«Гнедич классически обнимает романтическую фигуру твою»
Салоны — яркое явление светской и литературной жизни русского образованного общества первых десятилетий XIX века.
Русские салоны были тесно связаны с эпохой золотого века, в его уникальной атмосфере они расцвели и вместе с ней склонились к упадку. Светский литературный салон возникает тогда, когда в русском обществе формируется культурная элита — разносторонне образованные и безукоризненно воспитанные люди. Эти люди хотят получать удовольствие от общения с равными себе и приятными собеседниками, с дамами в том числе. Дворянские женщины начала XIX века гораздо свободнее и самостоятельнее своих бабушек; многие из них получают хорошее образование, знают иностранные языки, много читают и умеют поддержать интересную беседу. Согласно представлению об идеале женщины, формирующемся в русской литературе и литературной среде первой трети XIX века, она должна быть воплощением красоты, нравственным камертоном и арбитром художественного вкуса — всех тех качеств, что необходимы хозяйке салона. Именно в эпоху золотого века в России появляется целый ряд блистательных женщин, оказавших решающее влияние на расцвет салонной культуры: Волконская, Голицына, Карамзина, Смирнова-Россет, Пономарева, Елагина, Ростопчина. О них трудно рассказывать, потому что приходится говорить одно и то же: все они красивы, образованны, обворожительны, окружены поклонниками. Но что поделать, они действительно такими были! При этом, конечно, они были не похожи друг на друга: богатая великосветская дама Зинаида Волконская и скромная интеллигентная Екатерина Андреевна Карамзина, эксцентричная Евдокия Голицына и живая остроумная фрейлина Александра Россет, дерзкая кокетка Софья Пономарева и добродетельная мать семейства Авдотья Елагина. Разными оказывались и их салоны, но все они сохраняли общие типовые черты.
Русские салоны создавались по образцу знаменитых парижских салонов, хорошо известных русским аристократам и по литературе, и по собственным наблюдениям. Культурная модель, постепенно формировавшаяся во Франции на протяжении многих десятилетий, была реализована в России очень быстро и успешно. Блестящие салоны Москвы и Петербурга, очевидно, не уступали прославленным европейским образцам. В них собиралось избранное общество, уровень интеллектуальных и этических запросов которого намного превышал средний уровень русского дворянства. В 1820-х гг., когда литература начинает занимать доминирующее положение в русской культуре, салон становится центром литературной жизни. С литературой и поэзией были так или иначе связаны почти все занятия и интересы собиравшегося в салонах общества. Русские салоны традиционно называются «литературными», хотя в этом есть большая доля условности. Современники не разделяли светские и литературные салоны, направленность салона (его большая или меньшая «литературность») определялась составом его участников и их интересами. Важно отметить, что литература была не отдельным направлением жизни салона, она пронизывала ее всю. Искусственно разрывая литературные интересы и другие традиционные увлечения и занятия посетителей салонов, мы невольно искажаем реальную картину жизни того общества.
Характерной чертой салонного общения было непринужденное соединение серьезных интеллектуальных разговоров и почти детских забав. Гости с удовольствием занимались так называемыми светскими играми: сочиняли шарады, живые, т. е. театрализованные, шарады. В этом случае намеки на значение частей слова давались не в словесном описании, а в разыгранной сценке. Остроумные живые шарады ставились, в частности, в доме Олениных, в салоне Зинаиды Волконской. Другим излюбленным развлечением были живые картины: несколько соответствующим образом одетых и иногда слегка загримированных людей старались либо точно воспроизвести одно из известных живописных полотен, либо представить в лицах какую-либо сцену из истории или мифологии. Говорящие живые картины являлись уже, по существу, маленькими спектаклями и непосредственно примыкали к домашним театральным постановкам. В домах А. Н. Оленина, Ф. П. Толстого, А. П. Елагиной, где собирались известные поэты и художники, спектакли и театрализованные игры достигали уровня настоящего искусства.
Гостиная в доме Олениных в Приютино. Ф. Г. Солнцев, 1834
Конечно, это были, прежде всего, развлечения, но вместе с тем эти развлечения являлись своего рода устными жанрами салонной культуры. Такие словесные игры, как буриме (стихотворения на заданные рифмы), акростихи (стихотворения, написанные с таким расчетом, чтобы начальные буквы строк образовывали чье-либо имя, слово или целую фразу), требовали достаточно хорошей литературной подготовки и демонстрировали подчас настоящее мастерство.
Своеобразный характер носило и салонное остроумие. Остроумие, конечно, индивидуальный дар, но в светском общении он оттачивался и культивировался. Остроты, каламбуры, меткие слова, которыми блистали завсегдатаи салонов, не просто придавали светской беседе пикантность и занимательность, но выполняли своего рода культурную функцию. Оригинальные словесные формулы (bons mots), остроты, парадоксы и афоризмы часто вовсе не были спонтанной реакцией собеседников, они придумывались заранее и использовались при подходящем случае. По свидетельству П. А. Вяземского, князь Долгорукий, известный своими каламбурами, даже выдумывал их за других, и в своих устных рассказах вкладывал их в уста известных личностей. Особенно удачные остроты и афоризмы повторялись, запоминались, обогащая тем самым устную речь. При передаче из уст в уста словесные формулы несколько менялись, делались более острыми и выразительными. Во многих случаях уже трудно было установить авторство того или иного афоризма, оттачивание словесной формы полюбившихся высказываний становилось делом целого круга. Образцы некоторых удачных острот сохранили «Старые записные книжки» Вяземского, придававшего большое значение таким «отголоскам живой речи». Например: «А. Л. Нарышкин не любил государственного канцлера графа Румянцева и часто трунил над ним. Сей последний носил до конца своего косу в прическе своей. „Вот уж подлинно скажешь, — говорил Нарышкин: нашла коса на камень”». «На берегу Рейна предлагали А. Л. Нарышкину взойти на гору, чтобы полюбоваться окрестными живописными картинами. — «Покорнейше благодарю, отвечает он, с горами обращаюсь всегда как с дамами: пребываю у их ног». Возможно, людям другой эпохи подобные остроты не покажутся особенно смешными, но они и не были призваны вызывать гомерический хохот. Собеседники наслаждались тонкой словесной игрой, изящной формой высказывания.
Примечательно шутливое замечание Пушкина в письме к жене из Москвы (14 и 16 мая 1836 г.): «Слушая толки здешних литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати, и так глупы в разговоре. Признайся: так ли и со мною? право боюсь». С Пушкиным, безусловно, было «не так», он оставался еще во многом человеком устной культуры, постепенно уходившей из литературного быта.
Салонная беседа была, разумеется, импровизацией, но, как и в любой успешной импровизации, в ней присутствовал элемент хорошей подготовки. Беседа становилась, таким образом, не просто обменом мнениями, но видом словесного творчества, тем, что Вяземский называл «устной литературой». Устная литература, безусловно, оказывала заметное влияние на литературу письменную, тем более что творцами являлись часто одни и те же люди.
Очевидную параллель со светской беседой мы видим в эпистолярном наследии людей этого круга. Письмо, написанное по конкретному, часто вполне прагматическому поводу и предназначенное только для одного читателя, является импровизацией по определению. Однако эпистолярные послания пестрят теми же афоризмами, каламбурами и bons mots, многие из которых родились наверняка не в момент написания письма. Вот несколько примеров из писем Жуковского, Вяземского, Пушкина, Дельвига. «Гнедич классически обнимает романтическую фигуру твою», «Я истинно желаю, чтоб непокойные стихотворцы оставили бы нас в покое»; «Обнимаю тебя за твоего Демона. К черту черта! <...> Прости, чертик, будь ангелом. Завтра же твой ангел...»; «Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о моей жиле, а я о жилье. Каково?»; «Ах! Каламбур! Скажи княгине, что она всю прелесть московскую за пояс заткнет, как наденет мои поясы». «Ты говоришь, что ты бесприютен: разве тебя уже не пускают в Приютино?»
Современников отнюдь не смущала эта эпистолярная манера, которая может показаться людям другой эпохи и другой среды чем-то искусственным и претенциозным. Переписка была для них продолжением беседы со всеми ее принятыми в обществе особенностями. С этими стихотворными забавами, с искусством каламбура и салонного остроумия вообще непосредственно связаны такие литературные жанры, как надписи к портрету, мадригалы и эпиграммы, которым отдавали дань и дилетанты, и профессиональные поэты. Примеры игры слов и поэтических каламбуров мы находим и в произведениях выдающихся поэтов той эпохи. В стихах разных авторов прослеживаются типологические особенности, которые выразительно сформулировал Гоголь, говоря о поэзии Вяземского: «Его стихотворения — импровизации, хотя для таких импровизаций нужно иметь слишком много всяких даров и слишком приготовленную голову». Используя выражение Гоголя, можно сказать, что головы поэтов той генерации были «приготовлены» не только собственно литературной традицией, но и традицией салонного общения.
Таким образом, литературные интересы и опыты не были отдельной стороной жизни салона, они естественно и органично включались в эту жизнь.
Пушкин в салоне Зинаиды Волконской
«Вечер провел у Норова, где, как и во всех салонах, царствовали карты и скука»
Историческая судьба русского салона оказалась как яркой, так и недолгой: возникнув в конце XVIII в., салон достигает своего расцвета в 1820–1830-х гг., а уже в 1850–1860-е гг. он утрачивает значение одного из центров культурной жизни и отступает в сферу приватного, семейного быта. Обычно это объясняется закономерностями развития литературного процесса, повлекшими за собой изменения положения писателя в обществе. Повышается профессионализм писательского труда, усиливается роль журналистики и критики, увеличивается читательская аудитория. Новые формы литературного быта не укладываются в рамки традиционного салона, и он уступает ведущую роль журналам и писательским объединениям. Эти, безусловно, справедливые объяснения представляются все же недостаточными, ибо отражают только одну сторону салона. Судьба салона определялась не только собственно литературной его деятельностью, но, шире, его своеобразием как культурного явления.
Салон представлял собой сложную форму самоорганизации дворянской элиты, позволяющую объединить ее высокие интеллектуальные и художественные запросы с культом «элегантной жизни».
В 1820–1830-х годах в салонах Москвы и Петербурга собирался весь цвет образованного общества: поэты и писатели, художники и музыканты, архитекторы и скульпторы, русские аристократы и иностранные дипломаты. Постоянными посетителями салонов были А. С. Пушкин, Н. М. Карамзин, П. А. Вяземский, К. Н. Батюшков, Е. А. Баратынский, А. А. Дельвиг, И. А. Крылов, В. А. Жуковский, В. Ф. Одоевский, П. Я. Чаадаев, Н. И. Гнедич, Д. В. Давыдов, А. И. Тургенев, М. И. Глинка, Я. П. Брюлов, В. П. Стасов, К. А. Тон и другие. В салонных беседах уделялось внимание всем заметным литературным и художественным новинкам, обсуждались исторические сюжеты и современные европейские события, велись споры и об искусстве, и о политике.
Воспоминания современников, даже с поправкой на возможную идеализацию ушедших лет, передают удивительную атмосферу салонов той эпохи с ее интеллектуальным блеском, неизменной благожелательностью, тонкой любезностью и непринужденным весельем. П. А. Вяземский, В. А. Соллогуб, А. П. Керн, Д. М. Веневитинов, К. А. Кавелин, А. Ф. Тютчева, А. И. Кошелев, М. П. Погодин, Ю. Арнольд, А. И. Тургенев и другие мемуаристы единодушны в своем отношении к салонам как культурным оазисам, резко выделявшимся на общем фоне российской жизни. Однако существование таких оазисов вызывало в обществе не только восхищение, но и раздражение. С восторженными воспоминаниями завсегдатаев салонов резко контрастируют другие отзывы.
Так, Александр Никитенко 24 января 1826 г. записывает в своем дневнике: «До сих пор я успел заметить только то, что существа, населяющие „большой свет”, — сущие автоматы. Кажется, будто у них совсем нет души. Они живут, мыслят и чувствуют, не сносясь ни с сердцем, ни с умом, ни с долгом, налагаемых на них званием человека. Вся жизнь их укладывается в рамки светского приличия. <...> В обществе „хорошего тона” вовсе не понимают, что истинно изящно. <...> Принужденность изгоняет грацию, а систематическая погоня за удовольствиями делает то, что они вкушаются без наслаждения и с постоянным стремлением как можно чаще заменять их новыми. И под всем этим таятся самые грубые страсти. <...> Я нахожу здесь те же пороки, что и в низшем классе, только без добродетелей, прирожденных последнему. Особенно поражают меня женщины. В них самоуверенность, исключающая скромность».
Молодому человеку, который пишет эти строки, всего двадцать два года, он студент Петербургского университета, но совсем недавно был крепостным графа Н. П. Шереметева и лишь два года назад получил вольную. Симпатии к тем, кого он считает баловнями судьбы, от него ожидать трудно. Впрочем, его отношение к светскому обществу остается неизменным, хотя, как можно догадаться, кое-что ему нравится. 11 января 1828 г., посетив концерт в доме Нарышкина, он записывает в своем дневнике: «...надо отдать справедливость дамам высшего круга: их внешнее воспитание так утонченно, что весьма успешно скрывает недостаток в них внутреннего содержания. Если они в сущности не больше, чем куклы, то все же прелестные куклы...»
Необходимо уточнить, кто, собственно, является объектом этой критики. Так называемая светская жизнь состояла из посещений балов, раутов, гуляний и, конечно, салонов. Повсюду присутствовал примерно один и тот же круг людей, условно и называемый «общество». Резкие отзывы о светском обществе мы встречаем не только у сторонних критиков, но и у самих светских людей. Салоны, являясь частью светского общества, представляли собой наиболее культурную и образованную его часть, но недоброжелатели часто не видели или не хотели видеть отличия.
Например, 18 июня 1847 г. Никитенко записывает: «Вечер провел у Норова, где, как и во всех салонах, царствовали карты и скука». В записи от 6 января 1852 г. благожелательно отозвавшись о дамах, которых посетил вместе с графом Д. А. Толстым, он не преминул заметить: «Обе эти дамы читают, и даже по-русски, интересуются мыслию, поэзией, искусством и в разговорах касались предметов, о которых редко толкуют в салонах».
Разумеется, нетрудно заметить предвзятость автора дневника: в салонах «толковали» преимущественно как раз о поэзии и искусстве, такие светские дамы, как Голицына, Волконская, Фикельмон, Ростопчина, Смирнова-Россет, пустыми «куклами» отнюдь не являлись, а учить их «хорошему тону» было бы нелепо. Никитенко — человек умный и одаренный, он сделал блестящую карьеру: стал цензором, известным и уважаемым профессором, академиком Петербургской академии. Как видим, его приглашают и, очевидно, приветливо встречают в светских салонах. Справедливая обида за перенесенные в ранней юности унижения должна бы уже давно уйти в прошлое, сменившись гордостью за свое теперешнее положение. Однако раздражение и недоброжелательность не слабеют с годами — напротив, эти чувства оправдывают его убеждения и оправдываются ими.
Позиция таких людей, как Никитенко (их наверняка было гораздо больше, чем известных мемуаристов), заслуживает обсуждения. Постоянные гости салонов, среди которых, как мы помним, были выдающиеся поэты и известные литераторы, вспоминают не только об увлекательных разговорах с интересными собеседниками, но и об удивительно теплой, доброжелательной атмосфере салона. Могло ли умным и дельным людям, в самом деле, быть скучно и неуютно в светских литературных салонах?
Слева направо: А. О. Смирнова-Россет, Е. А. Карамзина, З. Н. Волконская, Е. И. Голицына
«Разумный толк без пошлых тем»
В салонах существовали особые, неписаные правила поведения, отличавшие эти собрания от других традиционных занятий светского общества. Основной целью постоянно собиравшихся в салоне людей было, прежде всего, их общение между собой. Общение, ни на что другое не претендующее и не преследующее никаких практических целей. Разумеется, в салонах устраивались и литературные чтения, и концерты, но в основном гости беседовали. Светская беседа была главным и излюбленным занятием посетителей салонов. Своеобразие светской беседы, очаровывавшее одних и раздражавшее других, состояло в самой манере разговора и — шире — в манере общения. Иначе говоря, чтобы вести светскую беседу, нужно было быть светским человеком.
Часто, говоря об этикетных нормах, первым делом упоминают, в какой руке следовало держать вилку и когда снимать шляпу. Между тем эти мелочи запомнить нетрудно. Но первым правилом знаменитого bon ton (хорошего тона) было умение сделать свое общество как можно более приятным для окружающих.
Что значило быть приятным? Во-первых, быть скромным. Считалось неприличным выставлять напоказ не только богатство, но даже образованность. Честерфилд поучал юного сына: «Носи свою ученость как носят часы: во внутреннем кармане. Если спросят, который час, скажи, но не возвещай время ежечасно, ты же не ночной сторож». Во-вторых, быть доброжелательным. Не обращать внимание на чужие промахи или ошибки, уметь сгладить неловкую ситуацию, поддержать неопытного человека. Третье обязательное правило: держаться очень просто и естественно. Конечно, все это легко сказать, но не так легко освоить. Едва ли не самое сложное — держаться просто. Именно простота и непринужденность были так мучительно недостижимы для людей другого круга, которые в светских салонах становились либо скованны, либо развязны. Собственно на стремление быть приятным были направлены бесчисленные правила этикета (не перебивать, не сидеть, когда другие стоят, смотреть людям в глаза и т. д.). Истинно светский человек был любезным и снисходительным, он избегал и назидательности, и запальчивости, не утомлял собеседников обстоятельными рассказами и умел найти интересную для них тему.
Особенный шарм светского человека состоял в своеобразном сплаве серьезности и легкомыслия. Этот сплав проявлялся и в языке светской беседы, в самой ее интонации. Легко переходя от одной темы к другой, собеседники любили иронизировать над тем, к чему относились вполне серьезно; это был не цинизм, а лишь игра ума, от которой они получали особенное удовольствие. Характер светской беседы точно описан в восьмой главе «Евгения Онегина»:
<…> Входят гости.
Вот крупной солью светской злости
Стал оживляться разговор;
Перед хозяйкой легкий вздор
Сверкал без глупого жеманства,
И прерывал его меж тем
Разумный толк без пошлых тем,
Без вечных истин, без педантства,
И не пугал ничьих ушей
Свободной живостью своей.
Кажется, такое приятное общество, как могло оно кому-то не нравиться! Однако людям, не получившим соответствующего воспитания, было очень трудно вписаться в эту среду. Они не умели так шутить, так спорить и так веселиться. Они не находили удовольствия в светских беседах, считая их пустыми и поверхностными. Неизменная любезность и приветливость светских людей казалась им неискренней и фальшивой. К тому же многие привлекательные черты представителей культурной элиты: разностороннее образование, знание иностранных языков, безупречные манеры — безусловно, свидетельствовали о привилегированном положении, в котором они находились с детства. Более того, даже такие качества, как снисходительность и доброжелательность, часто сопутствовали людям с очень прочным собственным положением — тем, кому некому было подражать и некому завидовать. Все это не отменяло личных достоинств и дарований (далеко не все отпрыски богатых и знатных семей стремились воспользоваться своим положением в целях самосовершенствования), но все равно рождало чувство несправедливости.
Справедливости в таком положении вещей, действительно, нет, вопрос лишь в том, что нам делать с этой несправедливостью: стремиться к тому, чтоб таких людей было как можно больше, или к тому, чтобы их не было вообще.
(Продолжение читайте здесь.)