В 2021 году Владимиру Робертовичу Гольцшмидту исполнилось бы сто тридцать пять лет. А может, и не исполнилось бы. Доподлинно про этого человека вообще почти ничего не известно — даже даты его рождения и смерти определены весьма условно. Что касается года рождения, то он и вовсе вычислен по воспоминаниям современников Гольцшмидта, зафиксировавших его устные рассказы о собственном возрасте. Весьма ненадежный источник, но других нет: почти все, что мы знаем об этом человеке, едва ли не впервые в истории сознательно превратившем свою жизнь в один нескончаемый перформанс, базируется на разрозненных воспоминаниях, фрагментах мемуаров и художественных произведений. «Футурист жизни» (как Гольцшмидт сам себя называл, хотя и не мог толком объяснить, что это значит) мало изучен — во многом из-за недостатка информации (подавляющее большинство текстов о нем сегодня опирается на единственный широко доступный источник — вышедшую восемь лет назад трехтомную «Энциклопедию русского авангарда»), во многом из-за того, что к нему вообще непонятно, как подступиться: он нигде не свой. Разговор о его «литературном наследии» вышел бы слишком коротким (при жизни Гольцшмидт выпустил лишь две брошюры, и еще одна книга была опубликована спустя шестьдесят лет после его смерти), философское наследие Гольцшмидта обсуждать всерьез и вовсе невозможно (он активно пропагандировал собственную систему взглядов на жизнь, во многом состоявшую из постулатов ЗОЖ и своеобразных представлений о йоге), а как художника и перформансиста современники его не воспринимали, да и внятной документации его литературно-артистических выступлений, опять же, не осталось. Даже в кругу футуристов его считали слишком странным и одиозным и относились к нему настороженно.
Тем не менее мы знаем, что такой человек вообще существовал. И это уже можно считать везением. Гольцшмидт родился и вырос в Перми, и если бы он вовремя не нашел опоры и творческой поддержки в этом городе, то, скорее всего, учитывая его склонность к аферизму, вращался бы в каких-нибудь криминальных кругах и умер бы в полной безвестности. Но, к счастью, в начале прошлого века в Перми была довольно насыщенная культурная жизнь, и футуризм (как и вообще авангард и «новое искусство») в городе бытовал весьма активно — здесь бывали Владимир Маяковский и Давид Бурлюк, активно работали Петр Субботин-Пермяк и, конечно, Василий Каменский — художник, самоназванный «король футуристов» и один из первых русских авиаторов, за которым закрепилась слава изобретателя слова «самолет».
Владимир Гольцшмидт (на заднем плане) и Василий Каменский, 1916
Каменский начал знакомить пермяков с футуризмом еще в 1909 году, когда прочел здесь свою первую лекцию «Пути молодой литературы». А в 1913 году он устроил в Перми масштабную выставку, в рамках которой собрал со всей страны работы десятков авангардистов разной степени известности. Местный краевед Виктор Семянников даже обнаружил рецензию на нее в одном из номеров «Пермских губернских ведомостей». Вот что писал рецензент: «Нужно отдать полную справедливость художникам нового направления: они пишут свои картины так, что их полотна абсолютно никем, кроме авторов, поняты быть не могут. Наляпаны разноцветные квадраты, полукруги, ломаные линии: думаешь-думаешь, что это могло значить? И лишь устроитель выставки В. Каменский объяснит, что это „Ледоход”, „Впечатления детства”, „Букет цветов”, „Несоизмеримое” или что-нибудь в этом роде».
Все-таки Пермь — город, в котором свято чтут традиции арт-критики. Спустя сто лет, когда здесь появился музей современного искусства, стало ясно, что тональность и содержание художественных рецензий со времен выставки Каменского не претерпела вообще никаких изменений.
Но не будем о грустном и вернемся к нашим героям. Итак, учитывая все обстоятельства, Каменский и Гольцшмидт просто не могли не заметить друг друга и не познакомиться. Более того, они даже стали хорошими друзьями — и именно Каменский буквально открыл Гольцшмидта общественности, познакомив его с Бурлюком и Маяковским и введя в столичные круги футуристов. Можно было бы ожидать, что после этого «футурист жизни» раскроется в качестве литературного деятеля и займет достойное место в столичной тусовке, но нет. Подобные вещи его уже тогда мало интересовали. В одном из своих выступлений 1916 года, о котором сохранились воспоминания зрителей, Гольцшмидт заявит, что «он не признает искусства, ни живописи, ни музыки, ни поэзии, ни театра. Для него картина — весь мир, шум зелени — музыка, и театр — жизнь».
Уже с 1913 года его гораздо больше занимала гастрольная деятельность, чтение лекций и, скажем так, просвещение. Правда, просвещение Гольцшмидт трактовал своеобразно. Он просто обожал рассказывать людям, как надо жить, и был абсолютно уверен в том, что обладает этим знанием. Настолько, что одну из своих лекций «Как надо жить в Петрограде» он придумала еще до того, как, собственно, впервые в жизни приехал в Петроград. Лекции Владимира Гольцшмидта часто включали элементы театрализации и чтения стихов, но в основе их всегда лежали простые постулаты, связанные с необходимостью духовного и физического развития. «Футурист жизни» пропагандировал занятия спортом (за это пермский журналист Сергей Хакимов, исследовавший творчество Гольцшмидта, иронично называл его «работником культуры и физкультуры» по аналогии с приговским самоназванием «работника культуры»), культ тела, освобождение от одежды, солнечные ванны, прогулки, йогу и тому подобное.
Квинтэссенцией его воззрений стала акция «Долой стыд», прошедшая на Петровке в 1918 году. Гольцшмидт провел на улице лекционно-поэтическое выступление, будучи абсолютно голым — как и две его спутницы, которых он пригласил, очевидно, для антуража. Выступление прошло не очень спокойно: какая-то московская старушка начала избивать одну из обнаженных девушек зонтиком, который Гольцшмидт в итоге вырвал, за что едва не был растерзан толпой — его спасли подоспевшие милиционеры, которые забрали всех в отделение. После суда «футуриста жизни» попросили покинуть Москву — что, впрочем, только простимулировало его дальнейшую гастрольную деятельность.
Для закрепления теоретической части лекций, которые Гольцшмидт читал в разных городах, он всегда завершал их ломанием досок о голову — чем и запомнился абсолютному большинству современников. Вот стандартное воспоминание о встрече с Гольцшмидтом:
«Второй знакомый, с которым Есенин неожиданно встретился на Кавказе, был очень оригинальный тип — Владимир Хольцшмидт, называвший себя футуристом и „поэтом жизни”. Он выступал в клубах с совершенно дикими стихами, а в заключение вечера, к большому удовольствию публики, раскалывал о свою голову толстенные доски. Хольцшмидт был рослый красавец лет двадцати пяти, изумительно сложенный и в своем характере сочетающий невероятную наглость с младенческой наивностью».
Такой отрывок мы можем обнаружить во «Встречах с Есениным» Николая Вержбицкого. Само по себе это довольно типично: большая часть воспоминаний о Гольцшмидте обнаруживается в источниках, посвященных другим людям — Есенину, Маяковскому или Бурлюку. «Футурист жизни» всегда появляется в них как второстепенный персонаж — странный, комичный и, по мнению авторов, не особо заслуживающий внимания. Это, конечно, историческая несправедливость, которая все еще толком не исправлена. Достаточно сказать, что после смерти Гольцшмидта (с которой, кстати, тоже ничего не понятно — вроде как он скончался в болезнях и в нищете где-то в Средней Азии, но и об этом нет никаких достоверных свидетельств, лишь воспоминания знакомых) была выпущена всего одна книга, целиком посвященная ему — «Послания Владимира жизни с пути к истине». Это книга стихов и манифестов Гольцшмидта, в которую редактор Наталья Андерсон добавила многочисленные воспоминания о нем. На первый взгляд, большинство вошедших в сборник текстов кажутся довольно примитивными — в особенности это касается творческих манифестов, которые частично выдержаны в неустаревающем стиле «вам не понять»:
«Не понимающие с полслова, пусть не стараются понять — это не для них. Пускай продолжают жалко шамкать фразы негодования критики и доносить в полицейский участок на вредных по их старческому пониманию вольнодумцев. Знаете ли вы критики, что вся созданная яркость и рекламность, чистодетское начало мудрости, яркорадостная карусель своего сердца, которому продуманным сознаньем, человек устраивает праздник для отдыха, среди скучных мрачных буден. И все это прежде всего для радостнаго роста и силы своего я, затем для друзей, а после всего как остатки, для жадной бездарной толпы».
Впрочем, более внимательное знакомство с этими текстами позволяет заметить, что Гольцшмидт и в них опередил свое время. Так, например, в сборник включен конспект небольшой лекции под названием «Три совета»: по мнению Гольцшмидта, людям, которые утратили интерес к жизни и ощущение ее яркости, следует на три дня завязать себе глаза, заткнуть уши и замолчать. В комментариях к тексту Наталья Андерсон отмечает, что Гольцшмидт предлагает «интересный и опасный» метод медитации на основе сенсорной депривации, научное изучение эффектов которого началось лишь в пятидесятые годы — лет на тридцать позже появления соответствующей лекции в репертуаре «футуриста жизни».
Но, пожалуй, наибольший интерес в книге представляют даже не авторские тексты Гольцшмидта, а уже многократно упомянутый корпус воспоминаний и свидетельств современников. Откровенно говоря, это даже более интересное чтение, чем манифесты и лекции героя. Собранные вместе, воспоминания не только формируют образ «футуриста жизни», но и дают представление о том, как ему удавалось будоражить общественность и насколько феноменальной была вся его деятельность. Воспоминания о Гольцшмидте — это набор саркастических, ядовитых, демонизирующих или, наоборот, возвеличивающих текстов, из которых складывается его личная мифология. Вот только некоторые:
«Футурист Гольцшмит ездил с лекциями по городам и публично разбивал о свою голову доски. Лекция называлась „Дорогу красоте!“. Причем здесь красота — осталось секретом г. Гольцшмита. Во всяком случае было только ясно, что дорогу к красоте надо пробивать собственным черепом через дубовые доски». (А. Бухов. По черепу стукают. Литературный фельетон. Эхо. Каунас, 1921. № 16 (74), 22 января)
«Для того чтобы посмотреть и послушать футуристов, надо заплатить за вход 3 рубля. И ходят, и смотрят, и слушают, потому что теперь все равно денег девать некуда». Р. Меч <Р. Менделевич>. Кафе поэтов. Московский листок. 1917. № 273. 16 декабря
Гольцшмидта часто упрекали в излишней эпатажности, поверхностности, неспособности объяснить собственные художественные жесты и творческой слабости, но иногда в его адрес звучали и более серьезные претензии. Со временем за ним закрепилась репутация человека, связанного с маргинальными и криминальными кругами, а гастроли иногда сопровождались скандалами и обвинениями в воровстве. Как минимум однажды он находился под следствием по делу о краже дорогой бриллиантовой броши — правда, развязки этого драматичного эпизода история не сохранила. А в воспоминаниях Екатерины Барковой о Маяковском содержится такое свидетельство, неизменно цитируемое в большинстве текстов о Гольцшмидте:
«В 1926-27 годах про Гольцшмидта было написано, что он где-то в Белоруссии наделал много ерунды, т. е. соблазнял жен ответ. работников, внушал им всякие неподобающие речи насчет йогов и т. д., те в провинции его с удовольствием слушали, а потом он накрал у них много ценных вещей и куда-то исчез. Красивый был человек. Карьера его сногсшибательна: он служил в „Люксе” мальчишкой на посылках, потом приехала какая-то очень богатая дама, которой он страшно понравился, и в конце концов он ее обокрал».
Та же Тимофеевская вспоминает и о других сомнительных стартапах Гольцшмидта — в частности, она уверяет, что «футурист жизни» не просто читал лекции о необходимости питаться праной, но и был уверен, что прана — это «действительно что-то съедобное», так что стал изготовлять праносодержащие пилюльки. Возмущенная общественность даже хотела побить Гольцшмидта за такое превратное толкование праноедения, выследила его и застала в колбасном магазине, но в решающий момент мстители испугались физической мощи футуриста и разбежались.
В общем, отношение к нему — что со стороны рядовых зрителей, что со стороны других футуристов — было сугубо критическим. Пожалуй, единственным автором воспоминаний, сохраняющим симпатию к Гольцшмидту, оставался его давний друг Василий Каменский. Ему же принадлежат и самые интересные байки об их совместной гастрольной деятельности. Чего стоит, например, эпичная история о том, как Гольцшмидт читал в Железноводске лекцию «Солнечные радости тела», традиционно разбивал о голову доски и привлек внимание пьяных офицеров, которые усомнились, что доски целые, а не склеенные. Один из офицеров вызвался проверить честность лектора на себе, размахнулся доской и со всей силы ударил ею себе по черепу, после чего «выпучив глаза, повалился на пол». По Железноводску моментально распространились слухи о том, что футуристы избили офицера доской, и Гольцшмидт с Каменским вынуждены были бежать.
Спустя сто лет ситуация не особенно изменилась: активную симпатию к «футуристу жизни» питают в первую очередь его земляки, которые пытаются превратить его в локального культурного героя — в противовес Борису Пастернаку или Алексею Иванову. Но пока что память Гольцшмидта в Перми никак не увековечена. Оно и понятно: даже если бы он был более известен в родном городе, с мемориальными мероприятиями возникли бы чисто формальные проблемы — нельзя даже с уверенностью сказать, где Гольцшмидт жил. Но, если верить его собственным словам, зафиксированным современниками, в свою пермскую бытность он обитал в небольшом особняке почти в центре города, на улице Советской, — сегодня там располагается местное отделение Торгово-промышленной палаты. А еще у него якобы было собственное имение в селе Мулянка в нескольких десятках километров от Перми — и тут уж совсем никаких концов не сыскать. Если «имение» и существовало, то скорее всего оно представляло собой обыкновенный частный домик — ничего более статусного в ничем не примечательной Мулянке отродясь не было.
Правда, однажды благодарные земляки все же предприняли попытку почтить память «футуриста жизни» символической акцией, которая отчасти повторяла акцию самого Гольцшмидта. Зимой 1918 года «футурист жизни» пришел на Театральную площадь и притащил с собой на санках полуметровую гипсовую статую самого себя. Автором этой статуи был скульптор Ваганов, которого Гольцшмидт заставил работать по собственному проекту: гипсовую фигуру кусала за ногу собака, символизирующая отсталых современников, мешавших прогрессивному футуристу двигаться вперед. Сторож и подошедший впоследствии милиционер так удивились происходящему, что никак не воспрепятствовали Гольцшмидту, а он тем временем взял лопату, очистил клумбу от снега, установил статую и начал читать стихотворные похвальбы самому себе (правда, по словам одного из свидетелей, ритм и даже слова этих похвальных стихов он позаимствовал у Каменского). Собралась толпа — зрители слушали футуриста с интересом, но, как только поняли, что Гольцшмидт, по случаю которого организовано это торжественное мероприятие — это и есть стоящий перед ними оратор, почему-то очень рассердились и тут же разломали памятник на мелкие кусочки.
Похоже, что нравы за сотню лет все же немного смягчились, так как аналогичную скульптуру, установленную пермскими энтузиастами, никто не сломал. А может, просто не успели, потому что она успешно развалилась сама. Точнее, развалился наскоро сделанный постамент — еще во время церемонии открытия от него отклеилась плитка. После нескольких неудачных попыток приладить ее обратно создатели скульптуры все же решили от греха подальше убрать ее из публичного пространства и оттащили в расположенный неподалеку модный бар, где она теперь соседствует с другими безумными деталями интерьера вроде игрушечного коровьего вымени и непечатных слов, сложенных из неоновых трубок. У Владимира Гольцшмидта, похоже, довольно плохо обстояли дела с чувством юмора и самоиронии (об этом свидетельствуют все те же воспоминания современников — во время уже упомянутой акции «Долой стыд» его легко вывела из себя случайная зрительница, а на подколки Есенина он искренне и глубоко обижался), так что подобное соседство ему, может, вовсе и не понравилось бы. Но оно все равно выглядит довольно органичным. История расставила всех по местам — на этот раз в самом буквальном смысле.