Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Исход
Первая волна русской эмиграции началась сразу после Октябрьской революции и продолжалась до второй половины 1920-х, пока выезд из Советского Союза был относительно свободным. Многие литературные критики среднего и старшего поколения, уехавшие из страны, успели заявить о себе в эпоху Серебряного века. Они продолжили свою деятельность в изгнании, но кто-то из них более не создал ничего оригинального, в то время как талант других окреп и в полной мере проявился именно в эмиграции. Так, Георгий Иванов и Владислав Ходасевич смогли удержаться на высоких позициях главным образом благодаря зарубежному периоду своего творчества.
Существует мнение, что на чужбине можно оставаться композитором или художником, но не человеком творческого слова: находясь в среде иностранной речи, автор теряет способность писать на собственном языке, его слог вянет. Однако блестящие примеры Набокова, позднего Бунина и Адамовича, который стал колоссальной фигурой именно в годы изгнания, опровергают этот нелепый тезис. Истинный художник не боится утратить чутье родного языка, поскольку оно неотделимо от его творческого я.
Мемуарист, редактор и литературный критик Роман Гуль, которого в 1920 году привела в Берлин цепочка трагических событий, говорил: «Я унес с собой Россию». Действительно, мэтры критического жанра увезли из России свое мастерство и предстали перед молодой эмигрантской интеллигенцией во всем блеске своего таланта. Это стало залогом продолжения отечественной литературно-критической традиции: было у кого учиться и было кого учить.
За границей
Надо сказать, что литературная критика как Серебряного века, так и русского зарубежья имела весьма размытые жанровые границы. Впрочем, критика в России в принципе никогда не была строгой критикой в том смысле, в котором она присутствовала, например, в Великобритании или во Франции. Вспоминая Евгения Евтушенко, который писал, что «поэт в России больше, чем поэт», я бы добавил, что литературный критик в России больше, чем литературный критик. Ему хочется быть одновременно и общественным деятелем, и социологом, и политологом, и философом. Возьмите того же Белинского — по сути, он был скорее публицистом и часто обращался к политическим и социальным темам. Писарев, Добролюбов и другие тоже не ограничивались разговорами о литературе: их обширные статьи можно выжимать, как мокрую губку.
Примером того, насколько чуждым может показаться русскому читателю западный подход к литературе, служит книга британского исследователя Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова» (1997). Рейфилд подробно описал жизнь своего героя, рассказал, как у него складывались отношения с женщинами, где он работал, чем болел, что думал о каторжниках и так далее. В итоге получилась чистая биография в том смысле, какой вкладывается в это слово у англичан. Но где же Чехов-писатель? Без разговора о творчестве, пьесах, рассказах, журнальной деятельности Антона Павловича книги о нем быть не может. Безусловно, Рейфилд провел потрясающее исследование, в ходе которого ему удалось найти в русских архивах то, до чего не удосужились добраться отечественные чеховеды (а если бы удосужились, то не отважились бы напечатать). Но ни один русский биограф не позволил бы себе обойти вниманием творческое наследие великого писателя и драматурга. После прочтения пары сотен страниц книжку Рейфилда хочется отложить: в «Жизни Антона Чехова» самого Чехова как будто и нет.
С одной стороны, критика русской эмиграции тяготела к эссеистике — опять же, довольно характерная черта для нашей литературной критики в целом. Однако за границей эта ее особенность отчасти была следствием недостатка образования. Разумеется, у кого-то была возможность учиться в европейских университетах у именитых профессоров и получать отличные знания. Но, поскольку до Второй мировой войны за границей не существовало кафедр славистики, эти знания не имели никакого отношения к русскому языку и, как следствие, к русской литературе. Добавлю, что публиковать эссеистику было практически негде: газетных и журнальных площадей не хватало, а чисто литературные издания были не только очень малочисленны, но и выходили гораздо реже, чем в России.
С другой стороны, критика русского зарубежья часто пересекалась с мемуаристикой. Вполне возможно, что на это также повлияла недоступность образования: русские литераторы уходили от чистой критики в сторону воспоминаний о России, писателях и прочитанных книгах. Впрочем, этот литературный синтез давал замечательные плоды. Например, «Курсив мой» Нины Берберовой — это не только рассказ о прожитой жизни, но и размышления о своем литературном пути и литературе в целом. Знаменитая строчка из «Лирической поэмы» Берберовой «я не в изгнании, я в послании», которую некоторые ошибочно приписывают Зинаиде Гиппиус, позиционирует творческие устремления автора как совершенно определенные, торжественные, благородные, рассчитанные на будущее русской литературы и родной страны.
Там, где нас нет
Эмигрантский багаж был полон идеализированных воспоминаний о прежней жизни. К этой жизни начали апеллировать художники, музыканты, композиторы, но главным образом — литераторы. Воспоминания о дачах и городских квартирах, воспоминания о молодости, Серебряном веке, любимых книгах и так далее — все вплеталось в ткань вроде бы критического текста, автор которого мучился от клокочущих в груди рыданий по оставленной и безвозвратно потерянной стране. Размышляя о революции и дореволюционном времени, люди пытались понять, в какой момент произошла роковая ошибка, которая повела Россию по ложному пути. Казалось, что правильный ответ на этот вопрос чудесным образом изменит судьбы страны и ее изгнанников.
Из этого вытекают другие темы, которые особенно ярко проявились в русской зарубежной критике 1920-х годов: рефлексия, самоосмысление, самоопределение, поиски дальнейшего пути и смысла жизни в изгнании. Так, известный педагог, достоевед и литературный критик русского происхождения Альфред Бем писал, что в настоящее время отечественная литература переживает период упадка, поскольку ее судьба находится «в руках этой новой опричнины Сталина». А значит, пишущему русскому зарубежью предстояло «отвечать за всю русскую литературу в ближайший, по крайней мере, период времени». По сути, это переиначенное «я не в изгнании, я в послании» Берберовой. К слову, Бем был одним из создателей литературных кружков в Варшаве и Праге и действительно многое сделал для выживания русской словесности за границей.
Еще одна характерная черта литературной критики того времени — поиски «истинной» России. Где она: осталась в Советском Союзе или переселилась на Запад? Один из знаменитых эмигрантских литературных критиков, эсер и участник Учредительного собрания Марк Слоним, несмотря на весь свой антибольшевизм, очень почитал советских авторов. Будучи редактором эмигрантского журнала «Воля России», он публиковал приветственные рецензии, посвященные новинкам советской прозы.
Как ни странно, где-то до середины 1920-х в СССР печатали литературу русского зарубежья. Например, Роман Гуль, имевший репутацию лютого антисоветчика, издавался в Ленинграде вплоть до 1928 года. Выходили также книги А. Ветлугина и Ильи Эренбурга. Кроме того, в то время перемещение между странами оставалось более-менее свободным. Так, Берлин был если не открытым, то полуоткрытым городом, куда ездили советские командированные, чиновники, сотрудники госбанка, журналисты, каждый из которых спешил написать собственный травелог. Этих травелогов в 1920-е годы накопилось множество. Безусловно, все они являлись очень политизированными, однако и по ним можно было судить о жизни в Западной Европе.
Результат этого культурного обмена оказался неожиданным. В СССР многие считали, что вся русская литература бежала за границу, а эмигранты были уверены, что истинные мастера слова остались в Советском Союзе. Получалось как у Грибоедова: «Где ж лучше? — Где нас нет».
На благо и во вред
В изгнании русская пишущая интеллигенция утратила привычный инструментарий, который всегда был под рукой у тех, кто остался на родине. Эмигрант был лишен библиотек, университетских кафедр, а иногда даже подборки собственных сочинений, которые не удалось взять с собой. Без этого невозможно было всерьез заниматься какой бы то ни было научной работой. Поэтому обществоведы, философы и другие ученые начали обращаться к литературной критике, которой можно было заниматься даже при отсутствии привычных информационных и научных ресурсов. В том числе поэтому первая волна русской эмиграции породила не только блестящих поэтов и прозаиков, но и целое созвездие талантливейших литературных критиков.
Существенный отпечаток на литературное творчество русской эмиграции налагало и их социальное положение. За пределами своей страны эмигранты оказались в своего рода безвоздушном, безгосударственном пространстве. Это сделало их литературу вещью в самой себе. Она стала самодостаточной и превратилась в искусство ради искусства. И это прекрасно, поскольку прежде такая творческая свобода казалась недостижимой. Нечто похожее происходило в короткую эпоху Серебряного века, однако и тогда государственный аппарат не давал литераторам развернуться.
Но эта свобода имела свои границы. Невольно вторя пушкинскому «Зависеть от царя, зависеть от народа — не все ли нам равно?», эмигранты заместили государственный аппарат подавления общественным мнением. Причем именно в первой волне это проявилось особенно сильно. Характерный тому пример — судьба набоковского романа «Дар», целиком посвященного русской литературе. Выдающийся журнал русского зарубежья «Современные записки», известный своим сильным литературно-критическим отделом, отказался печатать четвертую главу. В этой главе Набоков прошелся по Чернышевскому, показав эстетическую, философскую и мировоззренческую несостоятельность его взглядов. Представьте, насколько сильно было социальное давление, если лучшему прозаику русской эмиграции конца 1930-х было отказано в публикации блестящего сатирического текста.
Круг чтения
Одним из самых известных русских авторов в изгнании был Николай Бердяев. Казалось бы, его книги не имели никакого отношения к литературной критике. Однако его знаменитый труд «Самопознание» (1949), работу над которым он начал в конце 1930-х — не просто духовная автобиография философа, но и глубокий, тончайший разбор культуры Серебряного века и важнейших его течений. Посмотрим, например, что Бердяев говорил об Андрее Белом. «Андрей Белый, индивидуальность необыкновенно яркая, оригинальная и творческая, сам говорил про себя, что у него нет личности, нет „я“, — писал он. — Это только подтверждало для меня различие между индивидуальностью и личностью. Романтики имели яркую индивидуальность, но у них была слабо выраженная личность». Этот внутреннее разделение — ключ не только к творчеству Белого, но и к литературе вообще. Безусловно, Белый обладал выдающейся индивидуальностью и был прекрасным писателем своего времени. Но порой от его ритмической прозы начинает подташнивать: она утомляет, укачивает читателя, как коляска на слишком мягких рессорах. Как раз в этом и проявляется психологический, мировоззренческий раскол между индивидуальностью и личностью. Попробуйте применить формулу Бердяева к другим литераторам, в творчестве которых, на ваш взгляд, чего-то не хватает. Вполне возможно, что за литературным недовоплощением скрывается недовоплощение личностное.
Георгий Федотов — философ, эссеист, публицист, который уехал из Советского Союза в 1925 году. Его снисходительно называли «розовым» за то, что он приветствовал социалистические тенденции и некоторые идеи большевиков. Однако чем дольше Федотов жил на Западе, тем яснее видел надвигающийся террор, а после Второй мировой войны стал убежденным антисоветчиком. В статье «Трагедия интеллигенции» (1927) он высказал несколько идей, чрезвычайно важных для понимания литературно-критических процессов в России в период с 1825 по 1917 год, а то и в более позднее время. Так, он назвал разгром декабристов критической точкой в истории русской интеллигенции, поскольку в этот момент «совершается ее отрыв от самодержавия, отныне и навсегда она покидает царские дворцы».
Но что такое интеллигенция? Это слово вошло в русскую речь во второй половине XIX века, однако до сих пор не имело четкого определения. Федотов сравнил русскую интеллигенцию с рыцарским орденом, который имеет свой неписаный кодекс чести и нравственности, свое призвание и свои обеты. К этому «ордену» могут принадлежать люди любого социального положения — от крестьян до аристократии. Но русская интеллигенция несостоятельна, и эту несостоятельность Федотов объяснил «идейностью» и «беспочвенностью». Первое — этически окрашенный рационализм, далекий от «подлинной философской ratio», второе — отрыв от «быта, от национальной культуры, от национальной религии, от государства, от класса, от всех органически выросших социальных и духовных образований». Эта глубокая, фундаментальная мысль и сейчас пригодится не только социологу, но и литературному критику.
Еще одна видная фигура русской эмиграции первой волны — это Федор Степун, блестящий театровед, публицист, эсер, религиозный мыслитель и автор множества критических текстов. Как критик он избегал резких высказываний, благосклонно относился к советским авторам, каждого из которых старался понять и оценить по достоинству. Его двухтомные мемуары «Бывшее и несбывшееся» (1956) и сборник «Встречи» (1962) — чтение, интересное не только для специалистов. В этих книгах содержится как литературная критика, так и подробные психологические портреты известных общественных деятелей. Так, отрывок, посвященный эсеру Борису Савинкову, мог бы стать частью блестящего романа о событиях 1917 года. Недаром эти замечательные страницы навсегда вошли в золотой фонд русской публицистики и русской психологической критики.
Советской литературе сочувствовал и левый критик Марк Слоним. В 1927 году в журнале «Воля России» он впервые опубликовал на русском языке роман Замятина «Мы» — правда, сделал это без ведома и согласия автора. Сам Замятин в это время еще жил в СССР. Литературные симпатии Слонима не помешали ему стать признанным критиком русской эмиграции. Он был прекрасным рецензентом, автором множества обзоров и, безусловно, заслуживает сейчас не меньше внимания, чем его коллеги по перу.
Видный представитель младоэмигрантов Владимир Варшавский известен прежде всего своей книгой «Незамеченное поколение» (1956). Впоследствии это название стало литературоведческим термином. Варшавский, который покинул Россию в 14-летнем возрасте, писал о том, как в период между двумя войнами он и другие молодые литераторы вынуждены были оставаться в тени старшего поколения. Он утверждал, что в то время эмигрантские журналы печатали только Бунина, Куприна, Мережковского и так далее, а новыми авторами — Гайто Газдановым, Борисом Поплавским и другими — пренебрегали. Позже этот тезис был опровергнут, поскольку свои органы печати были и у молодых. К ним относились, например, журнал «Воля России» и альманах «Числа» — роскошное издание, по красоте оформления не уступавшее «Аполлону» Серебряного века. К слову, тот же Поплавский регулярно публиковался в «Числах». Тем не менее выраженная Варшавским обида на старшее поколение — характерный признак эпохи и важная часть истории эмигрантской культуры и литературы.
Коротко расскажу о других заметных фигурах эмигрантской литературной критики той эпохи. Если говорить о философском уклоне, то это великолепный, тончайший литературный критик Петр Бицилли, который печатался во французских и немецких изданиях, а также классик Серебряного века Лев Шестов. Ценное литературно-критическое наследие оставила после себя Зинаида Гиппиус — очень умный, проницательный в литературном отношении человек невероятной капризности, к которому прислушивались и которого боялись.
Среди религиозных критиков особенно выделялись редактор монархической газеты «Возрождение» Петр Струве и философ Семен Франк, который написал очень важную, но невероятно трудную книгу о духовных исканиях Пушкина. Здесь же следует назвать Илью Фондаминского с его обширным циклом статей о духовных путях России, опубликованном в «Современных записках». Весьма интересны дневники священника Александра Шмемана, которому довелось столкнуться с представителями третьей волны эмиграции. Его ошеломило современное советское хамство, грубость, отсутствие этикета и уверенность в том, что «нам все должны». Это показывает, что причиной разногласий между старшим и молодым поколением русских эмигрантов стали вовсе не эстетические взгляды, а обычное бытовое поведение, с которым невозможно было мириться.
С эстетическим направлением эмигрантской критики неразрывно связано имя Юлия Айхенвальда. До революции он издал две блестящие работы: «Силуэты русских писателей» (1906) и «Этюды о западных писателях» (1910), — которые стали фундаментом русской эстетической критики XX века. Эти книги важны для понимания того, в какие «райские кущи» забрела наша литературно-критическая мысль после Белинского, Писарева, Добролюбова, Михайловского и других. Увы, в эмиграции Айхенвальд не создал ничего близкого по духу и уровню тому, что успел сделать ранее. Не думаю, что это было связано со сменой обстановки и языковой среды. Причиной его молчания, вероятно, было то, что в одном из частных писем он охарактеризовал как «смертельный страх». За границей литератора преследовали советские агенты, которые угрожали расправой над его родственниками, оставшимися в СССР. Причиной тому было открытое выражение Айхенвальдом антисоветской позиции, которую он занимал в начале 1920-х.
Еще один значимый критик той эпохи — Петр Пильский, талантливый и плодовитый автор, в творчестве которого то и дело проскакивают сатирические нотки. Множество великолепных монографий о русских поэтах и писателях — Владимире Соловьеве, Валерии Брюсове, Андрее Белом и других — написал Константин Мачульский. Это выдающийся литератор, в работах которого отразилась широта культуры русской эмиграции, ее духовные поиски и размышления.
Говоря о литературной критике русского зарубежья, невозможно обойти вниманием Владислава Ходасевича и Георгия Адамовича. Ходасевич — выдающийся пушкинист, известный ясностью выражения, четкостью форм и неизменным стремлением в любой своей лекции или статье о том или ином литературном явлении установить его сущность, причину возникновения и ход развития. У Ходасевича был кружок молодых последователей, в которых он впоследствии разочаровался, и говорил, что не оставил после себя достойного литературного потомства. Впрочем, учитывая число его читателей и почитателей в настоящее время, с этим утверждением можно поспорить.
Адамович был не только главным оппонентом, но и полной противоположностью Ходасевича. Он не придерживался четких эстетических позиций, предпочитал Пушкину туманного, загадочного и пессимистического Лермонтова, а основанное им поэтическое направление «Парижская нота» не имело ни манифеста, ни четких жанровых границ, ни определенного круга авторов. Но, в отличие от строгого Ходасевича, нестрогий Адамович породил целую когорту последователей. Он был великолепным психологом, тонко чувствовал художественное слово, писал изумительные импрессионистические стихи и был блестящим критиком. Размытость, присущая его творчеству, — это не недостаток, а проявление уникальной манеры мышления.
Последнее имя, которое важно упомянуть, наверняка вызовет оторопь у некоторых современных читателей. Я говорю об Иване Ильине, человеке с неоднозначной репутацией, личность и взгляды которого до сих пор вызывают множество споров. Однако здесь он интересует нас в первую очередь как литературный критик. Стоит прочитать его обширную работу, которую я бы назвал одним из лучших образцов литературной критики своего времени. В 1930-х годах в Берлине Ильин прочитал лекцию о Дмитрии Мережковском, где буквально по косточкам разобрал личность и художественный мир автора. Он говорил о странной дихотомии, присущей творчеству Мережковского. По мнению критика, писатель выстраивал личности своих героев на основе непримиримых противоречий: добро — зло, черное — белое, Христос — Антихрист и так далее. Здесь нам снова встречается мысль о проявлении в тексте авторского «я». «Он носит в себе расколотую, расщепленную душу, — говорил Ильин о Мережковском, — мрачно пугающее и пугающееся воображение; и холодный, диалектически-самодовольный рассудок». Это негативно сказалось на его прозе, от которой у читателя «делается ощущение головокружения, корабельной качки, тошноты; и больше того: смуты, соблазна, отвращения». При этом герои, мечущиеся между двумя полюсами, остаются плоскими и безжизненными. «Он художник внешних декораций и нисколько не художник души, — продолжал Ильин. — Душа героя есть для него мешок, в который он наваливает, насыпает все, что ему, Мережковскому, в данный момент нужно и удобно».
К началу 1930-х поток русских эмигрантов по понятным причинам почти иссяк. Впрочем, Евгений Замятин смог покинуть СССР в 1931 году, причем для получения разрешения на выезд ему пришлось написать письмо Сталину. Вторая волна эмиграции началась в период Второй мировой войны, хотя здесь следует в первую очередь говорить о перебежчиках и невозвращенцах. Третья, так называемая еврейская волна, продолжалась с 1965 по 1988 год. Большую ее часть составляли евреи, которым позволяли выехать в Израиль (впрочем, некоторые впоследствии переезжали в США или другие страны).
Каждое поколение эмигрантов имело свои культурные и психологические особенности, что проявилось и в литературе русского зарубежья. Но, какие бы изменения в связи с этим не претерпевала русская критика, лучшими ее образцами были и до сих пор остаются работы, по своим творческим импульсам близкие к литературе. Такая критика обладает особой образностью, которая тем не менее базируется прежде всего на некоем твердом знании, будь то философия или общественные науки. Она относится к слову с таким же трепетом, как поэзия и проза, а потому остается ценным источником и замечательным чтением для последующих поколений литературных критиков и просто ценителей русской литературы.