Об одержимости книгами
Я научился читать, насколько я помню, в пять лет, уже во втором классе читал круглые сутки и сразу посадил зрение. Я читал под одеялом, запираясь в комнате, меня невозможно было оттащить от книг, поэтому я, конечно, совершенно книжный человек, книжный червь. С другой стороны, мне близко то, что я прочитал много лет спустя у Сартра в книге «Слова»: он долгое время жил в мире слов и считал, что жить — значит читать и писать, но потом ему было тяжело покидать этот мир. У меня похожие отношения с книгами: я понимаю, как много могут они дать, но также понимаю, что это еще далеко не все в жизни.
Что касается личной библиотеки, то долгое время у нас была общая библиотека с родителями, с которыми я до сих пор продолжаю жить вместе, но с какого-то момента, наверное, с конца школы–начала института, я стал собирать свои книжки, и постепенно мы почти совсем разделились: считалось, что у родителей преимущественно художественные книги, а у меня нехудожественные. Но сейчас у меня своя собственная библиотека, собранная примерно за 25 лет, около восьми тысяч книжек, только не спрашивайте, где они все стоят, — я сам не знаю, скоро я, наверное, буду буквально как книжный червь прорывать каналы внутри своей комнаты. Они уже просто никуда не помещаются, несмотря на то, что сбылась моя мечта — десятки книжных полок на стенах, но теперь книги просто высятся стопками по разным темам, там есть художественные, исторические, философские, самые разные. Чтобы в этом не пропасть, я стараюсь их более-менее систематизировать. Я помню студенческие годы, перестроечные, потом начались девяностые: сначала не было книг, потом книги появились, но не стало денег. Родители давали мне двадцать копеек на питание: я на три копейки покупал квас, на пять копеек четвертинку черного, остальные откладывал, и если несколько раз отложить, то наберется тот самый рубль или полтора, которых хватит, чтобы дойти до «Академкниги».
Помню, как я простоял три ночи в очереди, чтобы купить книгу «Сумерки богов». Она вышла в 1990 году в серии «Библиотека атеистической литературы», там под одной обложкой были Ницше «Антихристианин», Камю «Миф о Сизифе», Сартр «Экзистенциализм — это гуманизм», Фрейд «Психоанализ и религия» и Фромм «Будущее одной иллюзии». Сейчас я стараюсь следовать рахметовскому принципу — покупать только самые фундаментальные книги по интересующим меня областям. Меня периодически мучает совесть, мне является внутренний Эрих Фромм, который говорит: «Петя, накопительство книг — это тоже накопительство. Конечно, одни люди копят хрусталь, ковры, люстры, вазы, а ты собираешь книги». Одно время я пытался этому внутреннему Эриху Фромму дать зарок, что буду покупать ровно столько книг, сколько могу прочитать, но не удерживаюсь, все равно покупаю десятки книг и прочитываю единицы: меня все время греет надежда, что наступит такой фашистский режим, когда перестанут издавать книги, и я наконец-то прочитаю всю свою библиотеку. Свой консюмеризм я отчасти оправдываю тем, что даю читать очень много книг. Примерно 400 моих книг всегда кто-то читает, у меня есть бумажка, чтобы не забыть. Я иногда думаю, что если мои друзья станут моими врагами и захотят меня убить, то эти 400 книг сразу вернут, — тут-то мне и конец. Поэтому всегда очень важно как можно больше книг раздать прежде, чем тебе вернут предыдущие.
О Гомере и Платоне
Я очень рано увлекся античностью, довольно забавно строились мои отношения с Гомером: я в глубоком детстве прочитал сначала детские пересказы типа «Героев Эллады» Успенского, неизбежного Куна, а потом, уже в пятом классе, я впервые прочитал «Илиаду» Гомера, и меня взяла досада — почему всего двадцать четыре песни и все заканчивается на похоронах Патрокла, почему Гомер не читал Куна и не знает, что было дальше? Я написал продолжение. Поскольку я уже тогда очень впечатлился переводом Гнедича, мне захотелось написать продолжение на основе того, что Гомер не доделал, и я сочинил еще три песни, подделываясь под архаический стиль Гнедича.
К концу школы я прочитал основных античных авторов типа Геродота и Аристофана, но в философии для меня величайшим потрясением стал Платон. Одно из главных потрясений в моей жизни, тоже связанное с книгами, было таким: я отучился один курс на историческом факультете, и мой товарищ, более умный, более тонкий, более философски развитый, уходил в армию, а меня не взяли по здоровью — и, уходя, он завещал мне читать Платона. Я помню, что пришел в историчку, сел читать Платона и начал плакать. Я подумал: как же так, я дожил до такого престарелого возраста, до восемнадцати лет, и не читал Платона. Как я жил раньше? И поскольку в 1987 году я не мог и надеяться, что когда-нибудь Платон будет стоять у меня дома, я начал его переписывать, все четыре тома переписал от руки в тетрадку в течение какого-то времени. Платона я читал бесконечное количество раз, а потом, когда его вдруг переиздали в девяностые годы, я сразу купил этот четырехтомник, но у меня до сих пор дома лежат горы тетрадей — все четыре тома Платона, переписанные от руки. Я не могу сказать, что многих философов изучил основательно, но Платону я когда-то на студенческой скамье посвятил диплом, для меня это важнейший автор.
О практиках чтения
Я нахожусь в острой оппозиции ко всему современному, я очень консервативный анархист, мне никогда не хотелось бежать за прогрессом. Мы живем в суетливую эпоху поверхностности, поспешности, эффективности, и поэтому мне всегда было противно быстрое чтение, которое встраивается в этот контекст, — извлечь информацию из книги и убежать. Я всегда мечтал о медленном чтении, мне всегда хотелось читать еще медленнее. Я читаю очень медленно, десять-пятнадцать страниц, если это нормальный текст, если какой-то сложный, научный, философский — медленнее, если беллетристика — чуть быстрее. Но я не стремлюсь читать быстро, хотя приходится читать очень много, особенно когда преподаешь и читаешь то, что надо, а не то, что хочется. Ницше однажды сказал: «Прогресс — это идея современная и абсолютно ложная». Я отношусь к современности примерно так же, как Ницше. Меня привлекает медленное чтение — с вдумчивостью, созерцательностью, углублением. Скажем, Платона можно читать бездонно, сотни тысяч раз, погружаясь в текст снова и снова, расшифровывая его как ребус, — такие книги учат читать медленно, неторопливо.
Очень важную роль в моей жизни играет поэзия. Честно скажу, я даже сам сочиняю стихи, никому их не показываю обычно, в отличие от тысяч графоманов. Поскольку мне уже немало лет, отчасти ради удовольствия, отчасти чтобы меня как можно позже поразила старческая деменция, я в целях борьбы с потерей памяти стараюсь каждый месяц выучивать несколько стихотворений. Это вместо пива с утра или чего там еще положено пить в ситуации приближения старческого маразма, который, конечно, всем нам угрожает.
У разных книг разное функциональное предназначение: есть книги для занятий, которые надо читать; есть те, которые хочется, но не нужно, есть книги, которые мне давались с тяжелейшим трудом. Вот, например, есть такая книга — чудовищная с точки зрения чтения, но одна из самых главных философских книг двадцатого века — «Диалектика просвещения» Теодора Адорно и Макса Хоркхаймера. Она чудовищно переведена на русский язык, там, например, первобытный человек называется «примитив». У меня много времени ушло на то, чтобы ее понять. Еще она написана чудовищным гегельянско-марксистким языком. Книга очень умная, очень хорошая, очень важная. Я ее читал года два, все подчеркивал, выписывал, и, когда я ее закончил, поставил себе мысленно большую галочку — я сделал это, я сумел преодолеть эту книгу, хотя она очень маленькая, но я считал себя просто героем. То есть через некоторые книги приходится продираться, хотя понятно, что их содержание очень важно, стыдно их не прочитать, но каждая строчка дается с боем, и ты читаешь их годами и проламываешься через них, как через чащу. Есть книги, которые хочется читать: вот у меня есть грех — я люблю военную историю, хотя анархисту полагается это не любить, но я читаю огромное количество книг по военной истории, даже в детстве несколько лет занимался в кружке при историческом музее. Читаю их для отдыха, хотя мне это совершенно не нужно ни для преподавания философии, ни по анархическим убеждениям, прочитал сотни книг о Наполеоне, Ганнибале, Цезаре и так далее. Сейчас память слабеет, поэтому важен уже больше процесс, чем результат — в юности я мог запомнить тысячу дат, тысячу имен, сейчас часто по прочтении такой книги я запоминаю полтора факта, одно имя и все, и через полгода вообще уже ничего не помню.
Петр Рябов (с плакатом на шее) на Первомайской демонстрации, 1990 год
Фото: Влад Тупикин
О современных читателях
У меня есть ощущение, хотя, возможно, это похоже на старческое брюзжание, что сегодня утрачиваются многие культурные навыки, и те, с кем я общаюсь как преподаватель, например, читают в разы меньше. Я понимаю, что и в годы моей юности и детства не все читали, и, может быть, молодежь знает какие-то вещи, которых не знаю я, но у меня за двадцать лет преподавания накопилась куча прикольных историй на этот счет. Например, я читал лекции по философской антропологии для социологов не самого плохого ВУЗа Москвы, лекция была посвящена любви, и я в конце лекции сказал: «Помните, как заканчивается „Божественная комедия” Данте? „Любовь, что движет Солнце и светила”. Их реакция была потрясающая: „Мы эту комедию не смотрели”».
Кажется, что студенты, с которыми я общаюсь, читали только одну книгу. Я изначально к этой книге относился неплохо, но с некоторых пор она у меня вызывает тихую ярость — это «Мастер и Маргарита» Булгакова, она заменяет все, включая Библию. Когда я говорю о Христе, все сразу вспоминают Иешуа Га-Ноцри, хотя, конечно, это совсем не то же самое. И когда я читаю лекцию о Канте, приходится говорить: Кант — это тот самый чувак, о котором Воланд говорит Берлиозу в той единственной книге, которую вы все читали. У меня возникает ярость по отношению к Михаилу Афанасьевичу Булгакову, хотя он, разумеется, ни в чем не виноват.
О домашнем архиве
Я историк не только по образованию, но и по сути, у меня есть хватательный рефлекс — собираю всякие издания, рукописи и бумажки. Многие люди, зная это, отдают мне свои мини-архивы — в частности, покойный Стас Маркелов многое мне передал. Материалы накапливаются, я стараюсь их систематизировать, пишу потом какие-то тексты, иногда от себя прибавляю какие-нибудь лекции, листовки, журналы, самиздат. То есть это артефакты, связанные, во-первых, с моей жизнью, во-вторых, с общественной жизнью, с эпохой. Мне жалко выкидывать даже ничтожные бумажки — я понимаю, что через 10/20/30 лет они будут интересны.
Мне кажется, что это не просто какой-то патологический плюшкинский инстинкт накопительства, не просто собирание документов. Тут еще важно вот что: это вопрос метафизики, отношения к вещам. Многие люди воспринимают вещи функционально: рубашка износилась — выбросил, ботинки износились — выбросил, книжка прочитана — можно выбросить или (благородный вариант) пустить в буккроссинг, пустить по кругу, пусть другой человек прочитает. Мне кажется, что это тоже гнусный буржуазный стиль потребительства, и лучше даже прочитанную книгу никому не отдавать. Нет, я, конечно, даю книги читать, но все-таки не раздаю все всем. Для меня вот что важно: всякая вещь, и книга в том числе, и одежда, несет на себе какой-то кусок жизни, эта вещь компенсирует собой какие-то важные куски меня самого. Я помню, как в детстве мне родители говорили: «Петя, иди выбрось башмаки», — я шел, закапывал, запоминал, чтобы потом вернуться, откопать и над ними рыдать, созерцать их. Как я могу выбросить эти башмаки только потому, что они продырявились и стали нефункциональны, если я их носил пять лет и в них столько всего происходило в моей жизни. К книгам это относится в полной мере — тем более, что на каких-то есть пометки мои и чужие, какие-то книги надписаны, как водится, моими знакомыми, авторами. Книги — это не просто функциональные качалки-читалки из интернета. Мне не только нравится эстетика бумажной книги, но это всегда еще и воспоминания — кем она подарена, откуда взялась, то есть книга порождает целый ряд культурных ассоциаций. Мне кажется, это не чисто такое буржуазно-хищническое потребительское накопительство, но еще отчасти и вот это.