— Ты говорила, что была очень погружена в литературную тему. Как это отразилось на твоем нынешнем творчестве? Расскажи о каких-то ценнейших литературных влияниях того времени.
— Я бы начала с детства. Наверное, как у большинства людей поколения 90-х, моя любовь к литературе началась с «Гарри Поттера». Мне было лет семь, когда выстрелила эта книга. Получается, я была одним из первых фанатов саги. В 1997 году, еще до выхода фильма. Уже вышли первые две книги на русском, тогда еще был крутой перевод. Когда я читала «Гарри Поттера», начались большие промежутки между выходами книг. Во-первых, я ходила в книжный магазин и делала подписку на выход книги, чтобы первой ее получить и чтобы ее не раскупили. Это уже к литературе не имеет отношения — это фанатизм уже.
И пока не было «Гарри Поттера», я начала читать что-то вроде того, про что ты пишешь свои статьи (низкокачественную массовую литературу, которой на «Горьком» посвящена рубрика «Библиотека Сатаны» — прим. ред.). То есть вначале была «Таня Гроттер», потом «Мефодий Буслаев», потом шли фанфики типа «Парри Хоттер» — такая книга в розовой обложке, пикантная версия «Гарри Поттера». Там Дамблдор был геем, а для заклинаний использовались лобковые волосы.
Очень не хватало мира, созданного Роулинг. Меня сильно трогала дружба, треугольник Гарри, Рона и Гермионы. Видимо, у меня не было в детстве такой дружбы, и я компенсировала свои мечты о ней через книги. Я даже молилась Богу, чтобы он мне прислал письмо из Хогвартса, а потом о том, чтобы прислали хотя бы из Тибидохса — это в «Тане Гроттер».
— В «Тане Гроттер», по сути, только сначала была похожая история, а потом все дальше и дальше уходило, в итоге получилась совершенно отдельная история.
— Это реально хороший пример того, как можно перенести голливудскую идею на русскую почву.
Потом было странное подростковое время, когда мне было скучно. Мне было 12–13 лет, это был 2002–2003 год. Это такой возраст, когда ты уже не играешь в детские игры, но ты еще и не взрослый, то есть ты не понимаешь, что делать. Помню, мне было дико скучно, меня отправили в деревню к бабушке, и там я дни забивала книгами, это притом что я тогда начала жестко бухать. Мне было скучно, и я читала, читала очень странные книги типа «Пана» Кнута Гамсуна. Многие скажут, что это занудная книга, но мне очень нравилась такая медитативная история, полная описания природы. Когда дело разворачивается на пространствах деревенских ландшафтов, мне это очень близко.
— Такие серьезные книги у тебя были в семейной библиотеке?
— В семейной, да. У меня бабушка была учителем литературы и русского. Это был неплохой период, а потом, ближе к 14–15 годам, меня начали манить темы смерти, разложения. Было очень интересно, что это, — и меня потянуло к таким книгам, как «Дневник наркомана» Алистера Кроули.
— Нравилось?
— Да, но папа нашел у меня под подушкой эту книгу, и ему очень не понравилось. Потом я читала Рю и Харуки Мураками, «оранжевую» серию, «Бойцовский клуб» Чака Паланика. В литературу в подростковом возрасте меня еще погружало то, что я попала в юношеский театр. В принципе, он уже учит тебя более глубокому анализу: мы разбирали литературные произведения, должны были адаптировать их для сцены. И ты как актер должен понимать, почему твой герой так или иначе поступает.
Помню, мое сознание перевернул «Герой нашего времени». Я перечитала его снова после школы, уже повидав жизнь немного. С какой-то стороны это произведение натолкнуло меня на такой странный путь именно в восприятии жизни, в подходе к ней.
— То есть тебе именно сам герой импонировал?
— Очень импонировал герой и его рефлексивность. Печорин же максимальный рефлектор, но он, если судить из нынешнего века, абсолютно никчемный герой, даже по отношению к самому себе. Наверное, это во мне зародило на долгие годы такую рефлексивность, когда ты себя воспринимаешь со знаком отрешенности, меланхолии. То есть я восхищалась тем, что так можно жить, так себя анализировать. Вообще, из-за увлечения литературой у меня возникло чувство, что, наверное, счастливым быть не прикольно, ни одной великой книги не написано на почве счастья.
— У тебя были какие-то собственные литературные опыты в то время?
— Были в школе еще, когда я «Хоббита» прочитала. Мне кажется, Толкин вообще мотивирует очень к писательству. Я делала попытки писать фэнтези, которые были обречены на провал. Они не сохранились. Писала стихи. В те времена был еще популярен «Живой Журнал», который тоже хорошо повлиял на развитие интеллектуального сообщества, помог тренироваться в письме. Я веду личный дневник с восьмого класса. Это хорошая практика. Это и есть уже какое-то творчество.
— Я уже понял, что тебе интересна всякая народная и почвенническая тематика, а что насчет таких авторов, как Пришвин, Паустовский, Бианки?
— Я в курсе этих авторов, очень хочу почитать. Просто у меня не доходили руки. Я их изучала программно, но не читала.
— Какие фольклорные или околофольклорные сюжеты тебе наиболее близки из русской литературы?
— «Руслан и Людмила», причем это единственная книга, которую я слушала в аудиоформате. Это было в самолете, я летела из Лос-Анджелеса в Москву, была ночь, весь самолет спал, а я слушала. Мне очень понравилось авторское исполнение, правда, не помню, кто это читал.
— Я подумал, как было бы, если бы сам Пушкин читал.
— Да, это было бы интересно. Как паломник я каждый год езжу в Михайловское.
— Настолько любишь Пушкина?
— Да. К Пушкину у меня очень личное отношение — как Цветаева хорошо сказала в книге «Мой Пушкин». Это мой внутренний друг, я его воспринимаю, как ребенка, он гений-ребенок, будто близкий родственник, будто вся Россия, будто вся история. Пушкин каждое слово будто открывает впервые. Одни из моих любимых книг — это «Пушкин» Тынянова и его же «Кюхля».
— По твоим соцсетям можно заметить, что тебе интересна фигура Евгения Всеволодовича Головина. Некоторые хтонические образы, связанные с его фигурой, коррелируют с твоим творчеством. Ты давно им интересуешься?
— Это такое же открытие для меня, как «Герой нашего времени» во втором моем прочтении, то есть это книга, которая определяет вектор моей жизни. Мне было года 23, когда его книга «Приближение к Снежной королеве» попала мне в руки, она шла в связке у меня с Юнгом. Он очень повлиял на мою лирику в альбоме «Ариадна». Еще была у меня песня «Сгорает», где такой маньеризм, Головин открыл для меня это направление в поэзии. У меня там в тексте есть строка — «зачем мне пурпурные дожди». Кто знает Головина, тот может прямо отсылку найти, это все под впечатлением от него написано. Мне очень понравилось, что в нем нет прагматичности, прагматичного подхода к тексту, мы не обязаны текст объяснять от А до Я, он на том стыке, где смысл растворяется с бесконечностью. Вот как «Сгорает»: ну кто скажет, про что этот текст? Это система образов, которая создает картину, и люди понимают про что.
— Мы поговорили про Головина, а вообще, не секрет, что весь этот Южинский кружок, в котором был Головин, оказал существенное влияние на современную русскую культуру. Тебе близок дух южинского подполья, не только Головина, но и Мамлеева?
— Дугина посматриваю, я его люблю, но не всегда разделяю его образ мыслей. Мы знаем, что он любит повторяться, словоблудить, но он классный, здорово, что он есть. Вообще, мне нравится, когда люди ярко выражены, мыслят по-своему и не гонятся за тенденциями и не переобуваются на поводу у времени.
Про русскую идею. Этот этап начался в институте. Мне очень нравилась русская религиозная философия — Розанов, Бердяев, Флоренский. Мне очень нравилось то, во что они облачали идею русского православия. Если бы в этом направлении закрепилась трактовка русской ветви христианства на нашей земле, то это могла быть очень красивая история. Но в том случае, если бы не было революций, если бы все развивалось. Хотя, может, это не дошло бы до низов.
— После революции это все развивалось, но в подполье.
— Или в эмиграции. Но я не думаю, что это отразилось на основной генеральной линии РПЦ. Это было очень клево, через это мне стало более родным мое русское православие. То есть именно через них.
— У тебя крестик есть?
— Нет. У меня есть немного другое — символ какого-то крылатого пса из Пскова. То есть это языческая история. Мне нравится язычество, и мне нравится православие, мне нравится то, как на нашу душу все это наслаивается, все эти краски. Вообще, интересно, что в России философия исключительно религиозная. Все это осмысление особого пути России, мессианство — это мне было близко, я всегда относилась к лагерю славянофилов, а не западников. Но не в ура-патриотическом ключе. Хотя я считаю, что развитие любой культуры происходит только через проникновение другой культуры, как Пушкин подражал французам вначале, вдохновлялся Эдгаром Алланом По и Вашингтоном Ирвингом.
— По?
— Нет. Я перепутала, потому что По и Ирвинг в моей голове являются продолжениями друг друга. В общем, я хотела сказать, что в России все было и есть.
— И будет. Давай поговорим о поэзии. Влияние творчества каких поэтов на свое творчество ты ощущаешь в первую очередь?
— Я ни в коем случае не могу взять на себя роль продолжателя традиций, я не очень высоко ставлю свои отдельно взятые тексты из песен. С музыкой они еще нормально воспринимаются, но, если их вытащить из песен, они будут не очень.
— Речь идет не о продолжении традиций, а о том, кто тебе близок, кто на тебя влияет.
— Мне очень сильно нравился Иннокентий Анненский, Мандельштам, Кузмин.
— Серебряный век, в общем.
— Я думаю, что сейчас поменялась бы расстановка сил. Я просто не очень много читаю сейчас поэзии: недавно читала сборники Бориса Рыжего, Бориса Усова из группы «Соломенные еноты». Вышла в «Выргороде» книга его стихов, кстати, очень клево читается без музыки. Раньше мне нравился Серебряный век, а теперь я читаю Усова и Рыжего, но Пушкина я всегда могу открыть, Лермонтова могу. Они для меня, как говорят, день и ночь. В свое время «Белеет парус одинокий» был моим личным гимном, особенно в интерпретации, в фильме Киры Муратовой «Долгие проводы» — это один из моих любимых фильмов у Киры и вообще в кинематографе. Там песня исполнялась [поет]. Стихи положены на гитарный романс, очень душещипательно.
Там еще по сюжету сын покидает мать, чтобы поехать к отцу, с которым мать в разводе, или уезжает во взрослую жизнь. И вот они приходят на сцену в парке, там народ собирается, и песня эта звучит со сцены. Там такая сцена, что кто-то место ее занял, а она так нелепо пытается сесть на это место, и сама сцена наполнена суетой какой-то жизни, и она плачет. По факту она плачет от того, что не может на свое место усесться, но ты понимаешь, что весь фильм подведен к этой точке, что она оплакивает ситуацию, которая с ней произошла. Это очень сильная сцена.
— В твоем творчестве заметно трансцендентное начало, мистические образы — русалки, языческие обряды и ощущение потустороннего. Когда речь идет о современной русской поэзии, все чаще вспоминают Егора Летова. При внимательном ознакомлении с его творчеством можно понять, что он вполне сознательно двигался к постижению запредельного. Но в русской музыке есть и другой пример — Эдуард Старков, который, по сути, воплощал собой противоположный подход, интуитивный. У него в текстах очень мощная языческая тематика, энергетика, он сам был из Карелии, поэтому с детства был этим пропитан.
— А Летов из Сибири, там тоже очень мощно это все.
— Вопрос в том, какой подход ближе тебе?
— Я провела много времени в Псковской губернии, там прожила свое детство и впитала там всю эту историю. Я даже помню самые мощные детские ощущения, они связаны с природными явлениями, с ощущением первобытного страха, волнения, какого-то уже катарсиса перед грозой. Помню, как мы с дедом выходили в поле перед домом, смотрели на это беснование природы.
Мне кажется, что я так стараюсь ощущать мир, будто за каждым камнем живет какое-то существо, хранитель этого камня. Это и есть то, про что говорил Головин. Алхимия — это не только буквальное превращение какое-то, это формат твоего мировосприятия. Мне очень нравится, как в японском театре кабуки есть люди в черном, которых ты будто не должен видеть, хотя они есть. Так же есть те, кого нет, но ты должен их видеть. Это вообще человеческая способность додумывать реальность, присущая любому человеку, просто он в себе это либо развивает, либо предпочитает жить без этой способности.
— В общем, у тебя интуитивный подход.
— Да. На первых порах это вполне прокатывало в творчестве, но дальше ты понимаешь, что тебе уже не хватает того, что ты интуитивно чувствуешь. То есть ты на это опираешься в любом случае, первые паттерны все равно интуитивно возникают, а дальше ты сталкиваешься с тем, что нужно расширять поля знания. Тогда включается интеллектуальный подход. Все достойно существования. Я люблю и то, и другое, и ценю полярность эту в людях.
— Что из литературы на тебя произвело наибольшее впечатление в последнее время? Может, некоторые из тем в новом альбоме инспирированы чем-то из прочитанного?
— Наверное, в последнем альбоме я не вдохновлялась каким-то конкретным текстом. Это скорее были визуальные и музыкальные образы. Я вдохновлялась фильмами, музыкой и картинами. Осознанных влияний литературных нет, или я просто еще не разбирала. Из последнего, что я читала, — это был Андрей Белый «Петербург». Очень понравилось, просто безумно. Это одна из книг, от которой испытываешь удовольствие просто от чтения. И думаешь, что сегодня у меня будет полчаса почитать, и ждешь, как какую-то сладкую конфетку. Редко такое бывает. Я даже думаю, что эта книга — небольшая разминка перед «Улиссом» Джойса. Его я надеюсь прочитать до конца жизни.
— Ты начинала?
— Три раза начинала, причем мне всегда очень нравилось, но почему-то до конца не доходила. Мне кажется, я должна оказаться в двухнедельном отпуске на пляже, где ты в отеле ничего не делаешь и читаешь «Улисса». Эта книга не позволяет отвлекаться.
— Для этого нужен бессрочный отпуск, мне кажется.
— Да, или, может, на том свете у нас будет время дочитать «Улисса». Очень сейчас сложное время для большой формы — это все говорят. Но я недавно прочитала роман в 800 страниц с ужасным названием «Обладать», написала его английская писательница Антония Сьюзен Байетт, у нее есть Букеровская премия. Это «Санта-Барбара» оказалась, просто под таким соусом, что я повелась вначале. Там получается замес интересный в том, что это якобы филологический детектив, расследование. Мне очень понравилась среда, в которой разворачивается действие романа: Англия, исследовательский институт, где филологи изучают переписку какого-то автора и авторки Викторианской эпохи.
— Немного напоминает «Код да Винчи».
— Ужас какой! Вначале это было прикольно, вся эта библиотечная пыль, викторианство, а потом ты понимаешь, что тебя водят за нос, ты просто влип в какой-то жалкий романишко. В итоге у авторки и автора, которых исследуют, был роман, и сами эти исследователи писателей мутят друг с другом в конце. Такая шляпа! Но ты уже на 600-й странице, тебя засосало.
А, Томас Манн мне очень нравится, «Волшебная гора». В данный момент меня интересует что-то ирреальное. Я думаю уйти больше в фольклор, например, в скандинавскую мифологию, если хватит времени. Мне нужен этот материал, чтобы пойти в ту сторону, в которую я хочу идти. Это опять вопрос об интеллектуальном и интуитивном, но меня интуиция к этому ведет. Вот флейту хочу освоить. Думаю, в какой-то момент меня жизнь соединит с людьми, с которыми мы это сделаем.
— Как «Мельница»?
— «Мельница» — моя детская любовь, но не вершина.
— Может, какой-то дарк-фолк?
— Знаешь группу «Крыс и Шмендра»?
— Нет.
— Короче, я не знаю, что это будет. Посмотрим. Главное, у меня есть мечта внутри. Я хочу это делать с людьми, которые играют на акустических инструментах.
— Последний вопрос. Какие твои любимые книги? Что ты можешь порекомендовать своим слушателям и читателям «Горького»?
— У меня все книги, которые я читаю, любимые. (Кроме последней книги, про которую я тебе сказала.) Все, о чем мы сегодня говорили, любимое. Мы не все успели затронуть, поэтому добавлю, что еще «Моби Дик», Вашингтон Ирвинг, мне вообще близка американская литература. Мне кажется, американская культура в чем-то схожа с русской, особенно в литературе. Вот «Моби Дик» близок русскому роману очень, только там есть одна черта американской литературы — иронизм, через который они о глубоких и болезненных вещах рассказывают. Этого нет у Достоевского, нет самоиронии, она ему и не нужна, он по-другому пишет.
Неплохие книги о музыке я прочла в последнее время: интервью с Джоном Пейджем и «Как работает музыка» Дэвида Бирна. Еще читала из недавнего «Уолден, или Жизнь в лесу» Генри Торо, книга о том, как чувак в XIX веке поехал в лес, чтобы там жить и работать. Это современная повестка, но написанная в те времена, когда люди, в принципе, так и жили. Это прикольно, когда я мечтаю, как уеду поднимать целину, а люди реально живут там многие.
Из последнего, что я читала и что понравилось, — это сборник писем Пушкина. В них Пушкин предстает просто чуваком, вполне себе мещанским персонажем. Там такие простые темы, приземленные. Знаешь, мы, всем этим искусством окрыленные, смотрим кино какое-нибудь великое и думаем: «А я вот тварь дрожащая такая, думаю, как бы себе купить новые ботинки, почему я не думаю денно и нощно о прекрасном?»
— Гении тоже простые люди.
— И даже более того, почему мне интересны письма Пушкина. Я объясню с точки зрения музыки: у Пушкина есть издатель, издатель — это лейбл, и самое интересное — это отношение Пушкина с ним. Ты думаешь, что он просто сел писать «Онегина», а это не так. Пушкин в это время был в ссылке, его это бесило, он говорит: «Я тоже хочу тусоваться, я в Питер хочу, я ненавижу это все!». Это писал Пушкин про свое любимое Михайловское. И ему издатель пишет: «Саня, умоляю, пришли ты главу, ждут, у нас бабок нет». И Пушкин говорит: «Я не буду писать „Онегина” пока я тут нахожусь, я не хочу этим заниматься». А тот его подгоняет: «Слушай, чувак, давно мы ничего не издавали, надо бы что-то издать». Это тоже коммерция, та же телега. И Саша пишет стихотворение, чтобы его издать, или ищет компромисс.
Наша жизнь всегда обусловлена не только творчеством, и многие творческие формы рождаются из каких-то обстоятельств. Условно: песня длится три минуты не потому, что снизошло так, а потому что это формат на виниле был такой. Надо чаще об этом думать, соединять бытовые моменты с моментами искусства. И мне было большим бальзамом на душу читать эти письма, где Саша испытывает кризис, где он не хочет писать «Онегина», где он пишет что-то специально быстрее, потому что сроки. Это все очень интересно, и ни в коей мере это не делает хуже то, что он пишет.
Почему музыкант делает свой лейбл? Он формирует поле, в котором он находится. И в пушкинские времена были такие же группировки, такие же чуваки, у которых разные вкусы, разные литературные тусовки, которые мутят свои журналы, как мы сейчас — лейблы. Они переманивают авторов на свою сторону, это все так интересно читать.
— Ничего не поменялось.
— Абсолютно, просто чуть другие декорации. Мне от этого очень тепло было.