Об идентичности
Пригов всегда говорил: «Я не поэт, я деятель культуры». Это была отчасти игровая стратегия. Когда ему говорили: «Вы же художник!» (а он действительно был профессиональный художник), он отвечал: «Нет, я литератор», а когда ему говорили: «Вы литератор», он отвечал: «Нет, я художник». Кроме того, он много занимался перфомансами, даже участвовал в операх. Иначе говоря, мыслил и реализовывал себя мультимедийно. Как мне кажется, он мерил себя и свое творчество скорее критериями современного искусства, нежели литературы.
Литературу, в особенности русскую, он считал архаической институцией и часто повторял, что в России до сих пор оплакивают Пушкина: ценности предыдущих поколений остаются и существует одновременно с новыми как в многослойном пироге.
О приговедении
С Приговым проблема следующая: он сыграл огромную роль в русской культуре последней четверти XX века и первого десятилетия XXI, но эта роль трудно поддается описанию. Даже массив сделанного им еще не вполне охвачен. Сейчас вместе с Ильей Кукулиным мы составляем пятый том собрания сочинений Пригова, которое выходит в «НЛО». Он будет называться «Мысли», там будут критические и теоретические тексты. Надеюсь, с выходом этого тома станет понятно, что Пригов был серьезным теоретиком современного искусства. А в четвертом томе «Места», который должен выйти осенью, будет много пьес: станет понятно, что в лице Пригова мы потеряли крупного драматурга, создавшего собственный театр, который остался практически незамеченным. Корпус того, что мы понимаем, когда говорим «Пригов», растет на глазах — и конца этому пока не видно.
Еще одна проблема в том, что Пригов сам себя чрезвычайно хорошо объяснял. Свои книжечки (или «буксы», как сам их называл) он сопровождал теоретическими предуведомлениями — часто пародирующими «научность», но тем не менее. И манифестов у него было много. Получается, мы очень часто просто повторяем то, что Пригов говорил о себе. Гораздо труднее найти к нему другие подходы, не опасаясь противоречий с тем, что он говорил. Это та дилемма, с которой все исследователи Пригова сталкивались. Сферы, в которые вторгается Пригов, очень разнообразны, найти какое-то интегральное описание для них трудно. Мы с коллегами обращаемся к современной теории, чтобы понять, что делал Пригов и почему.
О близких по духу авторах
Если искать параллели, самая близкая — это Марсель Дюшан. Революция Дюшана в мировом совриске сопоставима с революцией, которую произвел Пригов в России. Дюшан оказал влияние на самые разные формы искусства, создав новые жанры и формы реализации художника, — то же самое можно сказать и о Пригове.
При этом Пригов был современным художником в широком смысле слова. Он старался соотносить себя с теоретической мыслью. Общался с такими крупными философами, как Гройс и Рыклин, — и, естественно, будучи человеком крайне восприимчивым, все перерабатывал по-своему. Например, с Батаем его сближает растрата энергии, перепроизводство создаваемых текстов, которые обесценивают процесс творчества. Тысячи текстов, им написанных, невозможно прочитать полностью — но они для этого и не предназначены. Речь идет о растрате поэтичности, чтобы, убив ее, возродить и вступить в новые отношения с культурой и миром. Следовал ли Пригов за теорией Батая или просто интуитивно с ней совпал, довольно трудно выяснить. Батай лишь один возможный подход к Пригову. Он провоцирует самые разнообразные, в том числе метафизические, философские прочтения, как это блестяще показал Михаил Ямпольский в книге «Пригов: Очерки художественного номинализма».
Об амплуа
Он создал писателя-персонажа. Дмитрий Александрович Пригов — это не Дима Пригов, которого все знают. Это великий русский и отчасти советский писатель, который пасет народы, вещает, делится (скромно, но с достоинством) своей мудростью с современниками. Это пародия на российское и советское представление о том, что такое великий писатель. Александр Сергеевич Пушкин, Федор Михайлович Достоевский, Лев Николаевич Толстой и Дмитрий Александрович Пригов. Он делал это, конечно, с огромным юмором, иронией — такой монументальный перфоманс, а ни в коем случае не самовозвеличивание, как утверждали недоброжелатели.
О центральном фантоме
Пригов как-то дал важное интервью, в котором говорил, что его тексты — это «отходы деятельности центрального фантома». Центральный фантом — это автор. Возникает противоречивая картина. С одной стороны, самореализация автора совершается помимо текстов (на «поведенческом уровне»), тексты лишь отходы его жизнедеятельности. С другой, об авторе мы можем узнать только по его текстам. Но мы знаем, что никакой «прямой» реализации автора в текстах Пригова нет. Тексты создают некий сдвинутый, искаженный «имидж» автора, в котором в какой-то неопределимой мере все-таки возникает отражение «центрального фантома». Но поскольку о фантоме мы узнаем только через эти сдвинутые тексты, каждый новый текст изменяет «образ автора». Этим объясняется невероятная продуктивность Пригова: она сопоставима с самореализацией автора (центрального фантома), постижение которого и составляет главную загадку его творчества. Это сложнейшая мультимедийная конструкция, где центральный фантом видим и невидим одновременно, отражается в текстах, как бы дразнит нас своим отсутствием. Архитектура этого проекта, на мой взгляд, поразительна. Она предполагает постоянный разрыв между автором текста и автором в тексте — и в то же время постоянный интерес к автору текста, которого мы не видим.
О трикстерстве
Я давно занимаюсь трикстерами — полагаю, эта фигура играет в русской культуре XX века очень важную роль. С одной стороны, она служит противовесом мейнстримному цинизму советской цивилизации, с другой — вносит поэтическое оправдание этого цинизма, превращая его в эстетический феномен. Пригов, на мой взгляд, выстраивает всю свою драматургию поэтической и художественной личности именно как драматургию трикстера, который издевается над всем, что имеет какой-то символический вес; делает это жестоко и не щадя никого. В том и состоит роль трикстера: постоянно высмеивать, вышучивать, подрывать авторитеты. Другое дело, что Пригов эту роль (как правило, интуитивную) превращает в интеллектуальную программу и наматывает на нее свою художественную идеологию.
О социальной функции искусства
Пригов настойчиво говорил, что у интеллектуала есть обязанность, практически должность: постоянно порождать критику власти, властных языков, дискурсов, нарративов и так далее. Делать это нужно самыми разными средствами, от прямой речи до сложного эстетического проекта. Это постоянная анархическая деятельность, подрывающая авторитетные слова, идеологии, риторики. Это и есть для Пригова функция культуры и поэзии в частности. Если же интеллектуал, напротив, служит власти или же просто декорирует или эксплуатирует авторитетный дискурс, то это предательство, достойное морального осуждения. Эта жесткая позиция Пригова показывает, насколько несостоятельны популярные представления о непременном «моральном релятивизме» постмодернистов.
О перфомансах
Перформативность, которой увлечена наша современная культура, — это как раз то направление, которое Пригов методично выстраивал с 1970-х. Первый его крупный перфоманс приходится на 1985–1987 годы: он развешивал на столбах и раздавал на выступлениях «обращения к гражданам», за которые попал в психушку. Только большой скандал, организованный друзьями и женой Надеждой Буровой, его оттуда вытащил.
Обращения начинались словами «уважаемые граждане» и подписывались «Дмитрий Алексаныч». Они пародировали широкий спектр вещей, хотя внешне были совершенно аполитичны. Это революционный перфоманс, потому что он создал новые отношения между действием и словом. Трудно сказать, к какому виду искусства он принадлежит — это и литература, и визуальное искусство. Но, главное, это политическое действие при отсутствии прямого политического содержания: политично само вторжение в публичную жизнь. Вот где лежат приговские открытия. Поэтому он все время жаловался, что литературоведы его не понимают. Мол, они смотрят только на словесную сторону дела, а она не описывает всего.
Об анекдотах
Про Пригова давно пора собирать анекдоты. Его провокации не проходили даром — рядом с ним люди вели себя не так, как обычно. Отсюда анекдотические ситуации. Я сам наблюдал, как Пригов читал свои «мантры русской культуры» — первую строфу «Онегина», исполняемую на буддистский, мусульманский и православный распев. Был полный зал, люди падали со стульев от смеха. После этого один известный питерский поэт сказал доверительно: «Не правда ли, в этом есть что-то демоническое?»
Мой любимый анекдот о Пригове рассказывал Лев Рубинштейн. В 1978-м году он пришел в какую-то мастерскую на домашние поэтические чтения. Неизвестный ему автор, Пригов, сидя у стены, начал со слов: «Мне 37 лет, а для поэта это возраст трагический». В этот момент висевшая над ним массивная картина сорвалась и со свистом пролетела в нескольких миллиметрах от его головы. Вот так познакомились Пригов и Рубинштейн.
О наследии
Пригов остается открытым вопросом. Мы совершаем какие-то вылазки, но цельное представление о нем еще предстоит создать. Спустя десять лет после его смерти видно, как много было сделано за эти годы благодаря регулярным Приговским чтениям, которые устраивала Надежда Бурова, выставкам, публикациям. С другой стороны, это очень короткий срок: Пригова за десять лет не освоить. Еще очень многое нужно изучать.
Выходящее в «НЛО» собрание сочинений никогда не замышлялось как полное, оно таким и не может быть. Мы не ставили цель опубликовать все, что есть. Есть оцифрованный архив, с которым мы работаем, — мне кажется, там тысяч пятнадцать произведений, но на самом деле я никогда не считал. Пригов, конечно же, вел учет своих текстов: когда он говорит «двадцать тысяч» или «тридцать шесть», значит, их столько и было на тот момент. Но сохранились ли они — огромный вопрос. Что-то уничтожалось им самим, что-то потерялось. Кроме того, одни и те же тексты он включал в разные сборники. Пригов, как ни странно, мыслил не отдельными стихотворениями, а циклами, «буксами». Это его единица поэтического творчества.
Лучшие произведения Пригова — выбор Марка Липовецкого:
1. Стихи о Милицанере (том «Москва»)
2. Мегацикл «Домашнее хозяйство» (том «Монады»)
3. «Обращения к гражданам» (том «Москва»)
4. Пьеса «Катарсис, или Крах всего святого» (том «Монады»).
5. Роман «Ренат и Дракон» (том «Монстры»)