Софокл. Эдип в Колоне: мотивирует любить судьбу
Забудьте все, что вы знаете про эдипов комплекс. Царь Эдип — отличный персонаж, на которого следует равняться в кризисных ситуациях. Сюжет его ужасных злоключений общеизвестен: царь Фив постепенно узнает, что нечаянно убил своего отца и женился на матери (тем самым воплотив предсказание Аполлона), а узнав — ослепляет себя, ибо «зреть очам не должно ни мук его, ни им свершенных зол». Вдвойне мрачно то, что Эдип — человек истово верующий, добродетельный и заботящийся о подданных, ничем таких проклятий не заслуживший и всю жизнь пытавшийся избежать предсказанного. То есть злые боги покарали совершенно невиновного героя, обреченного на кошмар с рождения: «В проклятии рожден я, в браке проклят, и мною кровь преступно пролита!».
Что же делает доведенный до отчаяния Эдип? Вовсе не сходит с ума (хоть и близок к тому), не кончает с собой (хоть и подумывает) и не ропщет на богов (хоть и считает, что они отвергли его). Во-первых, проживший всю жизнь в неведении, он совершает первый самостоятельный поступок. Хор спрашивает:
О страшное свершивший! Как дерзнул
Ты очи погасить? Внушили боги?
А царь, по чьему лицу стекает из глазниц «багрово-черный ливень» крови, гордо констатирует — нет, хотя бы тут боги ни при чем:
Глаз никто не поражал мне,
— Сам глаза я поразил.
В этом смысле его самоослепление — вызов свободного человека року. Это только часть урока — разумеется, мы не должны увечить себя за нечаянные прегрешения. Однако мы должны осознавать их и не закрывать на них глаза — трагический каламбур в том, что Эдип прозрел, ослепнув. Но парадоксальный характер проявления свободной воли в том, что это не бунт против злокозненных богов, а, напротив, акт согласия с предначертанной богами страшной участью и даже самоутверждения: «зол моих из смертных, опричь меня, не вынесет никто». Удары судьбы вовсе не сломили Эдипа: он стойко вынес их, выйдя преображенным и, сколь странным нам это ни покажется, даже просветленным. Не самые очевидные последствия отцеубийства и кровосмешения, не правда ли? Но именно об этом повествует «Эдип в Колоне» — одна из последних трагедий Софокла, написанная им в глубокой старости (на исходе девятого десятка лет!), поставленная уже после его смерти и рассказывающая, в свою очередь, о старости и смерти царя Эдипа.
С первых же строк бывший царь, ныне странствующий изгнанник, предстает героем, находящимся в полной гармонии с собой:
Ах, о немногом просит он — и меньше
Немногого ему дают — и этим
Доволен он. Довольству научили
Его и горести, и долгий век,
И прирожденный благородства дух.
Обсуждая свои «деянья», которые он «претерпел скорее, чем свершил», Эдип, «тягостнее всех пронесший бремя», резюмирует:
Я знаю сам, нерадостен мой вид —
И все ж страшиться вам меня не должно:
Я освящен и просветлен страданьем.
Симптоматично, что настаивая на своей невиновности («Я не преступник, нет, я не повинен»), Эдип по-прежнему набожен: «Коль чтить богов, так надо чтить во всем». Или по словам хора:
Все решения бессмертных
Непреложны; волю божью
Время вечное блюдет.
Постепенно
Иль мгновенно
Тех повергнет,
Тех взнесет.
В этом смысле повергнутый, но в итоге вознесшийся (трагедия кончается если не апофеозом, то чем-то на него весьма похожим — как говорит наблюдавший смерть слепца-изгнанника вестник, «истинным чудом») Эдип — предвестник принципа amor fati, «любви к судьбе». Это один из самых знаменитых мотивационных лозунгов античности, развитый философами-стоиками и не чуждый греко-римской цивилизации в целом. Вот, например, характерное заключение из басни древнеримского баснописца II в. н.э. Бабрия: «Стойко переноси все, что послано тебе судьбой, и не пытайся спастись от своей доли с помощью хитрости; тебе все равно не избегнуть того, что предначертано». А вот крылатая фраза стоиков: fata volentum ducunt, nolentum trahunt («покорных рок ведет, влечет строптивого»). Советы Эпиктета из его «Энхиридиона» в том же духе:
Веди меня, о Зевс, веди и ты, Судьба,
Туда, где вами быть мне уготовано.
С охотою пойду, а коль желанья нет,
С позором, но пойду, куда назначено.
«Энхиридион» в данном случае знаковое сочинение, античный self-help и self-management чистой воды. Даже название говорящее: ἐγχειρίδιον — это «справочник» или «руководство» по стоической жизни, но также «нож» или в буквальном переводе «то, что лежит в руке». Это неплохо отражает предназначение стоических изречений: они должны быть всегда под рукой, а в определенных жизненных ситуациях их следует выхватывать как кинжал и мотивировать себя на соответствующее поведение. Но «Энхиридион» — это философский текст со всеми вытекающими обременениями. Трагедии же Софокла доступнее и впечатлят даже неподготовленного читателя. Недаром философ Марта Нуссбаум сказала, что «Эдип в Колоне» — это «ближайшая к стоицизму вещь среди античных трагедий». Разумеется, «Царь Эдип» и сиквел чересчур многогранны, чтобы свести их к одному лишь принципу amor fati (к чему нельзя свести и весь стоицизм). Более того, между софокловыми moira («удел» или «рок») и tyche («судьба» или «случай») и ближайшими стоическими терминами fatum и fortuna есть немаловажные отличия. Но если вынести за скобки композиционные тонкости трагедий и различия провиденциальных взглядов Софокла и стоиков, то Эдип предстанет подлинным воплощением любви к судьбе и примирения с самим собой — качеств, столь недостающих каждому в нашу суетную эпоху.
Платон. Алкивиад I: мотивирует заняться собой
По сравнению с трагедиями Софокла тексты Платона, конечно, сугубо философские. Но то, что выполнены они преимущественно в форме диалогов, в некоторых случаях облегчает работу читателя. Например, «Апологию Сократа» можно читать как самостоятельное художественное произведение. Еще в XIX веке филолог-классик Теодор Гомперц признавал мотивационный заряд «Апологии» — «светского молитвенника сильных и свободных умов, и теперь, как и за двадцать три столетия раньше, она захватывает души и воспламеняет сердца. Она одна из самых мужественных книг мировой литературы и более чем какая-либо другая способна вселить в сердца добродетель мужественного самообладания». Основной посыл «Апологии» хорошо известен: Сократ призывает афинян «заботиться раньше и сильнее не о телах ваших или о деньгах, но о душе». Однако у Платона есть еще несколько текстов, посвященных επιμέλεια εαυτού — «заботе о себе» или «заботе о душе». Один из них — «Алкивиад I»: именно с него в античности начиналось обучение платонизму и дальнейшее знакомство с Corpus Platonicum (оставим за скобками немаловажные вопросы, действительно ли его написал Платон, и если он, то когда).
Сюжет диалога прост. Достигший 18 лет Алкивиад (реальное историческое лицо) получил право голоса в народном собрании и спешит приступить к государственным делам, «выступать перед афинским народом». Тут-то его и ловит Сократ, отговаривая заниматься политикой. Аргументацию Сократа хорошо передает французский социолог Жорж Фридман: «Многочисленны те, кто полностью поглощен активной политикой, подготовкой социальной революции. Редки, очень редки люди, которые, чтобы подготовить революцию, хотят стать достойными нее». Прежде чем заняться государственными делами, говорит Сократ — то есть заботиться о других, — следует понять, в чем должна заключаться эта забота. Но понять это можно, если только сначала позаботиться о себе:
Сократ. Легко ли познать самого себя (ведь не первый же встречный начертал это на Пифийском храме!)? Или, наоборот, это трудно и доступно не всякому?
Алкивиад. Часто мне казалось, Сократ, что это доступно всем, а часто, наоборот, представлялось весьма трудным делом.
Сократ. Но, Алкивиад, легко ли это или нет, с нами происходит следующее: познав самих себя, мы одновременно познаем заботу, в которой нуждаемся, а без такого познания мы никогда этого не поймем.
Легко пробежать эти строки и читать диалог дальше, но на самом деле в них сосредоточена вся суть учения Сократа (или, по крайней мере, учения Сократа в переложении Платона). Сократ вспоминает знаменитые граффити, начертанное на храме Аполлона в Дельфах: γνῶθι σεαυτόν, «познай самого себя» — пожалуй, главный мотивационный лозунг античности. Именно это предписание по легенде бог адресовал Сократу. Принципы επιμέλεια εαυτού и γνῶθι σεαυτόν оказываются сторонами одной монеты. Дальше собеседники разбирают, что же это за εαυτού и σεαυτόν, о котором следует заботиться и которое следует познать. Быть может, это тело, которое следует держать в здоровье? Или имущество, которое следует приумножать? Разумеется, нет — речь идет о самом сокровенном, интимном и единственно важном, что у нас есть:
Сократ. Значит, мой милый Алкивиад, и душа, если она хочет познать самое себя, должна заглянуть в душу, особенно же в ту ее часть, в которой заключено достоинство души — мудрость, или же в любой другой предмет, коему душа подобна.
Алкивиад. Я согласен с тобой, Сократ.
Сократ. Можем ли мы назвать более божественную часть души, чем ту, к которой относится познание и разумение?
Алкивиад. Нет, не можем.
Мы должны заботиться о себе, совершенствуясь в познании и стремясь к мудрости, — и только после этого можем позволить себе заботиться о других. К сожалению, такой тезис не пользуется популярностью среди современных политиков. В свою очередь, если мы приглядимся к фигуре Сократа, даже не вникая в его философию, то увидим, что он является олицетворением επιμέλεια εαυτού и γνῶθι σεαυτόν. Всю свою жизнь он следовал дельфийскому предписанию и в конце концов стал для афинян оводом, донимавшим их на улицах и агоре и принуждавшим последовать его примеру и заботиться о себе: «В самом деле, если вы меня убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли».
Приведенные реплики Сократа кажутся поверхностными, однако они скрывают множество проблем: чем именно является «познание»? а «мудрость»? «душа»? Это специфичные термины, характеризующие весьма конкретную деятельность и состояние, о чем написаны сотни книг. Наконец, в чем еще выражается забота? На самом деле это целая симфония практик, и сократова аскетичность — одна из них. Для начала же следует позаботиться о себе, прочитав «Алкивиада».
Аристотель. Никомахова этика: мотивирует стать революционным перипатетиком
Непростое произведение другого величайшего философа античности, но если вы справитесь с Платоном, то и Аристотеля осилите. Часто Аристотеля называют наиболее «современным» философом Древней Греции, похожим на сегодняшних философов, — тип чистого теоретика, вся философия которого сводится к писательству. Это не так: как и большинство мыслителей античности, Аристотель был практиком и следовал той философии, которую проповедовал. «Никомахова этика» — одно из его произведений (наряду с «Политикой») о том, как именно люди должны жить и сожительствовать. Конечно, написанный до нашей эры трактат нельзя напрямую применить к сегодняшней политике, но все же из него можно сделать актуальные выводы.
Для недавно переведенной на русский книги «Плоть и камень» об опыте сосуществования и эмпатии автор, Ричард Сеннет, выбрал характерный эпитет из «Политики»: «В состав государства не только входят отдельные многочисленные люди, но они еще и различаются между собой по своим качествам, ведь элементы, образующие государство, не могут быть одинаковы». То есть государство — это множество разобщенных элементов, и единство этого множества нужно как-то поддерживать. Далее, «невозможно сделать все государство счастливым, если большинство его частей или хотя бы некоторые не будут наслаждаться счастьем». То есть несмотря на то, что составляющие государство люди различаются, у них все же есть нечто общее, а именно стремление к счастью или εὐδαιμονία — сложное понятие, которое можно перевести как «счастье», «благо», или «блаженство». Εὐδαιμονία — это характерный человеческий τέλος, то есть наша цель. По Аристотелю, у вас со мной могут быть разные конкретные цели, однако всем нам присущ этот единый τέλος в силу нашей общечеловеческой природы. Наконец, то, что позволяет нам двигаться к цели, — это αρετή, добродетель. Это термины, принципиально важные для Аристотеля в частности и античной философии в целом. В список моральных и интеллектуальных добродетелей входят смелость, справедливость, щедрость, рассудительность, умеренность и многое другое, однако в целом он открыт — никакого закрепленного табеля о добродетелях не существует. Блаженная жизнь — это жизнь того, кто неустанно тренируется в добродетелях.
Если вы живете в таком обществе, которое ставит своей целью всеобщее благо, то это предполагает если не безоговорочное, то широкое согласие и относительно самого блага, и тех добродетелей, посредством которых оно реализуется. Именно эта общность средств и целей делает возможной одну из центральных добродетелей — дружбу, которой Аристотель посвящает немало прекрасных строк: «Добродетельные мужи и дружественные — это одно и то же». Дружественные отношения между теми, кто практикует добродетели, делают возможной такую политическую ситуацию, когда «граждане согласны между собою относительно того, что им нужно, и отдают предпочтение одним и тем же вещам и делают то, что приняли сообща». Блаженный не может быть одиночкой, «ибо никто не избрал бы обладание благом для себя одного; действительно, человек — общественное существо, и жизнь сообща прирождена ему». Проще говоря, сообщество — это единственная среда, где мы можем тренироваться в добродетелях и жить блаженно, находясь в постоянной связи с другими его членами. Как сказал другой классик, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя».
Как резюмирует философ Аласдер Макинтайр, «это представление о политической коммуне как об общем проекте враждебно современному либеральному индивидуалистическому миру. Иногда мы представляем такую коммуну в виде школы, госпиталя, филантропической организации; но у нас нет концепции такой формы коммуны, которую имеет в виду Аристотель, говоря о полисе, в котором жизнь наполнена не тем или иным благом, а благом как таковым. Неудивительно, что дружба у нас отнесена к личной жизни, и поэтому ослаблена по сравнению с тем, чем она была». Макинтайр — антиэтатист и антикапиталист, находящийся в радикальной оппозиции как к правым, так и левым (марксизм для него чересчур либерален). При этом он мыслит, с одной стороны, чересчур глобально, с другой — слишком реалистично, чтобы солидаризоваться с анархистами или коммунитаристами. В своем opus magnum, работе «После добродетели», он развивает этические взгляды Аристотеля, предлагая их в качестве революционной альтернативы всему современному политическому спектру. «Никомахова этика» — отличная книга, чтобы провести радикальную ревизию своих политических взглядов, особенно в ту эпоху, когда забыли само слово «добродетель».
Дион Хрисостом. Кинические речи: мотивирует переоценивать все ценности
Дион Хрисостом после не отличающегося художественной изысканностью Аристотеля — это мед для ваших ушей. Недаром прозвище Χρυσόστομος («Златоуст») он получил, прослыв в Риме талантливым ритором. К тому же это нечто противоположное философии Стагирита: если последний — поборник μεσότης, «золотой середины», то киники — леворадикалы и анархо-примитивисты античности. В 82 г. н.э. император Домициан изгнал Диона из столицы, после чего тот принял κυνικός βίος («кинический образ жизни»), то есть отказался от всех удобств цивилизации, облачился в бедняцкий гимнатий и с посохом и сумой отправился в многолетние скитания. Путешествуя по греко-римской ойкумене, Дион читал панегирики или диатрибы (критические речи) на агорах многочисленных полисов, некоторые из которых даже хотели наделить странника гражданством. Однако тот нигде не задерживался, поскольку его бродяжничество якобы одобрил сам дельфийский оракул. Сложно сказать, действительно ли Дион посещал Дельфы, где получил соответствующее предписание, или это дань многовековой философской традиции, изображающей философов как посланников богов: как и Сократ, основатель кинизма Диоген тоже получил от Аполлона указ — другой знаменитый императив παραχαράττειν τὸ νόμισμα («перечеканивай монету»). Зарабатывал Дион во время скитаний тяжелым трудом или милостыней, а ночлег порой устраивал под открытым небом. По словам исследователя кинизма Дональд Дадли, «эти годы разрушили ему здоровье, но принесли ему более глубокое понимание жизни бедных, чем у любого классического автора со времен Гесиода». После смерти гонителя опальный мыслитель вернулся в Рим и стал советником нового императора Траяна, потому что «дело настоящего мудреца — управлять людьми» (еще один распространенный античный образ философа как подлинного правителя, в отличие от властвующих политиков).
Итогом ссылки стали кинические речи, некоторые из которых он зачитывал в полисах во время своего путешествия. Каждая посвящена конкретной проблеме — как правило, философской, этической, социальной или политической («О философии», «О добродетели», «О рабах», «О царстве и тирании», «О судьбе»), во многих из них Дион рассказывает о жизни и учении Диогена. Хрисостом жил спустя столетия после схоларха кинизма, поэтому сложно определить, где он опирается на письменные свидетельства, где на расхожие полулегендарные сюжеты о Диогене, а где попросту использует его фигуру как персонажа вымышленной назидательной истории. Тем не менее, речи Диона — ценный источник сведений об образе жизни киников, каждый элемент которой восходит к нонконформистскому совету Аполлона, призвавшего перевернуть вверх дном любые общественные устои. Кинизм учит, что располагать хоть каким-то имуществом, владеть рабом, умножать богатство, стремиться к славе, предаваться досугу — плохо и гибельно. Жизни κατὰ νόμον (согласно обычаю) они противопоставляют жизнь κατὰ φύσιν (согласно природе) — это жизнь яростного аскета, свободного от каких бы то ни было общественных уз и прилюдно критикующего их словом и делом:
«Распорядители Истмийских игр и другие сильные и прославленные люди испытывали немалое беспокойство и держались в стороне всякий раз, когда он шел своей дорогой, проходя мимо всех них в молчании, грозно сверкая глазами. Но когда он сам увенчал себя сосновым венком, коринфяне послали своих слуг, чтобы те приказали ему снять венок с себя и не творить беззакония. Он же спросил, почему это ему беззаконно увенчаться сосной, а другим нет? Когда же ему ответили: „Потому, Диоген, что ты не одержал победы”, — он сказал: „Одолел я многих и великих противников, отнюдь не подобных тем рабам, что ныне здесь боролись, бегали и бросали диск. Нет, поверг я врагов куда более тяжких — бедность, изгнание и бесславие, а к тому же гнев и скорбь, желание и страх и непобедимейшую из всех тварь — усладу — нежную и больную внутри. Никто ее, полагаю, ни из эллинов, ни из варваров не вызывал на бой и не побеждал силой души, но все изнемогли в этом состязании и подчинились ей: персы, мидийцы, сирийцы, македонцы, афиняне, лакедемоняне — все, кроме меня. Итак, либо вы берете этот венок и даете его тем, кто туже набит мясом, либо же его достоин именно я, как вам кажется?” Так вот он ответил пославшим к нему своих людей, что беззаконники суть они сами, ибо обманываются, увенчиваясь, поскольку не победили ни в одном из состязаний, что он сделал Истмийские игры славнее, возложив на себя венок, за который, на самом деле, должны бороться козлы, а не люди» («Диоген, или Истмийская речь»).
Диатрибы Диона хорошо опровергают поверхностный образ киника как нищего оборванца, бегущего от общества. Напротив, вся деятельность киника направлена на других людей и не имеет без них смысла (в отличие, скажем, от раннехристианских анахоретов-столпников). Киник — это олицетворение заботы о других, богопосланный врачеватель душ и пастырь людских жизней. Это великий мотиватор античности, принуждающий к жизни необычной, полной испытаний и достижений. Учение киника всегда воплощено в его жизни, что подтверждает сама биография Диона, и этот бесшовный сплав теории и практики внушает доверие — в отличие от бумагомарательства сегодняшних философов. Кинические речи — прекрасная отправная точка на пути к революции, индивидуальной и социальной.
Плотин. VI эннеада, 9 трактат. О Благе, или Едином: мотивирует почувствовать единство всего сущего
«Обернись к самому себе и гляди:
и даже если ты увидишь, что еще не прекрасен, тогда —
как создатель статуи, которая должна стать прекрасной, одно
убирает, другое соскабливает, это выравнивает, то вычищает,
покамест не придаст своей статуе прекрасный облик, —
так и ты убери, что чрезмерно, и выправь, что криво,
очищая темное, сделай, чтобы сияло,
и непрерывно созидай свою статую» (I эннеада, 6 трактат).
Эти строки удивительно похожи на принадлежащие Ницше, однако их автор — один из наиболее загадочных мыслителей античности. Что еще удивительнее, это вовсе не киник, к которым Ницше испытывал очевидную симпатию вплоть до заимствования их лозунга (одна из последних работ немецкого философа должна была носить подзаголовок «Переоценка всех ценностей»), а основатель абсолютно иного философского направления — неоплатонизма.
Как и большая часть античных философских школ, неоплатонизм граничит с теологией. Коль скоро разум имеет божественную природу, на чем настаивали Платон с Аристотелем, становление σοφὸς, мудрецом, то есть наиболее разумным среди всех людей, — это процесс обожения. Мудрец всегда богоподобен. Отсюда ясно, куда именно предлагает Плотин глядеть и что именно созидать в себе — то божественное, что находится в нас. И если глядеть достаточно прилежно и плодотворно, то созерцающий уподобится созерцаемому. Тому, как достичь этого состояния (процесс нисхождения во внутренний духовный мир кропотлив и трудоемок), посвящена немалая часть «Эннеад». В трактате «О Благе» суммированы основные тезисы Плотина относительно этого духовного пути и тех мистических территорий, через которые он пролегает в неоплатоническом мироустройстве. Начало может отпугнуть даже того, кто справился с Аристотелем:
«Все сущие суть сущие благодаря единому, и те, что суть
сущие в первичном смысле, и все те, что так или иначе считаются
относящимися к числу сущих».
Звучит головоломно, но все просто: существует нечто, названное Плотином ενός («Единое»), и это первооснова всего, что есть. Душа сопричастна Единому, и посредством определенных философских практик мы можем приблизиться к нему, преодолевая различные уровни, отделяющие нас от него:
«И если по отпадении от созерцания он вновь пробудит
свойственную ему добродетель и убедится, что украшен ими, —
он вновь станет более легким, поскольку благодаря добродетели
придет к уму и мудрости, а благодаря мудрости — к нему.
И такова жизнь богов и мужей божественных и блаженных,
освобождение от всех прочих здешних забот,
жизнь, далекая от здешних радостей,
бегство единого к единому».
Насколько мы можем судить по «Жизни Плотина», написанной его учеником Порфирием, бегство единого к единому философ без устали практиковал: «Беседы с самим собою не прекращал он никогда, разве что во сне; впрочем, и сон отгонял он от себя, и пищею довольствовался самой малой, воздерживаясь порою даже от хлеба, довольствуясь единою лишь сосредоточенностью ума». И иногда эти тренировки приводили к ἔκστᾰσις — экстазу, слиянию с Единым:
«Там душа обретает покой
и находится вне зол, поскольку поднялась в это чистое от
зол место; и мыслит она там, и бесстрастна там, и там ее
подлинная жизнь».
Крайне примечательно описание этого мистического опыта из другой части «Эннеад»: в экстазе душа «не воспринимает своего тела, не воспринимает, что оно есть в ней, и не говорит о себе ни того, что она иное [Единому — прим. ред.], ни того, что она человек или живое существо, ни того, что она — сущее». По словам Порфирия, Плотину удалось четыре раза слиться с Единым: «божественному этому мужу, столько раз устремлявшемуся мыслью к первому и высшему богу по той стезе, которую Платон указал нам в „Пире”, являлся сам этот бог, ни облика, ни вида не имеющий, свыше мысли и всего мысленного возносящийся, тот бог, к которому и я, Порфирий, единственный раз на шестьдесят восьмом своем году приблизился и воссоединился. Плотин близок был этой цели — ибо сближение и воссоединение с всеобщим богом есть для нас предельная цель: за время нашей с ним близости он четырежды достигал этой цели, не внешней пользуясь силой, а внутренней и неизреченной».
Если кинизм — это критическая теория греко-римской цивилизации, то неоплатонизм ближе к другому детищу ХХ века — психоделикам (недаром некоторые из них называют энтеогенами, то есть «становлением божественным» — задолго до открытия психоделиков современной цивилизацией многие народы прибегали к ним, чтобы установить связь с божествами). У неоплатоников есть не менее сложная этическая теория, чем у Аристотеля, которой необходимо строго следовать, чтобы достичь конечного результата. Однако последний по своим мистическим свойствам идентичен психоделическому опыту, в рамках которого исчезают все границы и различия, которые проводит разум, и ощущается единство и взаимосвязанность всего сущего. Именно такое чувство вкупе с amor fati — то есть осознанием, что «все идет так, как положено», — описывала Энн Шульгина в своих воспоминаниях о первом приеме пейотля. Плотин увидел бы много знакомых ощущений в ее трип-репорте. Так что трактат «О Благе» — неплохой способ мотивировать себя на изучение психоделических состояний сознания, вслед за Плотином «не пользуясь внешней силой» и не прибегая к запрещенным веществам. Тем более неоплатонизм придется по душе вегетарианцам — Порфирий написал трактат «О воздержании от употребления в пищу живых существ».