1. Так, пошли списки «миллион романов, которые вам необходимо прочитать этой осенью». Первый — на Lithub: здесь командует парадом Салли Руни, а еще есть роман Сандры Сиснерос о молодой писательнице (английский и испанский варианты под одной обложкой), гарлемский детектив Колсона Уайтхеда, первый за 20 лет роман Джой Уильямс, мучительная книга Джона Макгрегора о парализованном исследователе Арктики — и первая часть трилогии Джонатана Франзена, которую критик Джесси Гейнор называет великолепной. Второй, в два раза больше, — в The Guardian: Себастьян Фолкс, Том Маккарти, Сара Мосс, дневники и записные книжки Патрисии Хайсмит и опять Салли Руни. Третий — на BuzzFeed: тут есть книга чикагской журналистки Доун Тернер о том, как по-разному сложилась жизнь у нее, ее сестры и ее подруги детства, исторический роман Лорин Грофф о женщинах при дворе Генриха II и Алиеноры Аквитанской, «Тучекукуйщина» Энтони Дорра (продолжение «Всего невидимого нам света»; название — идиома, восходящая к «Птицам» Аристофана и обозначающая идеальную страну, где все всегда хорошо). И да, Салли Руни.
Отстают ли русские издания? Нет! «12 очень интересных романов» рекомендует Wonderzine, в число романов попали сборник рассказов Евгении Некрасовой и комикс Александра Уткина; еще здесь есть прошлогодний букеровский лауреат Дуглас Стюарт и — правильно, Салли Руни.
2. Тульская область продолжает избавляться от литературных фестивалей: на этой неделе был отменен замечательный «Хомяков Home», проходящий в богучаровской усадьбе Алексея Хомякова. Официальная причина — коронавирус, реальная — участие в фестивале поэтессы Оксаны Васякиной, которая должна была провести закрытый поэтический семинар и прочитать лекцию о визуальной поэзии Анны Альчук для двадцати человек. На сайте «Русская народная линия» появилась статья Марины Михалевой, члена Хомяковского общества, озаглавленная «ЛГБТ-эксперименты в музее Хомякова». Две характерные цитаты: «…в дом Алексея Степановича, где все дышит милой семейной жизнью и молитвами, придет извращенка, чтобы учить молодых писателей „творческому” подходу к жизни и писательству!», «Как будто тупой ржавой иглой пытаются ввести в поток живой крови кровь чужой группы»; ну и хватит. Дальше за дело взялся Егор Холмогоров, призывавший писать обращения к губернатору, чтобы остановить «ЛГБТ-диверсию», подключились другие православные активисты — в итоге дом Хомякова защищен от Оксаны Васякиной, визуальной поэзии и отличного фестиваля. Подробнее об этой истории можно прочесть в посте Алины Бахмутской.
3. Александр Мамут продал свои книжные активы Олегу Новикову: это контрольный пакет акций группы «Азбука-Аттикус» и целиком крупнейшая типография «Парето-Принт». В итоге «Эксмо-АСТ» окончательно превращается в монополиста на российском книжном рынке. В интервью «Коммерсанту» Новиков объясняет, зачем его группе собственное книжное производство. Картина в самом деле грустная: «Рост цен на печать книг в первом полугодии уже составил в среднем 15–20%... дефицит составляет около 25% запланированных тиражей. <…> сейчас происходит чуть ли не драка просто за право напечатать книгу». Только, кажется, все это значит, что у других издательств, которые не входят в «Эксмо-АСТ», дела пойдут еще хуже.
Юмористическое изложение ситуации — в двух постах Константина Мильчина в фейсбуке. «„Азбука” была лягушкой, которая в крынке с молоком очень интенсивно била лапками, производя разнообразное масло — прозу, нон-фикшн, крутейшие комиксы. Но пришла цапля, которая теперь тащит лягушку к алтарю».
4. В «Москвиче» — новый рассказ Владимира Сорокина под названием «Татарский малинник». Критик отметит здесь самоповторы (учительница учит ученицу, простите за три однокоренных слова подряд, правильно какать в лесу; юная героиня становится свидетельницей сексуального насилия, и с ней происходит нечто мистическое). Но если Пелевин на таких критиков в своих последних романах злобно огрызается, то Сорокин обвинение упреждает: самоповтор, собственно, и есть тема рассказа. Потрясенная героиня становится знаменитой художницей, которая год от года, тридцать шесть раз подряд, повторяет увиденное в татарском малиннике в гиперреалистичных подробностях. В общем, тридцать шесть иллюстраций к тому, как новая идея огорошивает человека, к ней не подготовленного, а потом догоняет и еще раз огорошивает.
5. Много публикаций к 80-летию Сергея Довлатова. В «Московском комсомольце» Елена Клепикова рассказывает о Довлатове в эмиграции: «Первый год в Нью-Йорке Довлатов производил впечатление оглушенного — в смуте, в тревоге, но без отчаяния. О литературе не помышлял. Не знал и не видел, с какого боку к ней здесь подступиться». Несмотря на то, что потом пришел успех, родился сын, довлатовскими книгами заинтересовались наконец на родине, писатель уже не находил в жизни радости: «Все, о чем он мечтал, чего так душедробительно добивался, к нему пришло. Но слишком поздно. <…> Я часто думаю: как жестоко, беспощадно, с однообразной неумолимостью распорядилась с ним судьба! И как чудовищно несправедливо. <…> Если бы он знал, если бы только ему дано было узнать, какая общенародная гремучая слава уготована была ему в России! Что его заждался и возвел в культ тот самый массовый читатель, которого он когда-то провидчески себе предсказал».
На «Годе литературы» о посмертных издержках этой славы пишет Андрей Цунский: «Как только оказалось, что Довлатова читает вся страна, его тихо возненавидела почти вся пишущая братия» (все-таки явное преувеличение). На «Полке» Полина Барскова вспоминает о вечере памяти Довлатова, на котором ленинградские литераторы «один за другим вставали и ламентировали: он все переврал, он нас исказил, всё было не так, мы этого не говорили. Но большой надежды на торжество справедливости не было в их словах. Они теперь были порождениями его вполне мучительной несправедливой фантазии, машины по воспроизведению своей собственной, особенной версии реальности». Здесь же Барскова пытается ответить на вопрос, «что Довлатов нам сегодня»: «он предложил нам путь того самого компромисса, диалога между документом, фактом, снимком фоторепортера Жбанкова и пространством работы/свободы языка, тот промежуток между фикцией и реальностью, который сегодня представляется столь парадоксально плодотворным».
Об актуальности Довлатова пишет в «Профиле» Александр Зайцев. «Многое у Довлатова снова становится актуальным по мере того, как советскую эпоху пытаются воскресить — причем в виде худших ее элементов: запретительства, чиновничьей демагогии, унылой пропаганды». В качестве подтверждения: директора петербургского фестиваля «День Довлатова» и еще несколько человек задержала полиция — прямо во время открытия памятника довлатовской фокстерьерше Глаше. Александр Зайцев, впрочем, находит и другие пункты соответствия: и интерес к заурядности (следить за видеоблогерами), и «сплошное самоедство», героический образ неудачника. «Довлатов стал „своим” почти для всех, кроме узкой прослойки населения, в которой повышенная совестливость считается слабостью, слово «неудачник» — ругательством, а самоуничижение — смертным грехом».
6. В 168-м номере «Лиterraтуры» — проза Андрея Сальникова и Алены Новиковой, цикл стихотворений Александра Маниченко «Плодово-ягодные ребусы», в которых растения и ягоды, окружающие ребенка, составляющие часть детского мира, становятся выходами в экзистенцию:
…мне не попалась бы эта
с невыразительным тягучим вкусом
забвения ягода дурной памяти
забытья случившегося
забывания больного самого
так бы наверно и ползал в земле
под кустами крыжовника
с пластмассовым белым ведерком для собранных ягод
не знал бы что делать
зачем обрывать их с куста
зачем отдавать свои силы когда
можно просто лежать и смотреть
как зеленые темные листья проходит насквозь
удивительный свет
В разделе «Нон-фикшн» Ася Пекуровская запоздало изобличает Бродского в биографических подтасовках; в критическом разделе Ольга Балла рецензирует новую книгу Марии Степановой, Алексей Масалов — вышедшие в «Русском Гулливере» стихи Александра Фролова («опора на языковой аналитизм соединяется с движением в сторону онтологических карт восприятия»), Евгения Вежлян, отталкиваясь от недавнего номера Esquire, пишет о «производственном романе в эпоху прекарной занятости». В журнале была поставлена задача создать «постиндустриальный симулякр производственного романа»; кто-то, как Алексей Поляринов и София Синицкая, сознательно обращается к прозаическим техникам прошлого, кто-то, как Оксана Васякина, Евгения Некрасова, Алексей Сальников, пытается перепридумать жанр — с тем, чтобы «дегуманизирующей машине производства противостоял человек — и его аффекты, его гнев, его страх, его усталость или его элементарное и ничем не обоснованное нежелание работать».
7. В своем недавно заведенном аккаунте на «Яндекс.Дзене» Галина Юзефович пытается объяснить, «почему у нас все так плохо с литературной критикой». Юзефович отталкивается от недавней статьи в N+1, где анализируются проблемы критики американской: коротко говоря, она превратилась в производство коммерческих ярлыков и потеряла доверие читателей. Все это, по мнению Юзефович, «применимо и к нашим реалиям», но кризис глубже и системнее. С критикой все плохо, потому что все плохо с литературным процессом вообще: нет артикулированного запроса на критику (литературная эссеистика не в счет) и нет, собственно, среды для нее. «Критика, выселенная в специальную литературную резервацию, задыхается и умирает в обществе пары десятков таких же заморенных читателей. Проблема в том, что в России больше нет медиа. Нет площадок — не просто нет хороших площадок, вообще никаких, считай, нет. <…> Кстати, в этой точке товарищам из N+1 наши проблемы просто не понять: у них, спору нет, жемчуг мелковат. А у нас, знаете ли, с супом перебои».
8. «Москвич» публикует фотографии восстановленной после пожара библиотеки ИНИОН — и текст Ивана Сапогова об этой реставрации. Катастрофический пожар случился в 2015-м; «честно говоря, в восстановление ИНИОНа я верил слабо, — пишет Сапогов. — Но библиотеку возродили, причем в тех же объемах, в каких ее задумал архитектор Яков Белопольский». Сам факт восстановления модернистского здания в современной России трудно себе представить, считает автор статьи, — но тут же добавляет, что перед нами выдающийся образец «лужковской» реставрации: «Это несколько иной способ обращения с историческими объектами, чем тот, к которому призывает Венецианская хартия. Это реставрация путем сноса с расширением состава и объема помещений. <…> ИНИОН по крайней мере не раскабанило до неузнаваемости, как „Военторг”, а от интерьеров оставили кое-что похожее на исторический облик».
9. Британского неонациста приговорили к чтению классики, сообщает «Нож». Ну, еще к двум годам условно; заодно и обеспечили ему занятие на эти два условных года. У 21-летнего Бена Джона нашли в компьютере «инструкции по изготовлению взрывчатки и больше десяти тысяч текстов праворадикального толка»; судья решил, что Джону стоит почитать что-то получше, и велел ему раз в четыре месяца предоставлять отчет.
10. Ури Зингер, сопродюсер фильма «Белый шум» (по роману Дона Делилло; фильм еще не вышел), приобрел права на экранизацию набоковского «Приглашения на казнь». Как пишет Variety, Зингер пытается занять нишу: среди других его недавних приобретений — права на делилловскую «Тишину» и воннегутовский «Фокус-покус». Продюсер считает, что из «Приглашения на казнь» может получиться «„Джокер” наоборот, где обыкновенного главного героя окружает абсурдный мир». Уже страшно — хотя миром DC Comics, как мы знаем, Набоков интересовался.
11. В London Review of Books Терри Иглтон рецензирует книгу Фредрика Джеймисона «The Benjamin Files», а заодно рассказывает о ее герое — Вальтере Беньямине. Иглтон отмечает фрагментарность текстов Беньямина и сравнивает их с витгенштейновскими (причем афоризмы позднего Витгенштейна обзывает «простецкими»). Витгенштейн был странником, Беньямина завораживала фигура фланера; Беньямин не был ученым, а Витгенштейн если и был, то без всякой охоты. Беньямин, «как и Витгенштейн, был антифилософом, ощущавшим потребность писать иначе, чтобы выразить то, что думает. А одна из концепций, которые антифилософия ставит под сомнение, — это концепция книги». Далее следуют несколько общих мест об установке модернизма на фрагментарность и сложность, распад языковой ясности. Все эти вещи приводят Беньямина к сюрреализму. «Можно сходу увидеть образ, но не целое повествование. Время уступает дорогу пространству, последовательное — одновременному». Иглтон размышляет о столкновении «случайного и вечного» у Беньямина: с одной стороны, его живо интересует повседневность — от перчаток и азартных игр до фотографии и детства. С другой, будучи одним из первых теоретиков популярной культуры, Беньямин глубоко увлечен астрологией, мистицизмом и каббалой («не говоря уж о гашише»). «Он — марксист, ожидающий мессию, разрывающийся между упорным материализмом его товарища Брехта и эзотерическим иудаизмом его друга Гершома Шолема».
А что насчет Джеймисона, ведь его книга — комментарий к корпусу текстов Беньямина? Джеймисон «практически ничего не знает о теологии, почти ничего не понимает в этике, она для него — всего лишь оппозиция добра и зла. Это взгляд на мораль американского пуританина, позднее трансплантированный в ковбойские фильмы. Джеймисон не улавливает также разницы между моралью и морализмом. И, несмотря на это, он, вероятно, лучший критик культуры в мире и цельные книги ему, в отличие от Беньямина, удаются». Притом в структуре своей книги Джеймисон, кажется, подражает Беньямину. Здесь мы видим набор кадров: «Космос», «Стон природы», «Пространство и город», «История и мессианство». «Может быть, Джеймисон тоже в свои поздние годы засомневался, возможно ли писать книги».
Вообще эта книга, говорит Иглтон, — очень «литературная», даже больше чем обычно. Она эмоциональна (это подчеркивают многочисленные восклицательные знаки). Она воспевает радость письма — и Джеймисон явно намекает, что они с Беньямином родственные души. Он одновременно сбрасывает с себя оковы академичности — и показывает мастер-класс пристального чтения, на которое теоретики литературы, по мнению многих, неспособны (хотя на самом деле Якобсон, Барт, Кристева, Сиксу и другие сполна обладают этим даром). «Критики-марксисты вроде Джеймисона нередко становятся жертвами этой интеллектуальной невнимательности — вот почему Джеймисон как-то заметил, что на них лежит особая ответственность: наладить отношения с формой предложений. И никто не следовал этому совету скрупулезнее него самого».
12. Израильско-американский экономист и психолог Дэн Ариели — автор нескольких популярных книг о том, почему и как люди лгут. В 2012 году он вместе с несколькими коллегами опубликовал научную работу на эту тему. Предметом работы было заполнение анкет и других бюрократических документов: обычно в их конце заполнителя просят заверить, что он отвечал на вопросы честно. Соавторы доказывали, что, если такое требование размещать в начале, процент честных ответов возрастает. Теперь выяснилось, что исследование было основано на подтасованных данных — и предоставил эти данные сам Ариели.
Почти десять лет этого никто не замечал, хотя вопросы к исследованию были: другой группе исследователей не удалось повторить эксперименты Ариели и его коллег. Но наконец трое ученых решили проанализировать данные плотно — и обнаружили множество несовпадений. Источником фальшивки может быть либо страховая компания, участвовавшая в эксперименте (но зачем это ей?), либо Дэн Ариели. Он сначала все отрицал, но затем «признал ошибку»: ученый утверждает, что просто не проверил данные внимательно. Коллеги не очень-то верят. Припомнили, что в 2010-м он уже фабриковал результаты исследования: рассказал, что в половине случаев зубные врачи не соглашаются в постановке диагноза, и сослался на конкретную компанию. На самом деле никакого исследования там не проводилось.