Как обычному шведу удалось овладеть русским языком настолько, что его принимает за россиянина даже московская полиция? Хорошо ли в Швеции знают русскую литературу? Кто такой Карл Микаэль Бельман, как он стал псевдонимом для Геннадия Айги и как в Чувашии появилось общество бельманистов? Почему поэзия Велимира Хлебникова никак не дойдет до шведского читателя? Эти и другие вопросы писатель Елизавета Александрова-Зорина задала издателю и переводчику русской литературы из Швеции Микаэлю Нюдалю.

С Микаэлем Нюдалем мы познакомились на Готланде, во время конференции российских и шведских писателей и переводчиков. Он не только переводил русскую литературу, от Шишкина и Славниковой до Велимира Хлебникова, но и издавал в своем издательстве Ariel русскую и чувашскую поэзию.

— Смешной этот Микаэль, — сказал Саша Филипенко. — Все время говорит «мы, шведы» или «у нас, в Швеции».

— Что в этом смешного? — не поняла я.

— Ну он же не швед. Зачем говорит «мы, шведы», если он на самом деле русский.

Микаэль и правда говорит по-русски совсем как русский. Однажды он потерял в Москве документы и пришел в отделение полиции, а там не могли поверить, что он швед, и угрожали ему как своему. Что, пожалуй, можно считать высшим признанием его «русскости».

Елизавета Александрова-Зорина:
— Большинство переводчиков, журналистов и экспертов по России учились в Школе военных переводчиков. А как ты начал учить русский?

Микаэль Нюдаль:
— В этом смысле я был, что называется, ребенком своего времени. Всегда интересовался литературой и языками. Как раз распался Советский Союз, открылась Восточная Европа, начался взлет изучения русского, в том числе и в моей гимназии. В Швеции многие тогда учили русский — сначала в гимназии, потом в университете. Но многие быстро забыли и оставили русский язык, потому что не хватало общения, практики, между тем как те, кто учился в России, хоть немножко, как я, продолжали им заниматься. Сам я после гимназии, в 1993–1994 годах, поехал в Москву, и это был для меня очень важный опыт.

— Я уже немного рассказывала о твоем издательстве в обзоре шведских издательств. Почему ты вообще решил стать издателем?

— Я вырос в издательской семье, мой отец был редактором журнала, я интересовался литературой, и для меня казалось неизбежным работать в газете или издательстве. К тому же вокруг было много маленьких издательств, в любом маленьком городе найдется хоть одно издательство. Особенно на юге, в Сконе. Самые старые независимые издатели, которые проложили путь для нас, начинали здесь.

В Швеции ведется активная культурная политика в книжной сфере. Существует хорошо финансированная система грантов для издательств. Поэтому если издатель работает профессионально, от выбора рукописи до печати, то полностью может рассчитывать на эту поддержку. Вместо университета я решил работать издателем и редактором, это и было моим университетом. Я решился на это, понимая, что у меня будет поддержка и будут средства.

Я хотел больше знать о мире и работать с Россией, знакомиться с тем, что пишется сейчас на русском языке. Этим я и занимался под видом издателя и переводчика.

— Я много раз слышала, что в Европе за последние 20 лет упал интерес к современной литературе из России. В Швеции тоже?

— Пожалуй, нет. Русская литература имеет большой престиж у шведского читателя, у нас переводится относительно много — и современной литературы, и классики. Даже поэзия.

В Швеции всегда была сильная традиция переводов с русского, есть у нас свои слависты-«классики», сформировавшие облик русской литературы как величайшей в мире. Любой швед, который интересуется литературой, естественно, не может обойти вниманием русскую.

— А политическая ситуация, разговоры о русской угрозе, «русские идут» и все прочее как-то влияют на интерес к русской литературе? В плохом или, может, наоборот, в хорошем смысле?

— Это сложный вопрос. Это, конечно, влияет на отношение к России, но влияет ли на интерес к русским писателям — да и к россиянам вообще! — не могу сказать. Есть у нас сильное и немного романтическое представление о том, что русский писатель как таковой всегда является «борцом с властью». Таким образом, нынешняя политическая ситуация только подтверждает наши ожидания.

Микаэль Нюдаль
Фото: Isak Santesson/Sveriges Radio

Однако есть один факт, который точно наносит ущерб. Если сравнить с 90-ми, русский язык сейчас все меньше преподают в гимназиях, и интерес к изучению русского очень упал. И это, скорее всего, связано с политическими реалиями. В 90-х мы были полны оптимизма, было ощущение, что все разделявшее нас ушло в прошлое. Такого ощущения больше нет.

— Я знаю, что у тебя особые отношения с Чувашией...

— Все началось с того, что в 2000 году в Москве я познакомился с Геннадием Айги. Эта встреча стала началом довольно активного сотрудничества, которое длилось до его смерти. У него был проект (помимо своего собственного, поэтического) — сблизить чувашскую культуру с европейской. Через русскую культуру или непосредственно, напрямую. Он занимался такой культурной дипломатией. Во мне он, наверное, увидел человека, который мог оказаться полезным в этом проекте. Я к тому времени уже читал его чувашскую поэтическую антологию, которая была переведена на шведский и должна была выйти в моем издательстве, поэтому я знал немного о современной чувашской поэзии. Мы организовали несколько издательских проектов, несколько поэтических фестивалей и акций, и в Чувашии, и Швеции. Мы даже принимали участие в такой удивительной акции: выслали радиосигналом поэтическое «сообщение» из стокгольмской обсерватории в сторону созвездия Лиры (это — аллюзия на замечательную «космическую» поэму «Аниара» Харри Мартинссона).

Я стал бывать в Чувашии, которую, правда, открыл для себя по-настоящему только после ухода Айги, когда стал ездить туда один. И этот второй этап — более важный для меня. Стараясь продолжить дело Айги, я познакомился с разными его родственниками и друзьями. И теперь Чебоксары стали для меня родным городом, в котором живут близкие мне люди, которых я знаю уже 20 лет. Я не сразу осознал, как эта «чебоксарская перспектива» изменила мой взгляд на Россию. Но как-то раз, когда я в очередной раз вернулся из Чебоксар в Москву, я понял, что через Чувашию я как будто бы нашел «свой путь» в Россию.

— Знаю по себе: европейцам приходится долго объяснять, что Россия — многонациональная страна, в которой много разных регионов, часто со своим языком, традициями и культурой, сильно отличающейся от русской. Тебе тоже бывает с этим сложно?

— До слез сложно, потому что ты можешь сто раз объяснить человеку, где находится Чувашия, что чувашский язык не славянский, что это народ со своей историей. А потом на сто первый раз этот человек придет к тебе, и все, что ты ему говорил, оказывается забытым, вытесненным упрощенной внутренней картиной, в которой все, кто живет в России и говорит по-русски, являются «русскими». У нас ведь даже нет слова, отличающего русского от российского. Сложно бывает объяснить, что Россия многонациональная страна, что люди говорят там на разных языках. Но в этом, надо сказать, виноваты не только мы, шведы. Подобным незнанием малых народов своей страны отличаются и многие русские.

— У меня в Старом городе есть любимый бар, который называется Movitz. По имени одного из персонажей Бельмана. Каждый раз, когда я прихожу туда, я вспоминаю удивительную историю, которую ты рассказал мне, — будто в Чувашии есть общество бельманистов.

— Да, действительно, есть такое явление — чувашский бельманизм. Я о нем услышал впервые в 1994-м, когда он и был основан. Будучи первый раз в Швеции, Геннадий Айги гостил в доме переводчицы Анники Бекстрём. В соседней комнате кто-то поставил пластинку Бельмана, и Айги заинтересовался. Карл Микаэль Бельман — это бард конца XVIII века, то есть эпохи ранней урбанизации Швеции. Он пронзительно изображает жестокую и блестящую городскую жизнь, нищету и пьянство в Стокгольме того времени.

Айги понял, что эта эпоха в шведской культуре перекликается с ситуацией, в которой сейчас находится чувашская, и захотел, чтобы песни Бельмана прозвучали на чувашском, вдохновляя современных чувашских поэтов и заставляя их писать так и о таком. И вот он решил создать общество чувашских бельманистов. Конечно, Айги понимал и признавал, что в этом есть своя доля абсурда, если в Чувашии вдруг появятся какие-то бельманисты. Но приглашал воспринимать это общество как «перформанс», как культурную площадку для современной чувашской интеллигенции, которая очень нуждалась в этом.

Фотография с 20-летия Чувашского Бельмановского общества и портрет Карла Микаэля Бельмана
Фото: mosentesh2.ucoz.ru/Public domain

Айги собрал в этом обществе своих соратников — переводчиков, певцов и поэтов. Они проводили поэтические вечера, и на пару дней, как раз в 1994 году, даже переименовали улицу Дзержинского в улицу Бельмана. И в рамках этого общества бельманистов была проделана большая работа по продвижению чувашской литературы в Скандинавии и скандинавской в Чувашии.

Вообще, это был целый орден, с герольдами, и последний герольд умер всего полтора года назад.

Когда Айги ушел из жизни, общество бельманистов перестало быть активным и постепенно угасло, потому что оно держалось на нем. Тут речь идет не только о роли Айги как основателя и «мотора» этого общества, тут еще есть такая хитрость: Бельман был для Айги чем-то вроде псевдонима. Айги понимал, что чувашская интеллигенция нуждается в каком-то «лидере» и символе, каким он мог бы стать, будучи поэтом международной величины; но вместо того, чтобы ставить в центр себя, он поместил туда Бельмана.

— Бельман почти неизвестен у нас. Что нужно знать о нем российским читателям?

— Он из тех редких поэтов того времени, которых действительно до сих пор любят в народе. Это связано с тем, что он сочинял не стихи, а песни. Он писал их под музыку: иногда использовал мелодии знаменитых композиторов своего времени, Гайдна, Генделя и других, иногда — старинную шведскую музыку или собственные музыкальные сочинения.

Его песни можно рассматривать как фрагменты единого, цельного «романа в эпизодах». А его главный герой — Стокгольм, столица бывшей империи, бедная и разбитая. В каждом квартале по два-три пивных бара, и люди там только и делают, что пьют, любят и умирают. Народным поэтом его сделало сочетание красивой поэзии, музыки и драматического сюжета.

К тому же он стал героем детских анекдотов, позволяющих детям упиваться запретными темами, — это такая своеобразная детская адаптация эротической фривольности оригинальных песен Бельмана, о которой они, конечно, и не догадываются. Это вообще интересное явление шведской народной детской культуры! У нас сто тысяч анекдотов, начинающихся со слов: «Встретились как-то немец, англичанин и Бельман...» Поэтому любой школьник знает о существовании такого персонажа, как Бельман.

— Можно сказать, что это «шведский Пушкин»?

— Заманчиво, конечно, назвать его так. Сходство, наверное, есть, и не только из-за этой фривольности. Так, как вы знаете своего Пушкина, мы знаем своего Бельмана: несмотря на расстояние во времени, мы воспринимаем его как современного человека. Причем он не только великий поэт, но и к тому же скандалист. И это тоже роднит его с Пушкиным.

— Раз уж мы заговорили о поэтах, давай вспомним еще одного, Велимира Хлебникова. Я знаю, что ты переводишь его на шведский.

— Хлебникова я начал переводить более десяти лет назад. В этом опять виноват Айги. Я никогда особо не увлекался футуристами, хотя, конечно, читал все, что переведено на шведский — а переведено немало и неплохо. Там все вращалось вокруг Маяковского, потому что, как известно, один из лучших в мире маяковсковедов — это швед Бенгт Янгфельдт, выдающийся славист и один из самых активных переводчиков русской поэзии на шведский. А в этой картине мне было сложно разглядеть самого Хлебникова. Несмотря на прекрасные переводы отдельных выдающихся текстов цельный портрет художника у меня не создался — и там, где были белые пятна в этом портрете, я прислушивался к различным анекдотам его «соратников». Короче говоря, у меня сложился сильно искаженный образ. И в какой-то момент меня начало смущать, что Айги говорил с такой преданностью о Хлебникове. Тогда я понял, что должен сам разобраться, что там, в этом Хлебникове. И сложилось так, что как раз в это время мне предложили участвовать в переводе его стихов для норвежского издательства (он тогда был практически неизвестен по-норвежски; наши страны, хоть и соседние, очень отличаются в плане того, сколько и что переводится). Я обнаружил для себя художника и человека совершенно другого характера, чем ожидал. Я его сразу полюбил, этого другого Велимира. И захотел его перевести заново уже на шведский.

Микаэль Нюдаль
Фото: Лидия Стародубцева

Я никогда не встречал поэта настолько непредсказуемого, у которого образы настолько своеобразные, насыщенные и живые. Не говоря уже о плотной ткани языка! Конечно, в нем много того, что в самом простом, буквальном смысле не переводится. Он настолько врос в русский язык, так мастерски пользуется его возможностями, на каждом шагу создает ложные значения не только слов, но и букв, звуков, — что это, естественно, не передается на другом языке. Как переводчик я могу только примерно показать читателю, как движется его стих и мысль, а то, что не передается в переводе, мне приходится объяснить. А для того чтобы объяснить, надо знать, не только какие конкретные неологизмы, каламбуры или аллюзии есть в том или ином стихотворении, но еще и откуда, почему они появились, то есть я должен понять, как выглядит их генеалогия, понять толчок, приведший к их рождению.

До того, как я начал эту работу, у меня было представление, будто Хлебников занимался каким-то пусть гениальным, но баловством. Но когда я стал его читать, понял, что мы имеем дело с человеком, наверное, очень странным, но который отчаянно хочет понять и изменить свое время. Он блуждает по России во время Гражданской войны, наблюдает за тем, что происходит, и пытается своей поэзией создать силу, которая смогла бы противостоять всему этому хаосу и насилию.

— Твой Хлебников будет издан в Швеции?

— Да. Я уже договорился с одним из маленьких издательств о сборнике, куда должны войти и его произведения, и мои комментарии к ним, и краткая биография. В Швеции Хлебников в первую очередь переведен маленькими, разрозненными стихотворениями, а я хочу попытаться создать такую бóльшую форму, немного в духе его собственных «сверхповестей», куда войдут и отдельные стихи, и циклы, и проза, — в таком формате он становится совершенно другим. И еще есть момент: в этой книге я хочу показать Хлебникова немного с другого исторического ракурса. В Швеции достаточно написано и издано о революции, этом эпохальном событии поздних лет для Хлебникова. Но чем ближе подходишь к нему, тем яснее становится, что формирующее историческое событие для него — это никакая не революция, а война — и Первая мировая, и, особенно, Гражданская. Его портрет на фоне Гражданской войны расскажет о нем намного больше.