О чудачествах Алексея Ремизова
Виктор Дувакин. Ремизов невероятно чудил. Это все знают.
Евгения Ланг. Ужасно чудил. Я с ним в Берлине раз ходила паспорт менять. Я там стыду натерпелась в префектуре с ним. С Ремизовым. Случайно. И так как я хорошо по-немецки говорю, то мне всучили Ремизова.
В. Д. А он плохо по-немецки говорил?
Е. Л. Да ни по какому.
В. Д. Да что вы! Он не знал языков?!
Е. Л. Вот приходим мы к окошку. Сидит немец: рыжие усы, синие глаза открытые. Я беру паспорт Ремизова, подаю этому немцу в окошко и говорю: «Вот известный русский писатель». Немец любезный, благожелательный: «Gut, gut, gut, schön, schön, schön. Ну хорошо, мы это продлим». Открывает — вдруг меняется в лице: «Donnerwetter! [Черт возьми! — Прим. ред.] Что это такое?» Я говорю: «А что?»
Я паспорт-то не открыла, не посмотрела. Там одни обезьяны нарисованы, на паспорте.
Тогда мне немец говорит: «Er ist verrückt? Сумасшедший?» Я говорю: «Да нет, он чудит». — «Что это? На паспорте! На официальном!» Обращается к нему и говорит ему: «Wer sind Sie? Кто вы?» И Ремизов отвечает: «Ich bin Affen König. Я обезьяний царь». Можете себе представить — в префектуре эффект! И эта дура, которая с ним пришла, — это я, понимаете!
В. Д. Ах, вот почему вы сердитесь! Теперь я понимаю, что вас…
Е. Л. Фу ты, господи! Тогда я стала немца упрашивать. В конце концов упросила. Он был вежлив по природе, говорит: «Вычистите этот паспорт». Даже сказал адрес, где можно купить эссенции, чтобы выводить чернила: «Вот на той улице купите эссенцию и принесите мне вычищенный паспорт. Такой я не продлеваю». А Ремизов все приставал: «Что он говорит? Что он говорит?» — «Да ну, отстаньте, — говорю, — вы в какую меня историю…» Еще я буду говорить, что он говорит.
В. Д. Ну это же чудесная история! Что тут обидного? Не вам же?
Е. Л. Просто противно было очень.
В. Д. Я понимаю, что вы пережили какие-то неприятные моменты. Но это так для Ремизова характерно.
Е. Л. Теперь вышли мы с ним, пошли в этот магазинчик, купили этой жидкости для выводки чернил, и я говорю: «Ремизов, я пойду к вам, и сама это буду делать, чтобы я убедилась, что паспорт чистый». «Конечно, конечно», — он согласился. Вот мы приходим. Жили они от немки, комната большая. Большая, толстая жена у него в белом платье, сзади большой голубой бант.
В. Д. Которая очень его строго держала.
Е. Л. Большая, толстая и сзади большой бант. И вот мы входим — и я сразу чуть не падаю. Оказывается, между двумя стульями нитка натянута, и я на нее спотыкаюсь. Вся комната в нитках перегорожена. А на нитках там висели какие-то дохлые мыши, какие-то насекомые — всякая, черт знает какая, пакость на этих нитках висела. Я говорю: «Это что же такое?» — «А это заклинания против злых духов». Я говорю: «Это вонь, а не заклинание против злых духов». Я села и дала ему чистить этот паспорт. И в это время, на мое счастье, входит такой музыкант, Николай, брат известного писателя в Америке…
В. Д. Набоков?
Е. Л. Набоков. Входит Николай Набоков.
В. Д. А у Набокова-писателя есть брат-художник?
Е. Л. Двоюродный брат Владимира. Николай Набоков — композитор, музыкант, а Владимир — писатель.
В. Д. Вот. Писатель Набоков — это я слышал, который пишет и по-русски, и по-английски?
Е. Л. Да-да-да. И я вцепилась в Набокова, говорю: «Слушай, Николай, завтра в префектуру ты с ним пойдешь. Я с ним не пойду больше». Я вычистила паспорт, передала его Набокову и отвязалась от Ремизова, от префектуры.
В. Д. Ну и что же, продлили ему паспорт?
Е. Л. Продлили. Набоков потом приезжал ко мне, говорит: «Ну и подвела! Господи, какое у меня было объяснение с немцем! Он говорит: „Что, у вас все писатели такие сумасшедшие?” Мне приходилось говорить, что не все, нет».
А.М. Ремизов. Берлин, 1923 год
Фото: www.godliteratury.ru
Об Александре Миропольском и Валерии Брюсове
Е. Л. А я когда девчонкой была, на меня это… У меня ведь мой брат был из этой литературной братии. Но он поэт был не талантливый, мой брат. Он писал под именем Александр Миропольский.
В. Д. Так это соратник Брюсова!
Е. Л. Да.
В. Д. Первый раз этот образ для меня… Это одноклассник Брюсова по гимназии.
Е. Л. Не <только> одноклассник, а друг всей его жизни.
В. Д. Ну, может быть. Он вместе с Брюсовым выпустил первый сборник «Русские символисты» [Сборник вышел в 1894 году, большинство стихотворений в нем были написаны самим Брюсовым и опубликованы под разными псевдонимами; одним из немногих реальных поэтов, принявших в сборнике участие, был Миропольский. — Прим. ред.].
Е. Л. Да, да. Когда я родилась, моему брату и Брюсову было по восемнадцать лет. И Брюсов, и мой брат меня учили русскому языку и говорили: «Не смей картавить! А то сладкого не получишь».
В. Д. А вы «р» плохо произносили?
Е. Л. Я вот так вот говорила (имитирует картавую речь), хотелось так говорить. Ну и они меня обругивали, говорили: «Не получишь сладкого». Я и стала как надо говорить.
Кто стрелял в Брюсова?
Е. Л. Да. И всю эту историю с Андреем Белым. Все это у нас в доме происходило.
В. Д. Какую историю с Андреем Белым?
Е. Л. Когда жена Соколова, такой был Соколов-Кречетов…
В. Д. Знаю, издатель.
Е. Л. Да. Писал стихи тоже. Когда она стреляла в Брюсова. При мне было это дело.
В. Д. Кто, жена Соколова стреляла в Брюсова?
Е. Л. Да, Нина Петровская, писательница.
В. Д. Поэтесса.
Е. Л. Поэтесса.
В. Д. Она долго жила. Она умерла в советские годы.
Е. Л. Нет, она в Париже умерла. Она уехала.
В. Д. Ах, простите, это Нина Одоевская, это другое. А Нина Петровская стреляла в Брюсова?
Е. Л. Да, при мне. Из револьвера, который мой брат ей подарил.
В. Д. Тогда можно было иметь револьвер.
Е. Л. Я была в восторге.
В. Д. А вы были девчонкой?
Е. Л. Мне было пятнадцать-шестнадцать лет. Я говорила: «Саша, как это интересно!» А он меня схватил, говорит: «Пойдем домой!»
В. Д. Саша? Это кто?
Е. Л. Вот Саша, мой брат.
В. Д. А, Миропольский, да (усмехается).
Е. Л. «Пойдем домой!» — «Саша, погоди, погоди, это же так интересно! Я же никогда не видела, как в кого-нибудь стреляли» (смеются).
В. Д. А за что она в него стреляла?
Е. Л. Она в него влюблена была.
В. Д. В Брюсова?
Е. Л. Да. Брюсов, очевидно, немножко ухаживал, подавал надежды — и все, и в конце концов она, как романтическая женщина, решила в него стрелять. А Брюсов выбил револьвер. Так он его выбил — и револьвер дал в потолок. И она: «Ах!» — упала в обморок. И кому она упала в обморок? В объятия собственного мужа, который стоял дурак дураком сзади и ее подхватил.
Об Андрее Белом
Е. Л. Не знаю. Я его знала с двухлетнего возраста: жили мы рядом на даче. И Боря… Как его? Бугаев?
В. Д. Да.
Е. Л. Когда я подходила, я говорила: «Боря, хочешь играть?» — «С девчонками не играю». Но он был старше меня и презирал меня ужасно.
В. Д. Вы 89-го?
Е. Л. Нет, я 90-го.
В. Д. Десять лет разница! Удивляться надо было бы, если бы мальчишка тринадцати лет играл с трехлетней девочкой.
Е. Л. Страшно презирал.
В. Д. А что, рядом дача была?
Е. Л. Рядом. И он стоял вот так, за забором. Он был в бархатном костюмчике, хорошенький мальчишка, с локонами, и ждал моего брата, потому что все-таки Брюсов, мой брат — это все ему ужасно импонировало, моментально к нам перелезал, когда он заявлялся. А я к нему подходила и говорила: «Поиграй со мной в мячик». — «С девчонками не играю».
В. Д. Понятно. Дерзко с вашей стороны было (смеются).
Е. Л. А потом Белый стал стихи писать, а я ему очень завидовала: он пишет стихи. И вот он у нас забыл как-то белый башлык. У него был белый башлык, вышитый серебром.
В. Д. Ого!
Е. Л. Мальчишка он был тогда. А мне лет десять было, я ходила в гимназию.
Я этот башлык забрала и стала его носить. Мама говорит: «Что ты в чужом башлыке ходишь? Это же Боря Бугаев забыл. Что ты его таскаешь?» Я говорю: «Мам, может, я заражусь — тоже буду стихи писать».
В. Д. Отобрала?
Е. Л. Отобрали у меня.
В. Д. А Блока не видали молодого?
Е. Л. Никогда.
В. Д. Странно. Ну да, в это время еще… Подождите, где же это вы? В Москве?
Е. Л. Мы же москвичи были.
В. Д. Ну да, вы москвичи, но вы жили на Кузнецком мосту, а Бугаевы жили при университете [Андрей Белый родился и прожил с родителями 26 лет в конце Арбата. — Прим. ред.].
Е. Л. Не помню, где они жили. Во всяком случае, он к нам приходил. И я его последний раз видела в Берлине. Когда я была в Берлине, то я с ним еще виделась.
В. Д. Как вы его воспринимаете как человека? Ведь по переписке его с Белым [оговорка, с Блоком — прим. ред.], при всей его отвлеченности и антропософии, по-моему, в нем очень большая искренность?
Е. Л. Он искренний. Какие-то перья у него были воздушные, такие его волосы воздушные, его какая-то восторженность… Он искренен, но в своих мемуарах очень много врет.
В. Д. Врет, да?
Е. Л. Очень, много, просто врет. Потом он, конечно, наркоман был.
В. Д. Да что вы?! Вот это я в первый раз слышу
Е. Л. Да.
В. Д. Тогда этим многое объясняется.
Е. Л. Он наркоман был.
В. Д. Какой наркоман?
Е. Л. Не знаю. Я в них не разбираюсь. Во всяком случае, когда я к нему в Берлине приходила, он еще спал, он ходил в полутумане таком хаотическом. Ну, я перестала… Когда наталкивалась на такие болезненные явления, я ведь всегда отходила. Я этого не люблю.
О судьбе Нины Петровской
Е. Л. Вот я только Нину Петровскую хорошо знала.
В. Д. Она умерла? Там?
Е. Л. Она с собой покончила.
В. Д. Она ведь, кажется, тоже была одной из любовниц Брюсова, нет?
Е. Л. Она была замужем за Соколовым-Кречетовым. Он писал под Кречетовым. Богатый человек был. Милый такой человек, но довольно средний. Красивый довольно мужчина был. И она была безумно влюблена в Брюсова. Наверное, она была его любовницей. Не знаю, как там было, бросил он ее или нет, но она стреляла при мне в Брюсова.
В. Д. Это она стреляла?
Е. Л. Да. И вот на следующий день после этого приехал к нам Кречетов-Соколов и с моим папой разговаривает: «Александр Александрович, вы слышали, что вчера произошло?» Папа поднял так золотые очки и говорит: «Слышал, конечно». — «Что мне теперь делать?» Скандал на всю Москву. Конечно, все это очень нехорошо, что жена стреляла в Брюсова. Я как сейчас помню, мой папа сказал: «Вы знаете…» Как его? Сергей? Я забыла, как его зовут.
В. Д. Сергей, да.
Е. Л. А по отчеству забыла. Сергей Алексеевич, по-моему.
В. Д. С. А., кажется, да.
Е. Л. Сергей Алексеевич, кажется. «Знаете, Сергей Алексеевич, сейчас вы богаты. Что вам стоит: возьмите билет первого класса и отправьте Нину в Париж пожить, и все это забудется». Так он и сделал, между прочим. Это мой отец ему посоветовал.
В. Д. А тут революция произошла?
Е. Л. Нет, еще через несколько лет.
В. Д. Простите, это же было когда? Вы девчонкой пятнадцати лет, значит, это 1905-й год примерно?
Е. Л. 5–6-й, вот так, да.
В. Д. Если вы говорите, пятнадцать лет вам, значит… Она осталась там, за границей?
Е. Л. Она осталась. Он ей посылал туда деньги до революции, пока у него было. Что дальше было, не знаю. Я как-то в русской газете прочла, что Нина Петровская, русская писательница, застрелилась [Петровская покончила с собой в Париже, отравившись газом. — Прим. ред.].
В. Д. Это уже после революции, в 20-е годы, когда вы уже были…
Е. Л. Когда я уже жила в Париже, да.
В. Д. А она ведь неплохие стихи писала.
Е. Л. Неплохие. И рассказы были неплохие. Она с дарованием была.
В. Д. С дарованием, да. Значит, это чисто московские… А подождите, кто там еще был? Сергей Маковский, издатель…
О книжном магазине, издательстве и окружении отца
В. Д. Простите, я немножко забыл, вы об этом говорили. На Кузнецком мосту у вас там что-то было?
Е. Л. Книжный магазин.
В. Д. Ах, книжный магазин.
Е. Л. Очень большой книжный магазин и маленькое скромное издательство. Папа иногда любил какую-нибудь книгу издать, которая ему нравилась. Например, он издал «Щелкунчика», с золотым обрезом, с иллюстрациями Маковского, то есть отца Маковского.
В. Д. Как Константин Маковский мог иллюстрировать «Щелкунчика»?
Е. Л. Плохо иллюстрировал.
В. Д. Совершенно, по-моему, несовместимо. Гофман и такой бытовист…
Е. Л. Он не схватил стиля Гофмана, нет. Это был «Щелкунчик» московский.
О Толстом и книгоиздателях
Е. Л. Я его видела раз в жизни, больше ничего. Это я в магазине его видела.
В. Д. Заходил в магазин?
Е. Л. Да.
В. Д. С отцом он не был знаком?
Е. Л. То есть они знакомы были, они друг друга знали.
В. Д. А это уже не историческое, а мое личное любопытство: как издатель книжный, отец ваш не знал другого небольшого издателя…
Е. Л. Он всех издателей знал, потому что он был казначеем Общества издателей.
В. Д. Ах, даже так! Ну тогда он должен был бы знать…
Е. Л. Они у нас все были.
В. Д. Такой был Алексей Александрович Карцев, издательство Карцева.
Е. Л. Конечно, конечно, знал.
В. Д. Это крестный отец моего брата и ближайший друг моего отца. У меня до сих пор…
Е. Л. У нас были Голодов, Карцев, Панафидин, Ступин — я их всех помню.
В. Д. Батюшки! У нас с вами, оказывается, бабушка с дедушкой на одной веревочке онучки сушили, потому что Карцев — это ближайший друг моего отца был, и его сын, Александр Алексеевич, такой неудавшийся музыкант, впоследствии редактор Музгиза, умер сравнительно недавно, в 50-х годах…
Е. Л. Карцев бывал.
В. Д. Тогда, вероятно, мой отец в ваш магазин заходил.
Е. Л. Наверно. И вы знаете, у нас…
В. Д. Медицинские книги вы издавали?
Е. Л. Издавали тоже иногда, редко.
В. Д. Все, что захочется, да?
Е. Л. Это была фантазия отца: вот вдруг что-то появлялось… Вот «Щелкунчика» вдруг издал с иллюстрациями Маковского.
В. Д. Магазины не были тогда специализированы?
Е. Л. Нет.
В. Д. В любом магазине можно было найти все, что захочешь?
Е. Л. Да.
В. Д. Это было интересно.
Е. Л. И вот у нас приблизительно раза четыре в год был большой обед издателей: Сытин, Ступин — они были самые…
В. Д. Ах, и Сытин бывал?
Е. Л. Да, все бывали.
В. Д. А Маркс?
Е. Л. Нет.
В. Д. Хотя Маркс… Нет, Маркс москвич или петербуржец?
Е. Л. Был такой магазин Вольф.
В. Д. Еще бы!
Е. Л. А в Вольфе был директор, который вел все дело, Горайзер такой. И вот с этими Горайзерами, с мальчишками, с Маней Горайзер, я очень была дружна.
В. Д. А Вольф издавал очень красивые детские книжки.
Е. Л. Вот-вот. Был напротив.
В. Д. Девдариани еще был детский издатель.
Е. Л. Не помню. А вот с этими детьми я вместе росла.
В. Д. Вы Москву хорошо помните. А ведь я так люблю Москву!
Е. Л. И я тоже люблю Москву. А что я жалею: у нас дома были такие чудные книги о старой Москве, какие хорошие издания, с гравюрами, с репродукциями, чего у нас только не было дома! Вот эти наши книжные шкафы. Об этом я с жалостью вспоминаю, что это все кануло в вечность.
В. Д. Да, у нас вот эта преемственность культуры очень… Я не знаю уж как с переселением, но даже в пределах нашей человеческой жизни…
Е. Л. А наш XX век был очень ломающий все.
В. Д. Вот потому я этим и занимаюсь.
Е. Л. А я действительно обломок старой Москвы.
В. Д. Это тоже еще одна тема, страшно интересная.
Е. Л. Обломок старой Москвы.
В. Д. А об эмигрантской вы мало можете рассказать?
Е. Л. Я в этих эмигрантских кругах не вращалась.