Елена Катишонок. Счастливый Феликс. М.: Время, 2018
Самый известный роман Елены Катишонок «Жили-были старик со старухой» хоть и побывал в шорт-листе «Русского Букера», взял премию «Ясная Поляна» больше пяти лет назад, но как-то не «прогремел». Может, прицепившееся к роману определение «семейная сага» — когда говорят о русской прозе — больше пугает, чем привлекает. В любом случае зря, потому что Катишонок умеет писать те самые семейные, поколенческие истории нескучно, без замаха на эпопею и без впадания в грустную ностальгию.
В небольшой книжке собраны сюжеты и сюжетцы, разные по масштабу (от курьеза с покупкой бордовых бус для мамы до двадцатилетней хроники семейных отношений бывших однокурсников) и времени действия (от поры, когда на дороге мог встретиться управляющий лошадью золотарь, до эпохи джинс, не налезающих на бедра), но одинаково хорошо вплетающиеся в канву частной истории семьи XX века. Катишонок будто совсем не испытывает трепета перед веком потрясений, раскопки и «понимание» которого стали главным мотивом творчества многих русских авторов. Здесь, в отличие от предыдущих ее романов, почти не увидишь событий крупного калибра, определяющих столетие; ну да, мастерскую у деда отобрали сразу после того, как твердый знак в его фамилии стал не нужен (привет из «Жили-были...»); да, бабушка из Питера приехала, которая блокаду Ленинграда пережила, — но все это упоминается мельком, становится неважным на фоне обычной стычки невестки и свекра по поводу размена жилплощади.
Подростковый флирт, воспитание детей, первый секс, сплетни в НИИ и кухонные ссоры непреходящи, а потому вдруг оказываются ценнее любого национального бедствия. По этой же причине как-то язык не поворачивается назвать Катишонок бытописателем эпохи или коллекционером исчезающих вещей — кажется, теперь она бесконечно далека от идеи собирать собственный «музей невинности». Ее истории интересны уже не временем, в котором они разворачиваются, а сами по себе, при том что ничего из ряда выходящего в них не происходит. Юмор, ирония и полное отсутствие пафоса делают ее, скажем, дальше от Улицкой и ближе к Петрушевской, при том что иногда (как в повести «Счастливый Феликс») и вовсе можно встретить по-сорокински неожиданный финал.
Здесь много «приветов» из более ранней прозы, да и сами рассказы внутри сборника перекликаются между собой, будто они про разные ветви одного рода. В этом автор верен себе: давно еще Катишонок в каком-то интервью говорила, что всю жизнь пишет одну и ту же книгу. Как романы «Против часовой стрелки» и «Свет в окне» продолжали «Жили-были...», так и «Феликс» продолжает вообще всю большую историю, выстроенную автором за карьеру. Это как новый короткий сезон грандиозного, но мало кем замеченного сериала.
Купить на Лабиринт.ру
Чимаманда Адичи. Лиловый цветок гибискуса. СПб.: Аркадия, 2018
Первый роман одной из наиболее известных сегодня писательниц из Африки Чимаманды Адичи — вышедшая недавно на русском «Американха» будет написана только через десять лет. «Лиловый цветок» — книга более интимная, что ли, тихая, без претензий на «большую романистику», без «белого» взгляда на афроамериканцев; как будто для своих, а не мирового читателя (хотя и вошедшая в шорт-лист английской премии для женщин Orange Prize).
Юджин, отец девочки-рассказчицы Камбили, владеет парой фабрик, критикует власти в собственном «единственном издании, которое смеет говорить правду», и щедро делится деньгами с теми, кто в этом нуждается. Финансирует образование сотен детей из малоимущих семей, поддерживает благотворительные фонды, практически целиком обеспечивает местную церковь — являясь при этом не номинально верующим, а чуть ли не последовательным ортодоксом. В то же время дома, с близкими, — он хладнокровный тиран, который за какую-то провинность ставит дочь в ванну и льет ей на ноги кипяток; эдакий Джеймс Броуди из «Замка Броуди» Арчибальда Кронина.
Матрица, вросшая в голову Камбили (надо быть лучшей ученицей в классе, долго молиться перед едой и т. д.), если не рушится, то начинает пошатываться после ее поездки с братом к тете на несколько дней. Смешно сказать, но происходит нечто вроде озарения Сиддхартхи Гаутамы. Обеденные порции, оказывается, бывают сильно меньше; в туалете ради экономии воды не всегда смывают воду. Когда кузина спрашивает Камбили о любимых исполнителях, та понимает, что вообще не знает никого из современных хитмейкеров: у нее дома есть музыкальный центр, но отец не разрешает его включать.
Наверное, это слишком прямолинейная, зато доходчивая иллюстрация к одной известной TED-лекции самой Адичи под названием «Опасность единственной точки зрения». Отец, святая добродетель которого не распространяется на самое святое, что у него есть; обеспеченная семья, под страхом потерять материальные блага терпящая каждодневный террор; малоимущая семья, которая тратит последний бензин, чтобы привезти к себе больного дедушку, — такие образцовые примеры начищенной медали с подванивающей обратной стороной; и наоборот. А еще — идеально разыгранные ситуации, когда стереотипы оказываются ошибочными, и не только из-за незнания, а просто потому, что мир в разы сложнее и многообразнее. Эти истины как-то неловко озвучивать, но, видите, они еще не везде стали истинами.
Думается, несильно большая книга могла быть еще короче: Адичи, как всегда, делает многовато остановок, чтобы рассмотреть детали (при том что восстания медиков и студентов упоминаются впроброс). Но для нее атмосфера важнее сюжетных перипетий, а какая атмосфера без деталей.
Купить на Лабиринт.ру
Криста Вольф. Московские дневники. Кто мы и откуда... М.: Текст, 2018
За несколько претенциозным названием скрываются записи немецкой писательницы Кристы Вольф, которая с конца 1950-х до самой перестройки не раз посещала СССР, чаще всего в качестве участника писательских конференций — как правило, «крайне скучных и беспроблемных» и по своему составу напоминающих Олимпиаду-80. Однако свободное время Вольф использовала по полной, встречаясь с Юрием Трифоновым или узнавая у местной официантки, сколько та получает и как живет.
Записи эти разнородные: торопливые и фрагментарные, как подведение итогов дня, или более витиеватые, написанные уже не по горячим следам, где автор отходит от фактов и размышляет о различиях в самом духе жизни двух народов. И хоть иногда встречаются заметки откровенно туристско-обывательские («В море иногда медузы...») или, напротив, слишком «писательские», когда Вольф выхватывает из толпы неординарные персонажи, так и лезущие в художественную прозу, — в целом получается довольно показательная, хоть и на скорую руку, иллюстрация того, как менялся советский человек в течение 30 лет: воодушевленный во второй половине 1950-х и усталый, нервный, осунувшийся на исходе 1980-х.
Из бытовых и ментальных особенностей сегодняшнему читателю первыми бросятся в глаза те, что будто всегда были «чисто русскими»: грубость обслуживающего персонала; анекдоты на тему «от сумы до тюрьмы» («А. жил в доме напротив тюрьмы. Теперь он живет напротив своего дома»); кричащая разница между обустройством народа и власть имущих (красивые клозеты из красного дерева в Кремле и отсутствие кабинок в женском вокзальном туалете); нелепая показуха («В номере телевизор, но, клянусь, для него нет розетки») и даже вечно запертая вторая входная дверь («Везде и всюду открыта только одна створка двери, так что приходится тесниться»). На этом фоне появляются уж совсем удивительные замечания о легендарном русском духе: «И видеть, как исполинские по своим возможностям производительные силы этой страны лишь в немногих аспектах действительно концентрируются и используются, а все прочее остается в забросе <...> Но как раз это для нас опять-таки очень притягательно, ведь мы приехали из маленькой заорганизованной страны, где производство-то идет, но дух все больше утрачивается».
Вольф, однако, не выискивает минусы советского строя, в ГДР своих проблем хватает: ее книгу отказываются издавать по цензурным соображениям. И именно это — страх и самоцензура — ее волнует больше всего, об этом она говорит с Константином Симоновым, Ефимом Эткиндом, Владимиром Стеженским. Об этом же, о литературе, причем не русской классической, а именно что советской, написаны две блестящие главки-эссе, которые, как ни крути, получаются даже интереснее дневниковых заметок. Одна из них посвящена Юрию Казакову, вторая — роману Веры Инбер «Место под солнцем». И, честное слово, в наш век образовательных проектов, обе точно стоило бы включить в какой-нибудь курс о советской прозе.
Купить на Лабиринт.ру
Евгений Эдин. Дом, в котором могут жить лошади. М.: Эксмо, 2018
В сборнике несколько рассказов и повесть, но читаются они все как один текст — и на первых порах не ясно, хорошо это или плохо. То ли автор хочет показать, насколько мы, при всех неоспоримых различиях, друг на друга похожи. То ли его так волнует герой с определенными характеристиками, что в каждом новом произведении он невольно, вновь и вновь, описывает именно его.
Основные действующие лица — молодые пары, уже переживающие сложности в отношениях. Из двоих в этой паре Эдина больше интересует мужчина — как правило, мало зарабатывающий и много рефлексирующий зажатый интеллектуал, который может позвонить другу ночью со словами «я тут думал про Бога». Женщина, как бы в противовес, не тратит много времени на саморефлексию (во всяком случае, нам об этом не рассказывают, и разница порой выглядит чересчур, даже неприлично резкой), а живет здесь и сейчас, пытаясь найти смысл и интерес в данных судьбой обстоятельствах. Понятное дело, жить «на одной волне» получается плохо, что, впрочем, не толкает их на какие-то действия — кроме сексуальных утех на стороне.
Основное чувство, которое удается вызвать у читателя, — неловкость. Потому что неприкаянным, несуразным героям очень неловко взаимодействовать с остальным миром, а тебе неловко за этим наблюдать. И тут еще один вопрос автору: он намеренно делает их нарочито неприспособленными к «нормальной жизни», чтобы именно об этом психологическом типе и поговорить, или же просто выписывает ничем не примечательного, современного городского жителя без лишних денег, который почему-то всегда не знает, куда себя деть?
Если второе — можно лишь обратить внимание автора на то, что палитра среднестатистического горожанина намного шире. А если все-таки первое — это, может, не бог весть какая находка, но Эдин хорошо с ней обходится, без громких трюизмов. Мы видели, как таких же неуклюжих героев другие авторы, наоборот, пускают в самую гущу невероятных событий («Люди августа» Сергея Лебедева, «Чернокнижник» Светланы Метелевой, «Ковчег» Егора Фетисова). Эдин более реалистичен: его герои могут говорить и мыслить — но не действовать; они остаются на том же месте, пока жизнь идет дальше. По большому счету, все эти истории — о бездействии, причиной которому то ли трусость, то ли усталость, то ли отсутствие фантазии. Про такую прозу принято говорить: «Всё так!»; необъяснимые меланхолия и бессилие — это же про нас, да? Ну да, уж третий век кряду. Но черт возьми, кажется, что тоска от героев передается автору: так же, как они не понимают, что делать со своей жизнью («просто это время нужно было как-то пережить»), он порой не знает, что делать с теми, кого придумал.
Однако есть тут еще кое-что. Рассказы «Давай, Сэмо», «Родина», «Репетиция парада», которые будто просятся в отдельный сборник. В короткой прозе, построенной по условной схеме «был как-то случай...», где автор не ищет ответов, а лишь созерцает ту самую абсурдную-русскую-реальность, ему удается быть более точным и по-хорошему смешным, чем в семейных историях, где человеческие отношения не просто показываются, а еще и анализируются.
Купить на Лабиринт.ру