Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Сто лет прозаику, сценаристу и драматургу Борису Васильеву, одному из самых известных и любимых у читателя писателей в два последних советских десятилетия. Писателю, не прочитанному критиками. Трагическому рыцарю в своей прозе.
Его литературная судьба складывалась причудливо. Он долго копил силы и никуда не спешил. Поначалу вообще предпочитал не рассказывать о жизни, а участвовать в ней и наблюдать.
...Человек, чья молодость пришлась на войну. Когда она началась, он, не закончив школу, в первые же дни добровольцем ушел на фронт. Трижды попадал в окружение и выходил из него, получил тяжелую контузию, попав на минную растяжку. Чудом выжил, какое счастье. К тому же в госпитале встретился с будущей женой, и это было одной из главных удач всей его жизни. После восстановления поступил в академию бронетанковых и механизированных войск, потом почти до середины 1950-х работал на Урале испытателем гусеничных и бронетанковых машин.
Ничего не предвещало, но задним числом видишь, что чего-то явно ему не хватало. О своем поколении впоследствии он скажет так: «Порой я с густой горечью думаю, кем мы не стали. Мы не стали Пушкиными и Толстыми, Суриковыми и Репиными, Мусоргскими и Чайковскими, Баженовыми и Казаковыми. Мы не стали учеными, инженерами, рабочими, колхозниками. Мы не стали мужьями, отцами, дедами. Мы стали ничем и всем: ЗЕМЛЕЙ. Потому что мы стали солдатами. Мы взрывали, вместо того чтобы строить; ломали, вместо того чтобы чинить; калечили, вместо того чтобы помогать, и убивали, вместо того чтобы в счастье и нежности зачинать новые жизни». Но он хотел СТАТЬ, если уж повезло ВЫЖИТЬ.
Васильев пишет пьесу «Танкисты», она даже доходит до премьеры в Театре Советской армии. Пишет сценарии для кино и для КВН, тексты для киножурналов... В общем, не слишком заметная деятельность на культурной ниве. Освоение ремесла.
А годы идут. Нашему автору хорошо за сорок. Уже и оттепель на исходе, а принятый к публикации Твардовским в легендарный «Новый мир» рассказ «Иванов катер» отлеживается в редакционном портфеле.
И вот, наконец, настоящий литературный дебют, который оказался очень громким. В августе 1969 года в журнале «Юность» вышла повесть Васильева «А зори здесь тихие».
И колеса закрутились поживее. Читателям повесть нравится. Ее переиздают. Ее немедленно берет для постановки Юрий Любимов в культовом у интеллигенции Театре на Таганке, и спектакль не запрещают. Большая удача. По ней удачно ставит фильм Станислав Ростоцкий: 66 миллионов зрителей, место в первой десятке советских фильмов по кинопрокатной успешности.
Даже «Иванов катер» напечатали в итоге, но уже с другим составом редакции «Нового мира».
В это же время режиссер-дебютант Владимир Роговой снимает фильм «Офицеры» по старой пьесе Васильева «Танкисты». Куратор проекта — министр обороны маршал Гречко. Сценарий Васильева кромсали, как хотели. Что осталось от пьесы в фильме, сказать не так легко. Приказы Гречко не обсуждались. Но в результате получился фильм, который тоже хорошо смотрели и запомнили; больше 53 миллионов зрителей в кинопрокате. Подобье героической саги.
Потом, в 1970–1980-е годы, было еще несколько литературных произведений, ставших событиями в тогдашней культурной и общественной жизни: «Не стреляйте в белых лебедей» (1973), «В списках не значился» (1974), «Вы чье, старичье?» (1982), «Завтра была война» (1984), «Жила-была Клавочка» (1987) — сильная гуманистическая нота. Были экранизации и театральные постановки...
Васильев уверенно вошел в число ведущих писателей, хотя критики его недолюбливали, а один из ведущих литературных экспертов той эпохи, Игорь Дедков, однажды устроил нашему автору настоящий разнос.
Его настигла литературная слава. Ее шлейф был длинным и тянется по сию пору, его издают и в последние годы.
В перестроечные и постсоветские времена Васильев, отдав искреннюю дань критике советского прошлого, довольно быстро отошел от политической активности. Писал прозу, издавался, по объему написанного превзошел многих, но признание имел относительное.
Читатель был, но резонанс в публичной сфере почти рассеялся.
Возможно, винить в этом нужно общий кризис «литературоцентризма» в России. Но не только. Он почти никогда не находил общего языка с критиками, но теперь перестал совпадать и с читателями. Со многими из них.
Ушел он в 2013-м, после смерти жены и приемного сына. Пережил их на два месяца.
* * *
Определить теперь место Бориса Васильева в литературном ландшафте 1970–2010-х категорически непросто. У него и нет стабильного места. Есть он сам как самобытная личность.
Наверное, еще в семье (родители из дворян, отец — офицер) он приобрел закалку и осанку, которые сразу бросались в глаза. Это был и в жизни, и в литературе человек довольно точной и строгой формы. Человек, умевший стоять твердо и прямо. Стоик из поколения, взявшего на себя ад и чад эпохи. И как объяснить другое: сокровенную его душевность, горячность и чувство личного достоинства? А это тоже было дано ему как норма. В зрелом возрасте он обратился к литературе и был снова очевидно счастлив, потому что занимался любимым делом. Он писал, и его читали. Ему не нужны были ни карьера, ни специальные знаки отличия. Хотя таковых в итоге накопилось немало.
Он называл себя человеком XIX века — «по любви к литературе, и по уважению к истории, и по вере в человека, и по абсолютному неуменью врать». Так он определял. И это уже для нас подсказка.
Мне кажется, в душе он ощущал себя засланцем в ХХ век. Тем более в наше столетие. Современник важнейших событий середины и второй половины ХХ века, пристрастный наблюдатель и соучастник, он был внутренне чужим там.
Отсюда скрытая, но важнейшая тема его лучших вещей. Она проявляет себя в его прозе с разной силой. Но без ее осмысления не понять того, как устроена эта литературная реальность.
Человек попал во враждебный мир, он борется, и он обречен. Это социальный фатум.
Васильев жил этой гностической интуицией. Он не был экзистенциальным мыслителем, он был экзистенциальный чувствователь. И он чуял, что сущность бытия трагична. (И жизнь его не обманула под конец смертью жены и сына. Тут он не выдержал и тоже умер.)
Но человек в принципе для трагедии не предназначен. Он так-то предназначен для счастья, наверное, в идеальном-то замысле на его существование.
Однако в ХХ веке его тащит и тащит в недра ужаса и зла. Даже ранний «Иванов катер» уже про это. Трагический, неразрешимый любовный треугольник, где в какой-то момент один из персонажей ради любовной корысти имитирует производственный конфликт.
Чтоб как-то описать свое чувство жуткой неправильности жизни, он прибегал к средствам бытового реализма, романтизма, сентиментальной лирики и дидактики. Это выглядит маскировкой, но было и самозащитой.
Жизнь затягивает человека в водоворот, в узел обстоятельств. Человек не хозяин, а заложник ситуации. Особенно если это очередная война.
Знаменитый финал в «Завтра была война»:
«— Какой тяжелый год!
Все примолкли. А Зиночка сказала, как всегда, невпопад:
— Знаете почему? Потому что високосный. Следующий будет счастливым, вот увидите!
Следующим был тысяча девятьсот сорок первый».
Война — это ужас на крыльях ночи. В старости на случайный вопрос интервьюера он дает внятный ответ, не только про День Победы. «Праздновать его надо. И я сам праздную. Это всегда очень трогательный для меня день. Потому что это не только окончание гибели солдат, но конец страданий женщин, детей, стариков... Это конец страха. Конец личного страха и конец общего ужаса».
«Личный страх и общий ужас». Вот такими словами описана, охарактеризована им война. Это что-то окончательно бесчеловечное.
Ему, безбожнику, не приходилось надеяться на защиту неба, на благое Провидение. И потому хотелось пробудить в людях отвращение к войне, на грани рвоты. Он почти истязает читателя, чтобы вызвать рефлекс глубокого сострадания и судорогу органического неприятия.
Отсюда и «Зори», и «В списках не значился» — самая главная его «военная» проза.
Истории, может быть, и ненапрасного (Васильев в этом не был ригористом) героизма — но все равно они такие, что должны вызвать шок, паралич милитарных инстинктов.
Его самые звонкие герои готовы жертвовать собой (а не кем-то). Но от этого еще горше. Погибают всегда лучшие и наименее приспособленные к подлости бытия.
Еще и потому это, в сущности, невыносимо.
Ну вот, пожалуйста, он умел и любил выражаться с полной ясностью:
«Я отрицаю войну как средство решения конфликтов.
Я помню — война трупами пахнет. И ничем больше не пахнет.
Не надо идеализировать. Это безнравственно.
Я с восторгом читал лейтенантскую прозу, потому что это были мои ровесники. А потом стал сомневаться в полноте и этой картины.
Потому что я понял главное — за ними стоят армия, тылы...
А каково тем, у кого нет тыла?..»
У человека нет тыла. Он один на один с этим ужасом.
Его существование — перманентная экзистенциальная катастрофа, на грани абсурда.
Васильевский герой изо всех сил держится у последней черты, там, где уже нечем дышать, и незачем, кажется, жить. Стоическая и трагическая кульминация здесь — история лейтенанта Коли Плужникова, который в одиночку защищал Брестскую крепость («В списках не значился»). Но ему не выжить. Или он выживет, как в «Зорях» старшина Федот Васков, но став инвалидом сердца, потеряв свою женскую команду, которую не должен был потерять...
* * *
Эту невыносимую несоразмерность человека и среды Васильев искал и находил (особенно в кульминационные свои 1970-е и 1980-е годы) и в своих мирных сюжетах. Она разрушительна и гибельна.
Таков «бедоносец» Егор Полушкин, категорически чуждый своему окружению в «Не стреляйте в белых лебедей». Сначала убивают лебедей, потом убивают его.
Васильева упрекали подчас, что он впадает в сентиментальную крайность, в риторико-дидактический уклон (я уже вспоминал про критика Игоря Дедкова). Впадал, да, — но именно потому, что не знал, как иначе справиться с этой тьмой, стоящей на горизонте.
Ему важно было достать душу. Чтобы она трепетала, страдала, пела, умирала и возрождалась. Это был мастер сильных чувств и острых ситуаций.
Литература не была для него игрушкой. Он с гордостью называл себя «старым интеллигентом». Для культурного бомонда это звучало в последние десятилетия старомодной фразой-пустышкой. А он в это верил. Он вместил в себя эту судьбу «русской интеллигенции от ее зарождения до гибели через ступени конфронтации, унижения, физического уничтожения, мучительного конформизма уцелевших до возрождения веры в гражданские права и горького понимания, что интеллигенция так и осталась невостребованной».
Однако Васильев все же «внутренне ощущал» себя осколком интеллигенции, когда самой ее нет и других шансов нет. И у него была собственная версия исторической миссии русской интеллигенции и — по сути, ее исторического поражения. Вот его недлинное, в сущности, резюме: «Русская интеллигенция была востребована историей для святой цели: выявить личность в каждом человеке, восславить ее, укрепить, нравственно, вооружить не раболепием православия, а мужеством индивидуальности».
Рассуждение Васильева сводится к тому, что интеллигенция должна была весь народ обратить в себя, но это не удалось. И что мы имеем? «Русский народ не может существовать без собственной интеллигенции <...> без нее он утрачивает смысл собственного существования, вследствие чего никак не в силах повзрослеть».
В поздние годы он ушел как писатель в прошлое, его романические сюжеты — беллетризированные повествования о своих предках, о русском прошлом вообще и его героях. Там драма бытия соразмерна с благородством персонажа — и хаос не всевластен. Невместимость фатальных обстоятельств в хоть какой-то смысл, о которой он прежде свидетельствовал, по видимости остывает. Хотя стоило бы перечитать эти последние тексты.
Вот чего мы там точно не найдем, так это сусального золота и недорогого шапкозакидательства.
Честный и чистый человек. Честный писатель. Идеалист и временами утопист, старавшийся не потакать своим мрачным предчувствиям. Хорошо понимавший, что он не в силах предотвратить неизбежное. Тихо затворивший двери, выходя.