Макросоциологический дебют XXI века
Ричард Лахман был, пожалуй, самой выдающейся фигурой того поколения исторических макросоциологов, которое шло на смену мэтрам этой дисциплины, чьи основные работы были написаны еще в ХХ веке — Иммануилу Валлерстайну, Чарльзу Тилли, Майклу Манну, Рэндаллу Коллинзу, Перри Андерсону. Трое из этих пяти «мощных стариков», за исключением Валлерстайна и Тилли, все еще остаются с нами, заслуженно пользуясь статусом живых классиков, и это лишний раз напоминает, что Лахману был отведен совсем небольшой жизненный срок.
«Капиталисты поневоле», первая большая книга Лахмана, принесшая ему мировую известность, символично вышла в 2000 году, когда ее автор был уже отнюдь не молодым исследователем — на подготовку этой работы, выросшей из серии статей, ушло без малого семнадцать лет.
«Для научной карьеры в жестко конкурентной среде современной Америки такая затяжка с публикацией первой монографии едва ли не смертельна. В этом, собственно, одна из главных причин почти полного исчезновения в последние годы крупных трудов по исторической социологии. Слишком это кропотливое и долгое занятие. Куда быстрее и надежнее делать одно за другим прикладные статистические исследования. Лахман, надо сказать, пережил немало трудностей, но в конечном счете и обрел почет. Американская социологическая ассоциация признала его труд лучшей монографией года», — писал в предисловии к русскоязычному изданию «Капиталистов поневоле» в полузабытой ныне серии «Университетская библиотека Александра Погорельского» профессор Северо-Западного университета в Чикаго Георгий Дерлугьян, благодаря которому имя Лахмана стало широко известным в России.
Основная тема книги — непрекращающиеся конфликты между европейскими элитами в тот период, который традиционно именуется переходом от феодализма к капитализму. Всякий, кто хоть раз обращался к этой теме за пределами школьного учебника истории, знает, что двусмысленности в ней подстерегают на каждом шагу. Начать с того, что сам этот период слишком уж растянут во времени — промежуток, начавшийся как минимум в XV веке, а закончившийся в лучшем случае с Великой французской революцией, оказывается самоценной, а отнюдь не переходной исторической эпохой. «Что-то произошло в Западной Европе в XV–XVIII веках», — с такой ироничной формулировки начинается книга Лахмана.
«Буржуазных революций не бывает!» — так сформулировал Дерлугьян центральную мысль «Капиталистов поневоле» в заглавии к своему предисловию. Если оставить за этим периодом привычное наименование «переход от феодализма к капитализму», то его главными событиями действительно окажутся революции в Нидерландах, Англии и Франции, делавшие траекторию капиталистического развития необратимой. «Классовые конфликты стряхнули оковы феодального общества и освободили капиталистов для создания новых форм господства» — формулировка, которую Лахман приводит в списке расхожих интерпретаций пресловутого перехода, на первый взгляд не вызывает сомнений. Но картина принципиально меняется, если спуститься с уровня абстрактного классового анализа на ступень ниже — в ту сферу, где действуют уже вполне конкретные группы влияния, определяющие ход истории в кратко- или среднесрочной перспективе.
«Мое основное открытие состоит в том, что цепочки случайных изменений начинаются с элит, а не с классов или индивидуумов», — утверждал Лахман в предисловии к «Капиталистам поневоле», давая понятию «элита» простое, но предельно емкое определение: «группа правителей, обладающих возможностями присваивать себе ресурсы неэлит и входящих в обособленный организационный аппарат».
Обращение к анализу отношений между элитами позволило Лахману существенно уточнить марксистский анализ, сфокусированный на классовом конфликте. Показательный пример — Английская революция XVII века, которую принято называть буржуазной. В действительности же основные ее силы были по своей природе капиталистическими — все английские конфликты XVI-XVII веков, отмечает Лахман, велись из-за локального контроля над организацией господства и извлечением прибыли. Так что подход к Английской революции с привычной меркой лишь заслоняет суть событий.
Как показывает Лахман, до Реформации структура английской элиты была тройственной: монархия, светские землевладельцы и духовенство имели возможность изымать доходы и труд у крестьян. После того как Генрих VIII провел реформацию в одной из самых радикальных ее вариаций, экспроприировав имущество католической церкви, духовенство из элиты выпало. Однако сил королевской администрации и аристократии явно было недостаточно, чтобы поглотить все его активы, и прежде всего земельные. Монархия смогла консолидировать свою власть на уровне страны в целом, однако контроль над землей и трудом на местах почти полностью оказался в руках джентри — новой прослойки, классовую природу которой так и не смогли четко зафиксировать британские историки второй половины ХХ века, сломавшие по поводу этой темы немало копий.
Лахман находит изящный выход из этой дискуссии: безотносительно классового происхождения джентри у него оказываются новой группой английской элиты, к которой затем примкнули купцы, занимавшиеся посреднической торговлей с заморскими колониями. У монархии же была собственная группа поддержки среди купечества — представители привилегированных компаний, которым короли давали монопольные привилегии. И те, и другие были агентами капитализма как новой глобальной системы, но победа в итоге досталась джентри, которые смогли консолидироваться в парламенте и мобилизовать в свою поддержку массы в ходе Гражданской войны. А затем победившие элиты вознаградили своих союзников-купцов, создав военно-морской флот, который поначалу обеспечивал более надежную защиту их инвестиций, чем пираты на службе у короля, а затем и привел Британию к глобальной гегемонии. Хотя изначально колониальные купцы не стремились к мировому господству — они просто хотели защитить свою торговлю от притязаний короны, привилегированных купцов и иностранных конкурентов.
«Капитализм и национальные государства были созданы не визионерами, не великими стратегами, не навязчиво-маниакальными протестантами», — приходит к выводу Лахман в эпилоге к «Капиталистам поневоле». В течение столетия между английской Реформацией и Гражданской войной никто из главных действующих лиц не мог предвидеть экономических результатов своих политически мотивированных поступков — если бы тогдашним британским элитам рассказали, что они строят капитализм, их удивлению, наверное, не было бы границ.
К тому же, напоминает Лахман, элиты почти всегда были реакционны и пытались сохранить свои земельные права, юридические полномочия и должности. За четыре столетия класс буржуазии, несомненно, сыграл ту прогрессивную роль, которую приписывал ему Маркс, но действия его конкретных представителей слишком уж часто сводились к тому, чтобы использовать капиталистические прибыли для приобретения вполне себе феодальных атрибутов — земельных рент и аристократических титулов. С другой стороны, аристократам ради сохранения собственных доходов самим приходилось все больше играть по новым правилам, поневоле становясь капиталистами.
Не спешите хоронить государство
Вышедшая ровно через десять лет после «Капиталистов поневоле» книга «Государства и власть» во многом была реакцией Лахмана на глобальный кризис 2008 года, который напомнил о том, что государство, несмотря на все разговоры о его постепенном отмирании или как минимум существенном ослаблении, по-прежнему остается ключевым элементом мировой капиталистической системы.
Основания для таких рассуждений были довольно существенные. С одной стороны, государство в эпоху господства неолиберальной идеологии само не только отступило из таких сфер, как образование и здравоохранение, но и продемонстрировало готовность поступиться своей монополией на насилие, передав ряд соответствующих функций — от ведения войн до надзора за заключенными — на аутсорсинг частным структурам. С другой стороны, власть государства размывалась транснациональными корпорациями, анонимно функционирующими глобальными финансовыми рынками и международными организациями наподобие МВФ или ВТО. Однако после финансового краха 2008 года именно государствам пришлось принимать экстренные меры для спасения мировой экономики.
Русский перевод «Государств и власти» был выпущен издательством «Дело» в начале прошлого года, незадолго до начала нового глобального кризиса, поэтому для российского читателя предсказания Лахмана оказались вполне злободневными. Прежде всего, еще в начале прошлого десятилетия Лахман предрекал, что в XXI веке наиболее фундаментальное воздействие на человеческие общества будут оказывать экологические катастрофы, вызванные перенаселением и глобальным потеплением. Сравним лето 2010 года с его ужасающей жарой и московскими лесными пожарами и недавние климатические катаклизмы: десять лет назад погодные аномалии воспринимались как временная немилость природы — теперь же, наверное, нет более политизированной и идеологизированной темы, чем климат.
Однако климатический и миграционный кризис для Лахмана важны не сами по себе, а в контексте еще одного глобального процесса — заката американского господства, который уже в 2010 году он считал необратимым. Крах гегемонии США и дробление мира на блоки региональных держав в ситуации нехватки ресурсов и проблем с окружающей средой, прогнозировал Лахман, сделают большинство государств более прочными. Именно государства окажутся единственными институтами, способными поддерживать экономическое развитие, предоставлять социальные пособия и оберегать своих граждан от хищничества иностранных инвесторов.
«Государства не станут слабее из-за транснационального капитала или международных кампаний. Не впадут они и в анархию, разве только в каких-то обособленных регионах. Они не сольются в одно мировое правительство и не откажутся от еще каких-то сторон своего суверенитета в пользу международных либо региональных органов», — этот прогноз Лахмана спустя полтора года после начала коронавирусного кризиса в точности подтверждается. После первого пандемического шока государства смогли консолидировать свою власть, причем в беспрецедентных масштабах, продемонстрировав готовность придумывать и незамедлительно вводить любые чрезвычайные меры, которые неизменно обосновываются максимой «все для людей».
Такой поворот событий тоже вписывается в прогнозы Лахмана о том, что различные бедствия лишь усиливают поддержку государств их гражданами — ради этого, собственно, государства и занимались на протяжении десятилетий, а то и столетий выстраиванием национальных идентичностей. Спрогнозировать пандемию таких масштабов, как текущая, было, несомненно, сложно, однако реакция на нее оказалась примерно той же, что и в случае с климатическими катаклизмами и нашествием мигрантов. Активность антипрививочников и прочих ковид-диссидентов хорошо видна в информационном поле, но молчаливое большинство, похоже, по умолчанию признает за государством право на новые виды принуждения. Особенно когда государства время от времени раздают своим гражданам деньги — такой туз вряд ли мог быть припасен в чьем-то еще рукаве.
Настоящий критик и истинный патриот Америки
Закат гегемонии США стал главной темой выпущенной год назад издательством Verso книги Лахмана «Пассажиры первого класса на тонущем корабле» — именно такой образ, с его точки зрения, описывает нынешние американские элиты. При всей иронии в их адрес, пронизывающей эту работу, она далека от стандартной печатной продукции на тему упадка Америки. Анализ динамики гегемонии США в контексте двух предшествующих гегемоний в мировой капиталистической системе — голландской и великобританской — не только ставит книгу Лахмана выше очередного публицистического памфлета, но и позволяет внести серьезные коррективы в теоретические построения предыдущего поколения исторических макросоциологов.
Фактически в «Пассажирах первого класса» Лахман намечает ревизию многих вполне сложившихся макросоциологических доктрин, например, авторитетной военно-фискальной теории происхождения государства Чарльза Тилли. Территориальные приращения европейских держав, показывает Лахман, не особенно коррелируют с их бюджетными возможностями, а небезызвестное утверждение, согласно которому имперские издержки ведут к экономическому упадку, как минимум спорно. Например, Британия в XVII-XVIII веках захватывала колонии у своих соперников, Франции и Испании, в ситуации, когда она располагала наименьшим бюджетом среди великих держав, а резкое расширение Британской империи в XIX веке не привело к экономическому подрыву метрополии. Причину упадка британской гегемонии, настаивает Лахман, нужно искать опять же в области конфликтов между элитами.
Убедительна и критика Лахмана в адрес основателей мир-системного анализа, которые не всегда могли детально объяснить механику завоевания и утраты гегемонии: Лахман весьма скептически относится к гипотезе о тридцатилетних войнах, отделяющих один цикл гегемонии от другого, которую выдвинул Джованни Арриги и поддержал Иммануил Валлерстайн. Такой подход, по мнению Лахмана, слишком механистичен и не позволяет, к примеру, заметить, что британская гегемония в действительности была куда более продолжительной, чем принято считать, и продлилась не несколько десятилетий XIX века после завершения очередной тридцатилетней войны, а примерно два столетия — с конца XVII до начала ХХ века. Устойчивость этого режима, объясняет Лахман, связана с необычайной гибкостью британских элит, которые успешно проводили необходимые реформы — что, к примеру, не удалось голландцам: в начале XVII века они добились глобальной гегемонии, создав самую передовую по тем временам политическую и налоговую систему, которая, как быстро выяснилось, лишь консервировала исходную конфигурацию элит.
Соединенные Штаты оказались в похожей ситуации: динамизм их элит, заданный Новым курсом Рузвельта, быстро выдохся, и начиная с 1970-х годов способность американского государства проводить необходимые реформы резко сократилась — вместе с постоянным сужением горизонта возможностей обычных граждан влиять на политику через демократические процедуры. В качестве контрастных примеров Лахман приводит принятый под давлением ветеранов Солдатский билль о правах 1944 года — один из главных столпов послевоенного американского государства всеобщего благосостояния — и анемичную реформу здравоохранения Обамы, обреченную на провал еще на этапе ее обсуждения. Но ядовитый сарказм Лахмана в отношении сегодняшних американских элит лишь напоминает о знаменитом высказывании Чаадаева: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами».
«Во время работы над этой книгой я испытывал противоречивые эмоции, — признается он в предисловии к „Пассажирам первого класса”. — Как социолог я ощущал, что обладаю необычайной привилегией быть наблюдателем крупных исторических трансформаций, так сказать, из первого ряда — надеюсь, что в этой книге, адресованной в первую очередь представителям социальной науки и историкам (хотя определенно не только им), упадок Соединенных Штатов удалось рассмотреть в строгих исследовательских терминах. В то же время как человек, проживший всю свою жизнь в демократической стране первого мира (сколь бы ограниченной эта демократия ни была) и желающий, чтобы та же самая возможность была и у его детей, я с ужасом смотрю на нынешнюю траекторию своей страны».
Поэтому Лахман не скрывает, что читателю его последней (увы) книги вовсе не обязательно погружаться в теоретические тонкости макросоциологии — та ее часть, которая посвящена анализу современных американских реалий, имеет вполне самостоятельную ценность и рассчитана на самую широкую аудиторию. К этой аудитории Ричард Лахман, несомненно, стремился все последние годы жизни, активно публикуя публицистические статьи на злобу дня в американских изданиях наподобие радикального Jacobin и охотно давая интервью журналистам. Автору этой статьи довелось взять у Лахмана два больших заочных интервью: от общения с мэтром по переписке осталось ощущение невероятно открытого человека, готового бескорыстно тратить свое время даже на самые наивные вопросы виртуального собеседника, не слишком погруженного в американские реалии.
В интервью сайту «Горький», которое вышло в августе прошлого года, вскоре после протестов в США на волне убийства Джорджа Флойда, Лахман затронул еще одну из своих главных тем — возможности массовых движений в ситуации конфликта элит. «Там, где элиты разделены и находятся в конфликте друг с другом, они слабее, а еще важнее то, что некоторые элитные группы вступают в альянсы с широкими массами, чтобы получить перевес над элитами, конкурирующими с ними. Активистам с умной стратегией это дает возможность выявить такой конфликт и установить, какие из элитных групп открыты к подобным альянсам. Тем самым и я, и, надеюсь, представители социальной науки в целом можем внести свою лепту в процесс политических изменений», — говорил Лахман.
Впрочем, об этом он писал еще в эпилоге к «Капиталистам поневоле», указывая на то, что путь к пониманию нашей социальной реальности и возможностям изменения мира лежит через осознание тех процессов, при помощи которых элиты и классы преодолевают старые ограничения и создают новые. Однако за прошедшие два десятилетия многое изменилось: с одной стороны, капиталистические элиты добились беспрецедентного в истории могущества, а с другой, сам капитализм оказался как никогда несостоятельным — элиты, и не только американские, действительно оказались в роли пассажиров первого класса на тонущем корабле. «Вопрос лишь в том, — говорил Лахман в том же интервью, соглашаясь с покойным Валлерстайном, — получим ли мы систему еще хуже вместе с экологической катастрофой или же появятся массовые движения, способные предложить гуманитарную альтернативу. Подобно Антонио Грамши, я с пессимизмом смотрю на людской интеллект, но с оптимизмом — на волевое действие».