводчики. В 1951 году, после письма, режим благоприятствования для инженеров человеческих душ был пресечен и заработки снизились раз в 10.
9. В Irish Independent Виктория Мэри Кларк вспоминает умершего на прошлой неделе ирландского прозаика Джеймса Данливи. Это трогательный рассказ о визите начинающей журналистки в дом эксцентрика: Данливи пил только воду и боксировал с фотографом («В 1946-м в Ирландии не было ни одной бороды. Стоило мне зайти в бар, я ввязывался в драку. Так что я взял за правило по утрам тренироваться»). Он водил посетителей по окрестностям (в том числе мимо стада свирепых быков) и стрелял с ними по бутылкам. Кларк была свидетельницей завязавшейся дружбы Данливи с Джонни Деппом и Шейном Макгоуэном (писатель, «как ребенок», был увлечен Голливудом, мечтал об экранизации «Человека с огоньком», но, познакомившись с Деппом, отметил, что «он практичный человек — мог бы хоть быков холостить. А еще он жутко интересуется химией, как и я»). При всем этом, пишет Кларк, Данливи оставался интровертом: «Он мог внезапно подняться наверх и скрыться за дверью с надписью „Опасно — не входить”. И вы понимали, что видите только то, что он решает вам показать».
10. Шесть лет назад Мартин Эмис переехал из Лондона в Нью-Йорк. Журналистка The Guardian Эмма Броукс застала его в доме тещи — Эмис с женой временно живут здесь после пожара, спалившего их дом в новогоднюю ночь. Встреча приурочена к выходу сборника коротких текстов Эмиса, написанных за последние тридцать лет — от эссе о Набокове до статьи о Дональде Трампе («Его антенны весьма чувствительны к слабости… Трамп чувстует, когда та или иная институция теряет силу или гибкость, и не может противостоять хищничеству… Вопрос в том, сможет ли он погубить американскую демократию»). Броукс хочет выяснить, скучает ли Эмис по Англии? Выясняется, что да: особенно по британскому юмору — в Америке его не найдешь, потому что американцы постоянно боятся кого-нибудь обидеть. Американцем вообще быть труднее, чем британцем: куда более серьезное отношение к успеху, нет возможности «почетной отставки». Зато в Америке гораздо удобнее быть популярным писателем: американские критики не так озабочены тем, кто в литературе стоит на первом месте, да и в целом обращаются с писателями подобрее. Американцы до сих пор верят, что литература объяснит им, кто они такие (знакомо звучит, да?), а британцам это не нужно: «Спасибо, мы и так знаем». Далее в репортаже — подробности семейной жизни Эмиса, сравнения Трампа с Гитлером и подробности о следующем романе писателя, где будут выведены его друзья — Кристофер Хитченс и Филип Ларкин.
11. В The New Yorker Шила Хети рассказывает о прозе итальяноязычной швейцарской писательницы Флер Йегги — подруги Ингеборг Бахман и Бродского, которым посвящены некоторые ее тексты; ранняя смерть Бахман очень сильно повлияла на Йегги. Ее проза, если верить Хети, говорит через силу; ее письмо можно назвать аскетичным, стоическим, даже мазохистским; постоянная героиня Йегги — девушка, оставленная родителями (например, в интернате), страдающая бессонницей, влекомая и к женщинам, и к мужчинам, а больше всего — к смерти. «В мире Йегги персонажи не меняются, у них не бывает прозрений — если не считать внезапной жестокости, убийства, самоубийства, Они таковы, каковы есть, и во многом это связано с тем, откуда они родом, с почвой, на которой они произрастают. Особенно это заметно в рассказах Йегги, где социальное положение, гражданство, классовая принадлежность сообщают всем родовые признаки: иностранцы, едущие с экскурсией в Освенцим, смеются, они „так же высокомерны, как и все”, но, прибыв на место, „моментально надевают маску благопристойности… показной скорби”». Хети сравнивает прозу Йегги, пропитанную мотивами тщеты и утраты, с произведениями Томаса Манна и Артура Шницлера. «Однако у нее есть нежность к смерти, этим писателям незнакомая. <…> Смерть для Йегги — самый искренний способ отношений с другими».
12. В The Los Angeles Review of Books — интервью с англоязычным индийским писателем Амитавом Гошем. Разговор идет о том, почему еще не было выдающихся романов о глобальном потеплении. По мнению Гоша, говорить о надвигающейся экологической катастрофе — обязанность художников, а климатический кризис — это еще и кризис культурный: человечество не может научиться мыслить по-новому, люди потребляют ненужные культурные блага — например, выращивают газоны в засушливых районах Австралии и Ближнего Востока. «И ты думаешь, что за этим стоит целая история, культура: люди читают, например, Джейн Остин, представляют себе английские лужайки. Это становится образом хорошей жизни. Мы гонимся за образом хорошей жизни, который приходит к нам из культуры». Вымышленным катастрофам, конечно, посвящены целые тома и километры кинопленки, но о реальных событиях никто не говорят: «Я не знаю ни одного рассказа, в котором бы упоминался ураган Сэнди. Это удивительно, потому что в Нью-Йорке живет невероятное количество писателей, режиссеров, самых разных артистов и многих из них ураган Сэнди серьезно затронул».
Гош связывает это с западным пониманием свободы творчества: «Во многих отношениях эта свобода — свобода от природы. Считалось, что только освободившиеся от природы люди могут творить собственную историю, собственное искусство. А тем, кто постоянно сталкивается с вызовами природы, будто отказывали в самосознании». Людям, считает Гош, необходимо разлучить представление о свободе с представлением о потреблении. Хороший пример — поведение калифорнийцев: уж казалось бы, вот заповедник консюмеризма, но, когда недавно в штате была засуха, там ограничили потребление воды — и ничего, никто не жаловался. Стоит задуматься, продолжает Гош, и об издержках индивидуализма: великий роман не обязательно должен описывать «моральный путь одной личности». Есть множество контрпримеров — «Гроздья гнева» или «Моби Дик»: «Для Мелвилла кит — существо со своими намерениями, он, пожалуй, в большей степени субъект, чем люди, с которыми ему приходится иметь дело. Мелвилл здесь никогда не делает различий между человеческим и нечеловеческим мирами. В своей книге он постоянно рассказывает нам, что делают киты, что вообще такое киты. В современной литературе такое трудно вообразить. Но это и делает „Моби Дика” необыкновенной вещью. Мелвилл был в каком-то смысле пантеистом». Чтобы написать о глобальном потеплении увлекательно, считает Гош, стоило бы учиться у Мелвилла или у еще более значимых книг: «Вспомните, какую важную роль играют ветры и облака в „Одиссее”. Вспомните о погодных катаклизмах в Библии или даже у Мильтона». Разумеется, писать нужно не прямо об изменениях климата — но разворачивать сюжет в изменившейся среде. Думая о будущем, Гош представляет себе, что будет, если настоящий ураган придет в его родной Мумбаи — город с 18-миллионным населением и двумя атомными реакторами. «Отступать некуда, все зависит от нас», — с такими мыслями, по мнению Гоша, сейчас должен работать писатель.
13. А если вам кажется, что вы уже видели весь лютый трэш на свете, посмотрите, как выглядит стол, за которым творит Даниэла Стил.