Когда я рос, меня и моих сверстников окружали безусловные фигуры — те люди, которые, казалось, жили всегда, чье существование было теми опорными точками, на которых держалось восприятие мира вообще. Без них среда — поэтическая, научная, просто человеческая — не мыслилась, они не допускали думать об их конечности. Одной из таких безусловных фигур был Виктор Соснора.
Авангардное внимание к языку всегда сопрягалось у него с оживотворением того, что его учителя декларативно сбрасывали с парохода современности. Ставший учеником Маяковского, Асеева и других наследников кипящей культуры двадцатых годов, он вырос в советском контексте и, оставаясь в нем, незаметно разорвал всякие его границы, номинально оставаясь «разрешенным». Он разговаривал, как будто всегда был один на один с универсумом, его царственное уединение последних годов видится не просто следствием болезни — а отсутствием, с его точки зрения, равновеликого собеседника. Мало кто может сейчас себе позволить говорить — и молчать — с такой высоты, слишком поднята планка.
Сейчас расхожая формулировка Бродского о языке, который пишет поэтом, стала трюизмом. Но все же это очень важная для того поколения мысль. Позднее поэты существовали в совсем ином понятийном пространстве. Задающей матрицей становился субъект (или его отсутствие), социальность — но не язык. Соснора был последним, для кого возведенный в абсолют язык сам по себе был единственным собеседником, и по большому счету смыслом высказывания. Он писал как бы на всем русском языке одновременно, изымая его из логики хронологического развития. Уже во времена «Всадников» (1959–1966) очевидно, что для него не существовало русского языка, зафиксированного в современности, его язык был одновременно и древнерусским, и старославянским, и, собственно, русским, и теми гипотетическими, но не сбывшимися вариантами языка, которые бы осуществились, если бы лингвистическая история пошла по иной колее, и языком будущего. За каждым словом, наблюдая развернутую в обе стороны древность, Соснора создал страшный мир скоморошных «псов-зубоскалов», где при прощании друг другу говорят «здравствуй».
Это не филологический подход Льва Лосева, для которого игра с древностью языка была именно игрой — кодом свой-чужой, задающей идентичность (не к обиде Лосева будет сказано, речь о совершенно разных поэтиках). Соснора не просто демонстрирует эрудицию: для него разговор на довавилонском языке был единственным и естественным способом объединить рассыпающееся мироздание. Он противостоял разрушительному действию времени, эрозии, лишающей язык богатства смыслов и форм. В беседе с Александром Скиданом 2006 года Соснора говорил о цельной и собранной древности, объединяющей людей единым аппаратом мировосприятия, и о современности, которая больше похожа на руину, чем на римский форум. Его град Китеж, обезображенный и изуродованный, уничтожен ходом времени, а не завоевателями. Русская древность была для него отражением уходящего прошлого вообще, вернуть которое можно только с помощью работы языка. Когда Соснора погружает современность в пространство разрушенных времен, смешивая их до полного неразличия, это видится именно как скорбь по развалинам и как попытка спасти:
Утром проснуться и тотчас портрет пса
нарисовать, черно-белый, и желтый — глаз.
Пес усмехнется и все поймет, простит.
Но — нет прощенья тебе, сатир, от этих распаренных льдин, людей.
Пальцы твои преломаны на правой руке, все пять.
Горе тебе, Гермес, ты пальцами у Аполлона крав крал.
Гений Гонений, в трусах голубых, нежных, ты пьян был, а теперь
пенишься только на белом блюде труда, но кто ты —
в бумаге буквиц — и где?
Ты не умрешь от ума. Ты — тень, и нет
в прошлом тебе прощенья, а в будущем — свист.
Мать не вини. Отца не вини.
Сам все затеял — зачем сам себя родил?
(«О себе», 1973)
Виктор Соснора
Отсюда же и постоянное эхо войны, раздающееся в его текстах: оружие, битва и завоевание звучат языком эпоса — уже не важно, написанного на санскрите или древнерусском. Переживший блокаду, ставший снайпером (в восемь лет), он хорошо знал цену разорению. Его войны разворачиваются одновременно во всех временах и пространствах — это может быть и война с классическим образцом, и с непослушностью опустошенного языка современности, и с самим собой. Вот как он, например, разворачивал (и вы-воротил) знаменитую балладу По:
Как из Индии за Невский запахнемся занавеской
за Нью-Йоркский тост Леньградский: «кто там тростью в стекла бьет?»
Может, молотком из бронзы сам Э. По, скиталец бездны,
хочет мой лимонец брынзы съесть, связать меня за бинт?
Но мы с ним, как с че-ловеком По-дойдем лечиться к чашам,
руки к рукописям, к чтеньям, —
Брат!
<…>
Я открыл окно из тучи: рассекретить тайность трости.
И взошел, бесцеремонен, ворон племени ворон.
Именно: как пиротехник лапой встал на подоконник,
он Линор мою, как мрамор, — осмотрел со всех сторон.
Он за крылья и не взялся, когти взял, на бюст взобрался,
сел, и что ему воззванья
вин!
<…>
Будь ты проклят, птиц-заика, Nevermore есть слово знака
из латыни льдинка звука, — испаряется вода.
Ты, владелец птичья тельца, ты, оратор, ты, тупица,
так в моем санскрите текста этот знак уже — вражда.
В этом доме на соломе, в этом томе на слаломе
мифов, грифов, — веселее
нам, висельчакам «всегда».
(«Баллада Эдагара По», 1979)
Говорить о языке таким способом, и с таким ощущением легкости сказанного, как будто мы подслушиваем застольную беседу, умел только Соснора. В конце концов, для многих он и сам был связующим звеном между настоящим и историей. Теперь он окончательно принадлежит последней.
Вот и ушли, отстрелялись, солдаты, цыгане,
карты, цистерны винные, женщины множеств,
боги в саду, как потерянные, стоят с сигаретой, уходят,
сад облетает, и листья, исписанные, не колеблет,
что же ты ждешь, как столбы восходящего солнца,
солнце заходит, и больше не озаботит,
магний луны и кипящее море,
и не печалит ни прошлого губ, и ни завтра,
книги уходят, быстробегущий, я скоро!
Все, что любил я у жизни, — книги и ноги.
(1999)