О своей жизни
«Как начал вспоминать свою жизнь за год, она оказывается наполненной одним расстройством нерв, водкой да горем».
«Благодаря тому, что у меня существует убеждение в бесцельности, ненужности жизни, у меня, собственно, нет никаких убеждений. Не все ли равно для человека, как кто и чем живет, когда, по его мнению, совсем жить не нужно?»
«Любовь, учение, водка... все это только средство и средство, которое не дает мне положительного удовольствия, а лишь дает мне жить».
«Умирать нет желания, нет желания и жить — а вместе с тем я полон какими-то желаниями, — а о чем они, не знаю. Нужно убивать время — и нечем убивать. Да и живуче оно слишком: убьешь один день — на смену ему идет другой. И сколько еще впереди этих дней и ночей, которые нужно убивать. И что это за глупость: жить, чтобы умереть; умирать, чтобы жить. А для чего и жить, и умирать? Собака, которая крутится на одном месте, стараясь поймать свой хвост, — вот что значит жизнь и смерть».
«Чувствую, давно чувствую, что слишком уже далеко зашел я с водкой и что с каждым лишним днем, проведенным так, как я его провожу, я быстро подвигаюсь к одному из трех концов: сумасшествию, самоубийству или полному нравственному падению. Знаю, что к нему приближает меня каждая выпитая рюмка, каждая мысль, подобная всем этим, — знаю все это — продолжаю выпивать новые рюмки и мыслить старые мысли. Да и что ж на самом деле? Умирать так умирать. Ведь слишком уж по-детски выходит — думать, что от лишнего дня или года жизни тебе лучше будет. Наоборот, много хуже. Как и что ни говори, а быть человеком и жить — очень унизительное занятие».
Андреев на фоне копий, которые он сделал с набросков художника Гойи, Ваммельсу, 1910-е годы«И как скучен, нестерпимо скучен стал я; какая ненаходчивость, какое воловье тупоумие, какие жалкие остатки остроумия, которыми когда-то я наиболее гордился... И куда все это ушло? Прежде моя речь доставляла мне удовольствие; теперь же стоит мне заговорить, чтобы сейчас же опротиветь самому себе. Одно и то же, одно и то же! Бесконечные вариации на тему „скучно жить на свете”, бесконечное нытье, бесконечная скука... Хоть бы какая-нибудь новая нотка проскользнула в этом умопомрачающем концерте однообразной тоски и скуки. Поневоле с удовольствием приносишь в жертву водке остатнюю силу и жизнь, водке, которая хоть на час, хоть на минуту делает меня иным, вливает в меня новую жизнь, делает меня живым, бодрым, остроумным».
О любви
«Все эти мои любовные истории, на которых я так любил мысленно отдыхать, постоянно открывая в них, благодаря дальности времени, крупицу поэзии, освещавшей их каким-то полумистическим даже и вообще крайне интересным, загадочным светом, — эти истории кажутся мне теперь не чем иным, как только игрой разнузданного животного чувства. „Хочу тебя употребить” — вот формула, к которой все они сводятся».
«Ах, как хорошо быть молодым! Как хорошо обладать свободным сердцем, не отданным никому сердцем, когда ты любишь весь мир, когда этот мир не успел для тебя олицетвориться в одном человеке...»
«Не прозы любви хочу я, а ее поэзии. Хочу, как прежде, волноваться от одного взгляда, приходить в восторг или отчаяние от одного слова. Хочу, чтоб один, украдкой сорванный поцелуй заставлял по прежнему не спать ночи, мечтать о другом поцелуе... не больше! Какой славный я был тогда, когда при мысли о поцелуе у меня не являлось представления об акте, о сопровождающих его сладострастных ощущениях. Поцелуй! Все в этом поцелуе, вся жизнь, вся радость этой жизни... А теперь: поцелуй! а дальше? дальше — корсет, а там... и т. д. Как это гадко».
«...я не могу выносить, когда мне предпочитают другого, не могу даже выносить мысли, что мне могут предпочесть другого. Вот поэтому, не чувствуя любви, я в то же время прилагаю все старания, чтоб предпочтение было отдано мне. Например, я нравлюсь, и сильно, некой Овечкиной, довольно славной барышне, и хотя она мне не нравится, я тем не менее стараюсь обратить на себя ее внимание, когда мне почему-либо покажется, что ей приятней говорить с Ильиным, чем со мной».
О полиции
«...полиция, всем заведывающая, все пронюхивающая, ибо она свой нос сует повсюду; полиция, следящая не только за поступками человека, но и за его мыслями, и не <за> теми только мыслями, которые воплощаются в свою естественную форму — слово, но и за теми, которые еще не являлись на свет Божий. Боишься не только говорить, но и думать. Каждую минуту над тобой висит дамоклов меч в виде дворника, подозрительно оглядывающего твою комнату, в виде городового, с подозрением провожающего глазами всякого студента. Я ничем не гарантирован, что даже этот дневник, которого я не даю в руки и близким мне людям, не попадет в грязные лапы какого-нибудь околоточного или сыщика. Проклятый Петербург!»
О людях науки
«...некоторые профессора представляют собой только говорильные машины и притом дурной системы, так как постоянно заикаются и хрипят. Другие же, наоборот, слишком показывают, что они люди, и так кривляются и гримасничают на своих кафедрах, что напоминают или шутов, или одержимых бесами».
«Будь же ты проклята, наука, будь проклято всякое знание... Не хочу быть умным! Хочу быть Архангельским, Строевым, кем угодно, но только не иссушенным знанием и опытом человеком, которому все известно, который надо всем смеется, который и в самой могиле видит лишь вещь, над которой можно посмеяться или которую можно эксплуатировать. Знаете ли вы, вы, люди, знающие, что такое труд производительный и непроизводительный, знаете ли вы, что такое значит томиться жаждой чувства любви, желанием чувствовать возле себя молодое существо, полное жизни и желаний, полное красоты и гармонии, — знаете ли вы это? Эх, да отстаньте вы от меня, призраки недавнего прошлого! Прочти это один из вас — и он скажет: „легкомыслие, неразвитость...” и т. д. — а знаете: я вас всех со всем вашим развитием готов послать к черту за один только поцелуй Женички. Поцелуй — да, по-вашему, это обнюхиванье, а, по-моему, в этом поцелуе скрыта вся прелесть мира, вся мудрость существования, вся субстанция философов, весь пессимизм Гартманов — все, все!»
О водке
«Итак, будем жить, Леонид Николаевич, употребим все наши силы на добычу водки, отдадим за водку все: здоровье, честь, самоуважение — но только будем хоть на минуту человеком, а не счетной машиной».
«Ах, водка, водка! Великое спасибо тому, кто тебя выдумал. Ну чтоб делал я, если б тебя не было? Вот до тех пор, пока я начал пить (т. е. сегодня), я два часа ходил из угла в угол, и в моем мозгу была только одна мысль, как молотом бившая по натянутым нервам: „Придет Зинаида или нет?” И от этой мысли или от того, что она была одна, — я чувствовал, как мало-помалу исчезает то, что отличает здравого умом от сумасшедшего».
О нытье
«Противно писать, противно говорить, ибо все это ни к чему. Хоть сотни дневников испиши, ни на йоту лучше не станет, ни на линию не изменится жизнь. Те чертовы гири, которые тянут меня на дно, ни одного золотника не потеряют из своей тяжести; те железные пальцы, которые впились в мое горло и душат меня, не разожмутся. Жаловаться!.. Но кому я буду жаловаться? Какой смысл в этих бесцельных, бессильных жалобах, являющихся одной каплей в море таких же жалоб, отовсюду поднимающихся к небу и нигде не получающих удовлетворения, ниоткуда не получающих ответа. На мою жалобу могут отозваться только люди. Как они отзовутся? Трояко: или не поймут, или пожалеют, или обругают и осмеют. Возьму наилучшее: пожалеют. Ну какой прок в этой жалости? И Степана жалеют, и Ивана жалеют, и о Сидоре скорбят. И это нисколько не помешает Степану скончаться от голода, Ивану наложить на себя руки, а Сидору отправиться в кабак. Брошена на землю горсть людей — живи, как знаешь. Хорошо живется — ладно; не хорошо — убивай себя, если можешь, хнычь, если хочешь. Удалось вывернуться — молодец; не удалось — туда и дорога. Исчезнет один — на смену идут другие, которые тоже хотят жить, которые тоже хотят счастья. И всякий из них чувствует боль, и у всякого из них кровь в жилах, а не молоко, и всякий будет счастлив или несчастлив — и всегда так, изо дня в день, из года в год. Сотни миллионов таких же несчастных сошли в могилу, сотни сойдут — и ни тепло от этого не станет, ни холодно. Старайся быть счастливым, борись за счастье — но жаловаться, обижаться, возмущаться так же мало имеет смысла, как барану, поданному на обед, жаловаться, что его друг детства в это время гуляет по лужку и кушает зеленую травку. Он кушает, а тебя кушают — и всегда будет так, и жаловаться на это можно одному Богу, который, как известно, с одинаковой благосклонностью принимает и жалобу того, кого кушают, и жалобу на жесткое мясо тех, кто кушает.
-Впрочем, жалоба часто бывает непроизвольна, как непроизвольны стоны при физической боли. И те и другие облегчают чисто механическим путем. В этом смысле и я не прочь пожаловаться — когда у меня есть какое-то определенное горе. Но когда у меня нет определенного горя — и вместе с тем все, что у меня есть и вокруг меня, есть горе, — тогда жаловаться нельзя. На что я буду жаловаться? Мне все противны; я не выношу себя, жизни людей; меня возмущает вся мировая конституция. У меня все болит, все стонет. Я все посылаю к черту — какие же тут могут быть жалобы. Разве только одни действительные стоны да матерщина...»