Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Damian Catani. Louis-Ferdinand Céline: Journeys to the Extreme. London: Reaktion Books, 2021. Contents
Предисловие переводчика
Луи-Фердинанд Селин, будучи уникально колким писателем, сегодня, как и в свое время, оказывается фигурой, по которой проводится разграничительная линия. Парадоксальным образом из этого следуют одновременно две вещи: симпатия к писателю может как разносить людей по разные стороны баррикад, так и становиться точкой их схождения. Кажется, это одна из причин, по которой имя Селина иной раз теряется за означающими вроде «противоречивый», «неоднозначный», «провокационный» или «загадочный». Если попытаться сделать абрис критической стороны его «неоднозначности», то окажется, что претензии к Селину по большому счету распадаются на две категории. С одной стороны, мы имеем дело со знакомой тропой отвержения писателя по причине симпатии или не симпатии к определенным политическим проектам — здесь уместно вспомнить, например, недавно вышедшие на русском под одной обложкой работы Ганса-Эриха Каминского и Патрика Лепети. С другой — речь идет о некой стилистической неприязни читателя и критике сугубо литературного характера с разной степенью академичности. На ум приходит описанный в приведенном ниже тексте комментарий Зигмунда Фрейда о «Путешествии на край ночи»: психоаналитик, еле осилив роман, счел его «чрезвычайно нигилистической книгой». С учетом этого знания вполне резонно предположить, что написание биографии Селина — дело если не неподъемное, то по меньшей мере требующее особой исследовательской решимости. И тем не менее на этом поприще многие снискали славу. Российскому читателю, пожалуй, с наибольшей вероятностью будет известно имя адвоката и писателя Франсуа Жибо, близкого друга семьи Селина и автора монументальной трехтомной биографии. Среди менее маститых исследователей — Анри Годар, Фредерик Виту и Паскаль Фуше. Все вышеперечисленные авторы характеризуются разной степенью ангажированности по отношению к Селину, и это в определенном смысле является ответом на вопрос о том, как столь опасное предприятие по написанию биографии человека известной степени противоречивости может вызывать исключительный исследовательский интерес.
Нам хорошо известно, что селиновские «открытия» до сих пор имеют место — вспомнить хотя бы недавнее обнаружение рукописей «Войны», «Лондона», «Воли короля Крогольда» и первой версии «Смерти в кредит». В этом смысле особенный интерес представляют биографии Селина, написанные в наше время, с учетом вновь открывшихся обстоятельств вроде тех, что по сей день публикуются в ежемесячном журнале Le Bulletin célinien. Именно такой является вышедшая четыре года назад первая англоязычная биография Селина за авторством Дэмиана Катани, преподавателя французской литературы в Биркбеке и автора книги «Зло: история во французской литературе и мысли эпохи модерна». Названная «Путешествием на край» работа не просто предлагает читателю свежие данные жизни писателя и так называемой селинианы, но с чувством долга перед авторами уже ставших классическими биографий бросает свежий взгляд на разного рода исследования, собирая мозаику из разных представлений о фигуре Селина. И в этой связи следует признать, что беспристрастность, с которой Катани подходит к структурированию своей «мозаики» становится особенно неудобной во времена, когда в отношении Селина хочется занять совершенно определенную позицию. Дело здесь не в том, что названная нами условная «беспристрастность» обладает неоспоримой ценностью, потому что, дескать, показывает Селина в пресловутой оптике «как он есть». Скорее книга Катани мимикрирует под методологию объекта своего исследования, то и дело подыгрывая образу «неуместного» писателя и обезумевшего старика. Скажем, одним из показательных эпизодов биографии является история о перепалке между Селином и Сартром, возникшей когда в ответ на язвительное эссе философа о селиновском антисемитизме находящийся в изгнании писатель обрушивается на него со скатологическими оскорблениями, называя последнего «глистом», «стукачом» и «вечным лицеистом». Комментарий Катани об этом конфликте ограничивается тем, что Сартр действительно был неправ, поскольку нацисты Селину никогда не платили (а именно на этом настаивал в своем тексте философ), но его «дипломатическое молчание» в качестве ответа на злостный памфлет Селина вполне разумно, ведь тот был простой «параноидальной тирадой, с примесью зависти и обиды». Иными словами, сам Катани подчас оказывается «противоречивым», идя вразрез с позицией симпатизирующих писателю исследователей, комментаторов и биографов.
Одна из магистральных линий работы Катани — психологический портрет Селина и разного рода свидетельства о нем, позволяющие дать оценку не только политическим воззрениям автора, но и некоторым непосредственно литературным аспектам его деятельности. В книге по ходу повествования разбросаны самые разные замечания о психических и физических недугах писателя, однако их концентрация обнаруживается в самом начале работы, как бы предваряя предстоящее «путешествие» по окольным путям жизни великого романиста. Именно этот фрагмент мы представляем читателю в надежде, что небольшой набросок одного немаловажного компонента жизни как самого Селина, так и всей селинианы станет катализатором выработки особенно ценной сегодня «неудобности». В качестве финального напутствия оставим слова Дэмиана Катани из введения к «Путешествию на край»:
Его цель — пробудить нашу совесть, столкнув нас со всем спектром человеческой несправедливости и суровым осознанием того, что зачастую человек бессилен перед лицом страданий. Особенно остро это бессилие ощущают те, кто находится в самом низу социальной лестницы, люди, с тяжелыми условиями жизни которых Селин был хорошо знаком. Его жизнь во многом была основанным на тяжелой судьбе обездоленных нравственным воспитанием. Будучи солдатом, получившим тяжелое ранение, надсмотрщиком на колониальных плантациях Африки, а позже врачом, совершавшим ежедневные обходы по парижским трущобам в разгар Великой депрессии, Селин видел, как простых людей систематически топчут ногами, пока равнодушные власти бездействуют. Его произведения кишат гневом и отчаянием, вызванными циничной эксплуатацией маленького человека. Но, как и сама жизнь, они застают нас врасплох, извлекая самородки золота комедии даже из самых безнадежных ситуаций.
***
Наиболее подробный патопсихологический анализ Селина был проделан психиатром Изабель Блондье. Работа теоретика литературы и психоаналитика Юлии Кристевой «Силы ужаса: Эссе об отвращении» (1980) остается основополагающим психоаналитическим исследованием Селина, но выстроенная вокруг концепта отвращения работа выходит за рамки нашего биографического предприятия. Блондье из «нозологической» перспективы («нозология» как классификация болезней) выделяет три черты личности Селина, которые вызывают особенный интерес со стороны литературных критиков и медицинских комментаторов: его паранойю, нервно-психическую патологию (или травмы, полученные на войне) и его так называемую мифоманию. Давайте рассмотрим их по порядку. Во-первых, есть некоторые разногласия по поводу природы и степени паранойи Селина, но тем не менее все комментаторы сходятся во мнении, что он никогда не был ей подвластен. Американец Милтон Хиндус, ярый защитник Селина, интуитивно понял из своего общения с автором, что Селин никогда не терял самоконтроля, хотя поведение его порой балансировало на грани безумия. Примером селиновского бреда преследования становится враждебность, которую Бардамю испытывает к своим товарищам на корабле «Адмирал Брагетон» в «Путешествии». Как бы то ни было, Хиндус заключает, что проницательность и художественные способности Селина позволяют ему сдерживать паранойю и использовать читателя в качестве исповедника. Критик Альберт Чесно в своем психокритическом исследовании утверждает, что Селин был «параноиком по обстоятельствам» (paranoïaque de circonstance); иными словами, его паранойя была скрытой, уходила корнями в детство, а в зрелом возрасте проявлялась лишь периодически, чаще всего в моменты, когда автор сталкивался с профессиональными неудачами. Всякий раз, когда он чувствовал, что его mythe personnel («личный миф») писателя находится под угрозой, его паранойя брала верх, но в большинстве случаев ему удавалось ее подавить. В посвященной Селину медицинской диссертации Доминик Дюретт вслед за Чесно утверждает, что паранойя Селина была обстоятельной и обратимой — она достигла своего апогея в образах преследования в антисемитском памфлете «Безделицы для погрома» (Bagatelles pour un massacre). Дюретт прослеживает траекторию развития жизни Селина, которая выливается в этот бред преследования: сначала, в юношеских дневниках 1913 года, гордость будущего писателя создавала чувство, будто он предназначен для необыкновенной жизни; ранение на войне в следующем году укрепило это убеждение; но его идентификация с подвергшимся остракизму и гонениям объектом исследования его диссертации 1924 года, доктором Игнацем Филиппом Земмельвейсом, наряду с отклонением пьесы «Церковь» его еврейским начальником по Лиге Наций Людвигом Райхманом усилили бред. Последней каплей для Селина стали враждебное отношение к его роману «Смерть в кредит», отказ от постановки его балетов и надвигающаяся война. Таким образом, написание антисемитского памфлета стало способом направить бред преследования в русло конструирования универсального объяснения: он мог свалить все беды мира — декаданс, дегуманизацию через механизацию, неизбежную войну — на еврейское господство. И все же Дюретт разделяет мнение Чесно, что паранойя Селина никогда не носила необратимый характер; в противном случае он стал бы полноправным коллаборационистом и не пытался дистанцироваться от своего «бреда» после войны. В какой-то степени Селин даже «симулировал» свою паранойю и получал определенное удовольствие, превращая ее в своего рода «эстетический бред», удобный прием для оправдания антисемитизма в памфлетах. Хиндус, Чесно и Дюретт дают интригующие, но в конечном счете спекулятивные интерпретации этой особенности Селина.
Более убедительный анализ паранойи Селина был проделан Жан-Клодом Оливье. В своей медицинской диссертации от 1970 года Оливье относит Селина к категории «сенситивных параноиков» (paranoïaque sensitif), в соответствии с типологией немецкого психиатра Эрнста Кречмера. Селин сочетает в себе привычные характеристики параноидального типа личности — раздутое чувство собственного достоинства (гордость и самоуверенность), самолюбие, авторитарность, нетерпимость к другим, непреклонность, недоверчивость и восприимчивость — с другими, менее характерными чертами, такими как ранимость, повышенная чувствительность, ощущение мучений, неудовлетворенность и депрессивные тенденции. Сенситивные параноики вроде Селина вредят себе больше, чем другим. Анализ Оливье верен в том смысле, что антисемитскими памфлетами и фашистскими симпатиями Селин сумел подорвать себе карьеру, хотя ему и удалось вернуться на родину в 1957 году. Но особое для этой биографии значение имеет утверждение Оливье о том, что писательская деятельность Селина была формой катарсиса, не позволившей его паранойе перерасти в психотическую патологию. Нам следует взглянуть на письма, в которых Селин обнажает свою потребность в избавлении от психологических травм через «Путешествие» и «Смерть в кредит». Как бы ни был мучителен и изнурителен процесс писательства, он стал эмоциональным костылем Селина: важнейшей формой терапии и самосохранения, без которых он не мог обойтись.
Итак, в 70-х годах психиатрические и психоаналитические исследования паранойи Селина и ее связи с антисемитизмом носили преимущественно спекулятивный характер. Совсем недавно произошел сдвиг в сторону более эмпирического медицинского исследования его боевых травм — второй категории, выделенной Блондье. Нужно оговориться, что среди травм Селина были лучевой паралич нерва на правой руке, головокружение и тиннитус. В одной из работ последний объясняется двумя возможными причинами — акустической травмой или повреждением левой лепестковой кости в ходе Первой мировой войны и болезнью Меньера. Сам Селин в «Феерии для другого раза» списывает недуг именно на болезнь Меньера: «Снова блюю!.. в канаву!.. в ушах шумит!.. головокружение!.. Это не просто головокружение!.. головокружение Меньера, вот как это называется!.. дома вращаются!.. потом!.. взлетают!.. исчезают!.. здания в воздухе». Эти изнурительные симптомы могут серьезно сказываться и на психике. В связи с чем Блондье поднимает вопрос о причинно-следственных связях между психологическими аспектами поведения Селина и его военными ранениями. Ссылаясь на военного психиатра Клода Барруа, она радикализует эту связь: не были ли боевые травмы причиной паранойи автора? Опираясь на опыт лечения травмированных солдат, Барруа обнаруживает у своих пациентов бред преследования, который внутренне проявляется в виде повторяющихся кошмаров, а внешне — в виде чувства угрозы, приводящей к замкнутости и социофобии. Так мог ли бред Селина быть вызван травмами Первой мировой войны?
Еще один связанный с этой проблемой нерешенный вопрос, имеющий непосредственное отношение скорее к современным военным конфликтам, — страдал ли Селин от шока, вызванного разрывами снарядов, или того, что сегодня мы называем посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР). Медицинская диссертация от 2002 года дает положительный ответ в противовес множеству критиков и комментаторов, утверждающих, что «ни один из признаков военных беспорядков, волнений или истеро-питиазмов, трех основных клинических проявлений военных психоневрозов, не присутствует в военном опыте Селина». И тем не менее критики и биографы часто упускают из виду очевидные симптомы посттравматического стрессового расстройства, то и дело проявляющиеся у Бардамю, полуавтобиографического рассказчика из «Путешествия». Не давая этому состоянию определенного имени, Селин досконально и душераздирающе описывает флешбэки недавно демобилизованного Бардамю, вызванные посещением заброшенной ярмарки в Сен-Клу вместе с его американской возлюбленной Лолой. Душевный недуг Бардамю становится очевидным, когда поначалу очаровательный вид деревьев оборачивается источником тревоги: «Деревья своим сладостным размахом и силой напоминают долгие сны. Только теперь я их побаивался: я ведь привык видеть за каждым засаду. Что ни дерево — позади обязательно труп». Когда они с Лолой разглядывают тир на ярмарке «Стенд наций», фигурки-мишени отбрасывают Бардамю назад, к наблюдаемым им на войне реальным убийствам:
Во все это прежде стреляли, кому сколько захочется, а теперь стреляли в меня. И вчера так было, и завтра будет. «В меня тоже стреляли, Лола!» — не сдержался и ляпнул я. «Пойдемте!» — отрезала она. «Вы говорите глупости, Фердинан, и мы простудимся».
Успокоившись, Бардамю с Лолой выдвигаются в ресторан у Дюваля, но и там ряды посетителей становятся для него мишенями — у Бардамю неконтролируемый приступ паники:
Едва [мы] сели за стол, как все вокруг представилось мне несуразно диким. Мне почудилось, что люди, сидящие рядами вокруг нас, тоже ждут своей пули, а те посвистывают среди жрущих. «А ну, живо отсюда! — шуганул я посетителей. —Уматывайте! Сейчас откроют огонь! Вас перестреляют! Нac всех перестреляют!»
Зеваки не проявляют особого сочувствия: одни называют его анархистом, другие склоняются к тому, что Бардамю «просто-напросто сифилитик и настоящий псих». Бардамю рассуждает о торжествующем во время войны моральном абсурде: за нежелание воевать его считают безумным, а рвущихся в бой фронтовиков — вполне вменяемыми: «[Думают] меня надо упрятать до конца войны или, по крайней мере, на несколько месяцев и лечить, пока они, кто не псих и пребывает в здравом уме, не довоюют». Несмотря на отсутствие доказательств наличия ПТСР у самого Селина, можно с уверенностью сказать, что приведенный отрывок свидетельствует об интересе, проявляемом писателем к данному спектру расстройств; интерес этот возникает, само собой, еще до того, как медицинское сообщество дало ему имя и должным образом исследовало симптоматику. Более того, бесчувственность Лолы и безразличие посетителей ресторана прекрасно отражают отношение людей того времени к описываемым Селином состояниям. Причиной страданий Бардамю, таким образом, становятся не только проявления самого расстройства, но и равнодушие окружающих.
Перейдем к третьей описанной Блондье черте личности — «мифомании» Селина, или тому, что его биограф Франсуа Жибо назвал «фантазией выдумщика» (fantaisie affabulatrice). В текстах Селина обнаруживается множество примеров мифологизации историй из жизни: утверждение о том, что он будто бы получил ранение в голову во время Первой мировой войны, и это закончилось трепанацией; что он встречался с императором Францем Фердинандом в Ницце в 1911 году; что он четыре года проработал на заводе Форда в Детройте (он посетил его лишь единожды); что он был лейтенантом на момент заключения первого брака в 1915 году, когда на деле он был maréchal des logis («унтер-офицер»). Это далеко не все примеры. Все известные нам комментаторы соглашаются по вопросу факта наличия мифомании, однако расхождения начинаются там, где появляется необходимость этой мифомании дать оценку. Если выносить суждение морального толка, то Селин — просто-напросто лжец, и это только укрепляет убеждение о его расистских и профашистских взглядах; если подойти к этой особенности как к некой чарующей эксцентричности автора, то мифомания — еще одно проявление таланта писателя с богатым воображением. Именно так о нем говорила возлюбленная Элизабет Крейг. Но если мы под мифоманией понимаем вполне конкретное расстройство личности, проблему психиатрического толка, то гипотеза о паранойе парадоксальным образом сходит на нет: мифомания характеризуется особенным удовольствием и игривостью, что полностью идет вразрез с реактивным страданием, приписываемым параноикам. Коль скоро игнорировать параноидальные черты Селина невозможно, вполне разумным было бы расценивать мифоманию как в сущности безобидное проявление воображения писателя, которое подчас стирает границы вымысла и реальности.
Выводы, которые можно сделать из различных «патологических», не моралистских, интерпретаций Селина, звучат следующим образом: Селин действительно страдал от военных травм — в частности, от тиннитуса и постоянного головокружения; писательство было своего рода способом справиться с паранойей; ему были хорошо известны общие очертания того, что называется посттравматическим стрессовым расстройством — достаточно хорошо для того, чтобы представить его симптоматику в текстах; и, самое главное, у нас нет никаких медицинских свидетельств, оправдывающих или хоть сколько-нибудь смягчающих антисемитизм Селина. Нам также известно предположение о том, что паранойя (будь то реальная или «симулированная») могла быть вызвана одной из травм, но тем не менее Селин совершенно точно знал, что делает, когда писал свои памфлеты, — комментаторы как один твердят, что он никогда не терял самоконтроля, никогда не впадал в психоз.
И все же психиатрическая и психоаналитическая теории могут пролить свет не только на личность Селина, но и на его романы. Связано это с тем, что сам писатель проявлял живой интерес к этой области. Особенным образом его занимал Фрейд, которого Селин читал еще с конца 1920-х. Ко всему он лично встречался с выдающейся Анни Райх в Праге в 1932 году. Этот период выпадает на начало работы над «Смертью в кредит», влияние Фрейда в которой прослеживается на сюжетном уровне: например, в одержимости юнца Фердинанда сексом (вуайеризм и мастурбация); имеет в романе место и «эдипов комплекс» — Фердинанд набрасывается на отца, принимает сторону матери, а затем вступает в сексуальные отношения с другой «материнской фигурой», обаятельной Норой Мерривин. Фрейдово понятие «влечения к смерти» снискало особый отклик у Селина, почти наверняка знакомого с «По ту сторону принципа удовольствия» (1920) и «В духе времени о войне и смерти» (1915). И Фрейд, и Селин независимо друг от друга установили связь между Первой мировой войной и открытием ужасающего стремления лишать жизни: психоаналитик обращает это явление в теорию, а романист дает ему катарсическое выражение в романе «Путешествие», основанном на его собственном опыте пребывания в окопах. И если фрейдово «влечение» лишь витает в воздухе «Путешествия» и «Смерти в кредит», то в прочитанной в 33-м году лекции о Золя Селин открыто называет «влечение к смерти» причиной неизбежной политического краха человечества. Частое использование слова rêve («сон») в «Путешествии» также может указывать на факт ознакомления Селина с «Толкованием сновидений» (1913). В конечном счете знакомство с трудами Фрейда больше пользы принесет его романам, нежели самому писателю, поскольку Селин в анализе никогда не был. Что касается Фрейда, к романам Селина он отнесся с гораздо меньшим энтузиазмом — аналитик с трудом осилил «Путешествие», сочтя его чрезмерно нигилистической книгой.
Фрейд не одинок в том, что принимает селиновский пессимизм за нигилизм. В своей работе я пытаюсь показать, что Селин — за исключением памфлетов — был чрезвычайно чувствителен к людскому горю. Слишком чувствительным для нигилиста. Впервые его сострадание проявляется еще в детстве, когда Селин принимает решение стать врачом. Незадолго до смерти в откровенном интервью журналисту Жаку Даррибехуду Селин истолковал свою тягу к медицине как к профессии человека заботливого — ему она казалась куда более привлекательной, чем карьера ювелира, которую ему прочила мать: «Они хотели сделать из меня торгаша. Продавца продовольственных товаров!» Юному Селину казалось, будто доктор, пришедший осмотреть его больную мать обладал «волшебной» силой, совершенно чуждой коммерческому миру его родителей: «Я увидел волшебника, который исцелял, который делал удивительные вещи с телами, которые не хотели больше работать как надо. Это было потрясающе. Он выглядел настоящим мудрецом. Это показалось мне совершенно волшебным».
Селин сетует на то, что вселенная его родителей была «мещанским принятием». Его расстраивала не только их одержимость деньгами, но и неоправданное почитание тех, кого они и в глаза не видывали. Его мать-швея зарабатывала на жизнь только благодаря богатым клиентам, а потому наотрез отказывалась их критиковать и стоически принимала свою участь: «Бедный малыш, если бы не было богатых людей (потому что кое-какие соображения у меня уже были), нам нечего было бы есть. У богатых людей есть обязанности».
Если медицина представляла собой вполне реальный способ убежать от коммерциализации, то карьера писателя даже отдаленно не возникала в поле зрения Селина. Однако с сугубо литературной точки зрения эти две профессии играли друг другу на руку. Полуавтобиографический рассказчик в нескольких романах, особенно в «Путешествии» и «Из замка в замок», располагает особым, профессиональным взглядом. Будучи медиком, он может запросто перемещаться по местам скопления различных слоев общества, наблюдать за большим количеством людей гораздо ближе, чем обычные граждане, и, как следствие, обретает уникальное понимание их внутренней жизни. Успех «Путешествия» был совершенно неожиданным. Как сам писатель сказал журналистке Мадлен Шапсаль из L’Express в нашумевшем интервью 1957 года, положившем начало его роману-возвращению:
Когда книга вышла, я был в бешенстве. Селин — имя моей матери. Я думал, что останусь незамеченным. Заработаю деньги на квартиру, отойду от писательских дел и займусь медициной. Но меня обнаружил журнал под названием «Сирано», они вышли на меня. С этого момента жизнь стала невозможной. Медицинская жизнь то есть...
Первый издатель Селина, бельгиец Робер Деноэль, умело использовал этот образ «скромного доктора» и «неохотно пишущего автора» — писателя, чья симпатия к обездоленным подтверждается его неустанным лечением пациентов в неблагополучном парижском пригороде. Селин с радостью подыграл этой стратегии полуанонимности, которая, как ни странно, вызвала интерес публики, — в этом аспекте он не уступает итальянской писательнице Элене Ферранте, автору романа «Моя гениальная подруга», пишущей под псевдонимом и отказывающейся раскрывать свою личность. Если, в отличие от Ферранте, Селин и позволяет раскрыть свою истинную сущность, то делает он это под строгим надзором и по мере сил избегает внимания, особенно после печального опыта неполучения Гонкуровской премии в 1933 году. В ранних интервью Селин предстает как элегантный молодой человек образцового воспитания, одетый в белый докторский халат, добросовестно занимающийся своим делом. В свободное время он выстраивает верный круг богемных друзей и делает Монмартр центром своей общественной жизни.
Однако вернувшийся в 1951 году во Францию Селин был лишь тенью себя прежнего. Хорошо одетый, симпатичный, общительный врач и писатель 1930-х годов теперь был сгорбленным, хрупким и растрепанным изгоем, редко выходящем из своего дома в Медоне, в котором он жил со своей третьей женой, молодой Люсетт. Дом этот стал своего рода литературной Меккой, но попадали туда лишь единицы. В определенном смысле Селин сознательно культивировал этот образ мизантропа и отстраненного человека — нечто похожее сегодня проворачивает французский романист Мишель Уэльбек. Сделанные в 50-х годах снимки и телезаписи подтверждают это представление о неряшливом и угрюмом старике. Как позже вспоминала Люсетт:
Когда журналисты стали приезжать в Медон, дабы навестить этого монстра, он совсем не скрывал образа — Селин давал им возможность заработать. Он играл роль, становясь карикатурой самого себя. Журналисты ему верили, и он от этого был в восторге. Когда-то в Риме люди приходили на арену со львами за кровью. Вот ее-то Селин им и дал.
Интервью L’Express 1957 года — яркий тому пример. Здесь он уже не скромный доктор и защитник нищих, а «ворчливой старик», сетующий на гибель романа, катализатором которой стала предпочитающая поверхностные увлечения публика:
Народу интересны только машины, бухло и празднества... Бальзака сегодня читают не за тем, чтобы узнать о фигуре сельского врача или скряги. Все это запросто можно вычитать в газетах и журналах. Девицы познают жизнь по еженедельникам и кино. Так на кой же, черт возьми, нужны книги? Раньше вы узнавали из них о жизни. Вот почему девушкам не позволяли читать романов.
Теперь Селину проклятием видится даже литературный успех. Он раздражен затянувшимся восхищением «Путешествием», стиль которого ему кажется устаревшим:
Да, и это меня тоже бесит. В «Путешествии» я все еще делаю определенные уступки литературе, «правильной литературе». Вы с легкостью обнаружите там мудреные предложения. По-моему, с технической точки зрения эти приемы совершенно устарели.
Селин здесь одновременно честен и изворотлив: честен потому, что, как станет ясно, он длительное время оттачивал стиль разговорного письма, улучшал его от романа к роману; а изворотлив потому, что, преуменьшая значимость «Путешествия», он косвенно пытается обратить внимание на роман грядущий. Еще более неискренним — и типично провокационным — является его заявление о том, что ему все равно на мнение публики: «Я не пишу ни для кого. Это худшее, что можно придумать, — опуститься так низко. Письмо — это самоцель». Когда Шапсаль напоминает ему, что в своем новом романе он напрямую обращается к читателям, а затем извиняется за то, что совсем о них позабыл, Селин отвечает:
Это просто моя особенность. По правде говоря, я отношусь к ним с презрением. Что они думают, чего не думают... Если вы будете печься о том, что думают, вам придется иметь дело с читателями, с самими читателями, а это уже перебор! Нет, мне это не нужно. Читают — хорошо, пусть будет так. Не нравится — ну и ладно!
Он говорит, что публикуется только по тому, что это покрывает счета:
Я говорю вам об этом, потому что хочу поскорее получить аванс от Gallimard [его издательства]. Все это коммерция, я должен оплачивать этот ужасно дорогой дом, в котором мне приходится все делать самому: я пылесошу, кладу плитку, готовлю еду и все прочее.
Это было далеко не так, поскольку они с Люсетт могли позволить себе уборщицу и вряд ли жили без гроша в кармане. Селин не может удержаться от разыгрывания карты мученика — жалости к себе, столь характерной для последних лет жизни, — напоминая своим читателям о неприятии, с которым ему пришлось иметь дело в 1944-м: «У меня не было абсолютно никакого желания ехать в Зигмаринген (резиденция правительства Виши в 1944—1945 годах). Только вот в Париже люди хотели выколоть мне глаза. Хотели меня убить. Я был в ловушке». Селин, по сути, стоял у руля своего краха и мог запросто избежать его, если бы захотел. Тем не менее, как станет ясно, свидетельством упорства и таланта писателя является то, что, несмотря на никудышное здоровье, он снискал литературную славу и в последние четыре года своей жизни, опубликовав немецкую трилогию «Из замка в замок», «Север» и «Ригодон» — сейчас эти романы относят к числу его лучших произведений.
При написании этой биографии я осознавал свой долг перед другими авторами: не только перед биографией за авторством Анри Годара от 2011 года (которая с тех пор была значительно расширена), но и перед работами Фредерика Виту, Франсуа Жибо и Паскаля Фуше. Исследование Виту содержит чрезвычайно ценные свидетельства вдовы писателя Люсетт Детуш, ушедшей из жизни в 2019 году в поразительные 107 лет; исчерпывающий трехтомник Жибо хотя и устарел местами, но все еще предлагает невероятно пронзительные пассажи о детстве и юности Селина; Фуше, в свою очередь, делает краткий обзор жизни писателя, снабжая его огромным количеством фотографий и проницательным анализом культурного наследия Селина. Однако постоянный приток новых сведений — в частности, обнаружение ранее не публиковавшихся писем — означает, что некоторые из биографий нуждаются в обновлении. Ежемесячный журнал Le Bulletin célinien оказался особенно информативным в отношении так называемого Гонкуровского скандала 1933 года (когда Селину было неоднозначно отказано в премии), пребывания Селина в Зигмарингене в 1944 и начале 1945 года, а также недавних расприй по поводу переиздания памфлетов. Архивы IMEC в Нормандии стали настоящим кладезем фотографий автора и его окружения, англо-американских журнальных и газетных рецензий на его романы, а также свидетельств об отношениях Селина с издателем, в определенном смысле «открывшем» его, Робером Деноэлем.
Все эти источники — кусочки пазла, используя которые я попытался собрать настолько гармоничную и подробную картину жизни этого непростого человека, насколько это было возможно. Однако, несмотря на все споры вокруг него, есть у Селина особенность, истинность которой не подлежит сомнению, — его необыкновенная способность писать.