Я не могу выносить, когда мне предпочитают другого

О своей жизни

«Как начал вспоминать свою жизнь за год, она оказывается наполненной одним расстройством нерв, водкой да горем».

«Благодаря тому, что у меня существует убеждение в бесцельности, ненужности жизни, у меня, собственно, нет никаких убеждений. Не все ли равно для человека, как кто и чем живет, когда, по его мнению, совсем жить не нужно?»

«Любовь, учение, водка... все это только средство и средство, которое не дает мне положительного удовольствия, а лишь дает мне жить».

«Умирать нет желания, нет желания и жить — а вместе с тем я полон какими-то желаниями, — а о чем они, не знаю. Нужно убивать время — и нечем убивать. Да и живуче оно слишком: убьешь один день — на смену ему идет другой. И сколько еще впереди этих дней и ночей, которые нужно убивать. И что это за глупость: жить, чтобы умереть; умирать, чтобы жить. А для чего и жить, и умирать? Собака, которая крутится на одном месте, стараясь поймать свой хвост, — вот что значит жизнь и смерть».

«Чувствую, давно чувствую, что слишком уже далеко зашел я с водкой и что с каждым лишним днем, проведенным так, как я его провожу, я быстро подвигаюсь к одному из трех концов: сумасшествию, самоубийству или полному нравственному падению. Знаю, что к нему приближает меня каждая выпитая рюмка, каждая мысль, подобная всем этим, — знаю все это — продолжаю выпивать новые рюмки и мыслить старые мысли. Да и что ж на самом деле? Умирать так умирать. Ведь слишком уж по-детски выходит — думать, что от лишнего дня или года жизни тебе лучше будет. Наоборот, много хуже. Как и что ни говори, а быть человеком и жить — очень унизительное занятие».

Андреев на фоне копий, которые он сделал с набросков художника Гойи, Ваммельсу, 1910-е годы

«И как скучен, нестерпимо скучен стал я; какая ненаходчивость, какое воловье тупоумие, какие жалкие остатки остроумия, которыми когда-то я наиболее гордился... И куда все это ушло? Прежде моя речь доставляла мне удовольствие; теперь же стоит мне заговорить, чтобы сейчас же опротиветь самому себе. Одно и то же, одно и то же! Бесконечные вариации на тему „скучно жить на свете”, бесконечное нытье, бесконечная скука... Хоть бы какая-нибудь новая нотка проскользнула в этом умопомрачающем концерте однообразной тоски и скуки. Поневоле с удовольствием приносишь в жертву водке остатнюю силу и жизнь, водке, которая хоть на час, хоть на минуту делает меня иным, вливает в меня новую жизнь, делает меня живым, бодрым, остроумным».

О любви

«Все эти мои любовные истории, на которых я так любил мысленно отдыхать, постоянно открывая в них, благодаря дальности времени, крупицу поэзии, освещавшей их каким-то полумистическим даже и вообще крайне интересным, загадочным светом, — эти истории кажутся мне теперь не чем иным, как только игрой разнузданного животного чувства. „Хочу тебя употребить” — вот формула, к которой все они сводятся».

«Ах, как хорошо быть молодым! Как хорошо обладать свободным сердцем, не отданным никому сердцем, когда ты любишь весь мир, когда этот мир не успел для тебя олицетвориться в одном человеке...»

«Не прозы любви хочу я, а ее поэзии. Хочу, как прежде, волноваться от одного взгляда, приходить в восторг или отчаяние от одного слова. Хочу, чтоб один, украдкой сорванный поцелуй заставлял по прежнему не спать ночи, мечтать о другом поцелуе... не больше! Какой славный я был тогда, когда при мысли о поцелуе у меня не являлось представления об акте, о сопровождающих его сладострастных ощущениях. Поцелуй! Все в этом поцелуе, вся жизнь, вся радость этой жизни... А теперь: поцелуй! а дальше? дальше — корсет, а там... и т. д. Как это гадко».

«...я не могу выносить, когда мне предпочитают другого, не могу даже выносить мысли, что мне могут предпочесть другого. Вот поэтому, не чувствуя любви, я в то же время прилагаю все старания, чтоб предпочтение было отдано мне. Например, я нравлюсь, и сильно, некой Овечкиной, довольно славной барышне, и хотя она мне не нравится, я тем не менее стараюсь обратить на себя ее внимание, когда мне почему-либо покажется, что ей приятней говорить с Ильиным, чем со мной».

О полиции

«...полиция, всем заведывающая, все пронюхивающая, ибо она свой нос сует повсюду; полиция, следящая не только за поступками человека, но и за его мыслями, и не <за> теми только мыслями, которые воплощаются в свою естественную форму — слово, но и за теми, которые еще не являлись на свет Божий. Боишься не только говорить, но и думать. Каждую минуту над тобой висит дамоклов меч в виде дворника, подозрительно оглядывающего твою комнату, в виде городового, с подозрением провожающего глазами всякого студента. Я ничем не гарантирован, что даже этот дневник, которого я не даю в руки и близким мне людям, не попадет в грязные лапы какого-нибудь околоточного или сыщика. Проклятый Петербург!»

О людях науки

«...некоторые профессора представляют собой только говорильные машины и притом дурной системы, так как постоянно заикаются и хрипят. Другие же, наоборот, слишком показывают, что они люди, и так кривляются и гримасничают на своих кафедрах, что напоминают или шутов, или одержимых бесами».