В издательстве «Corpus» вышел новый роман Владимира Сорокина «Манарага». По просьбе «Горького» Юрий Сапрыкин написал на него рецензию, а также обсудил с Сорокиным «Благоволительниц», будущее бумажных книг и почему описания еды в поп-культуре заменили секс.

Действие «Манараги» снова разворачивается в мире «Теллурии». Почему так? Именно этот вариант будущего выглядит для вас все более вероятным или есть в этом мире что-то такое, из-за чего его не хочется покидать?

Из пространства «Теллурии» мне многое видней. Оно уже обжито, там стоят знакомые настроенные оптические приборы, через которые можно наблюдать мир гротеска, в который все мы погрузились.

Вы не раз говорили, что будущее книги — в том, чтобы стать штучной, рукодельной вещью, почти произведением искусства. В новом романе судьба этого штучного произведения — сгореть дотла, стать частью элитного гастрономического ритуала. Как вы расшифровываете для себя этот образ? В мире «Манараги»/«Теллурии» действительно не остается места ничему, что нельзя употребить в самом плотском смысле? Или наоборот, это самое действенное утверждение культурной уникальности — сжечь первое издание «Мертвых душ», разбомбить Пальмиру?

Признаться, я просто хотел написать веселую приключенческую книгу о нашем безумном мире. Но судя по вашему вопросу, это не совсем получилось. Чтобы не впадать в шизофрению авторской интерпретации, мне придется отделаться вполне предсказуемой фразой: в искусстве (а bоok’n’grill — это разновидность подпольного искусства) рынок рано или поздно поглощает романтиков. Не всех, но большинство. Финал книги, как уже признались первые читатели, не совсем веселый.

Кто-то из критиков «Нью Йоркера» заметил недавно, что в современном американском романе место, где были раньше описания природы или любовного акта, сейчас занято описаниями еды или приготовлениями еды. Почему современность так помешалась на гастрономии?

За современный американский роман не могу свидетельствовать, а у меня еда во многих текстах была главным героем. Я написал книгу «Пир», полностью посвященную этому реликтовому, завораживающему процессу, пьесы «Щи» и «Пельмени». Как справедливо признался один чеховский персонаж: «Без еды человек не может существовать». И он был прав! Но один булгаковский персонаж добавил, что нужно еще не только знать, что и как ты ешь, но и что при этом говорить и думать. Еда — огромная тема в культуре. Вспомним великого Рабле или фильм «Большая жратва». Я согласен с упомянутым вами критиком, что еда в современном обществе теснит акт любви, культура ресторанов становится все более изощренной. С убогими советскими временами сравнивать не будем, а вот европейские старожилы свидетельствуют, что никогда прежде мир тамошних столичных ресторанов не был столь разнообразным. Почему? Думаю, это связано с растущей технологичностью общества в целом и с едой как устойчивым рыночным продуктом. Секс-шопы, кстати, стали тоже гораздо разнообразней.

В романе много отсылок к «451 по Фаренгейту», единственное существенное отличие — нет никакого силового принуждения, полиции, следящей за уничтожением книг, — люди добровольно отказались от книжной культуры сами. Вы считаете, человечество и вправду может так легко отказаться от этого строившегося веками здания?

Рано или поздно человечество начнет избавляться от домашних библиотек, книга навсегда перекочует в культурные хранилища. Бумажная книга станет музейным экспонатом, тиражи бумажных книг будут небольшими, внешний вид их будет завораживать настоящих библиофилов. Книга станет дорогим удовольствием для избранных любителей. Как живопись маслом. Сейчас у всех культурных людей дома есть альбомы с репродукциями картин художников, чего еще не было, например, в XIX веке, когда люди заказывали копии картин или даже покупали оригиналы. Сейчас живопись покупают избранные любители. Так будет и с книгой.

В романе почти нет России, все, что мы узнаем о ней — русская классика по-прежнему в цене, на Урале установилась бандитская республика, но вообще на этой территории происходит что-то такое, о чем лучше не говорить. Вам перестало быть интересным российское будущее или просто в этом будущем нет никакого особого российского пути?

Мне кажется, российское будущее — это сегодняшнее настоящее, а наше настоящее — это наше прошлое. Такая формула порождает картину фантастического гротеска, радующего людей искусства, но угрожающего здравому смыслу. Россия погружена в гротеск, его уже слишком много, он на многих действует депрессивно. Описывать его, признаться, мне уже неинтересно, ибо он сам себя ежедневно описывает в новостях. Наверное, поэтому за последние десятилетия не появился мощный реалистический роман, адекватно и исчерпывающе описавший постсоветскую Россию. А вот русская классика по-прежнему в мире в цене.

Невидимая субстанция, за которой гоняются герои «Манараги», тот дымок литературности, который делает особенным их стейки, — он по-прежнему определяет жизнь в России? Чувствуете ли вы, что мы в каком-то смысле до сих пор состоим из русских книг?

Российская жизнь всегда была литературной, как американская — кинематографичной. Слово в России — это такой вековой мамонт, беспощадно топчущий все вокруг. Здесь слова, мифы и представления по-прежнему важнее дел, вещей и реальности.

Почему для многих так важно доказать, что Пушкин сегодня воевал бы именно в том-то окопе, а Достоевский одобрил бы такой-то правительственный указ? Это просто апелляция к единственным признаваемым обществом авторитетам?

Это свидетельствует о безнадежной литературности русской жизни, коллективного сознания. Для людей здравого смысла, которых на наших просторах становится все меньше, это абсолютный бред. Но в России литература и жизнь постоянно подменяют друг друга.

Это одна из немногих ваших книг, где речь идет от первого лица. Вы в каком-то смысле можете примерить на себя участь героя «Манараги»? Чувствуете ли вы себя хранителем какой-то важной заканчивающейся традиции, свидетелем уходящей натуры?

Я —  безнадежное литературное животное. Занятие живописью не позволяет мне совсем окаменеть за письменным столом, как окаменели многие мои коллеги. Герой «Манараги» мне симпатичен, я ему сочувствую, но не во всем. Мне кажется, окажись я на его месте, то все-таки взорвал бы адскую молекулярную машину. Если говорить о сохранении традиции — я храню верность принципам, сложившимся у меня в московском андеграунде 70–80-х. Это касается не только литературы, но и жизни вообще.

Если серьезно — весь этот мир со встроенными в мозг умными гаджетами, сериалами в трехмерной проекции и Европой, развалившейся на карликовые государства, не выглядит такой уж фантасмагорией. Какие перспективы у текста, чтения, книжности в этом постсовременном мире?

Текстуальные фантазии будут востребованы. Хотя бы для тех же сериалов. Все-таки каждый фильм, каждый музыкальный ролик начинается со сценария, который пишет некий условный писатель. Если даже это делает сам режиссер, он на время влезает в шкуру писателя, вспоминает принципы построения сюжета, придумывает диалоги. Литература — это зафиксированные в тексте фантазии. Без этого человечество пока обойтись не может.

Можете ли вы рассказать о своем сегодняшнем читательском опыте? Как и что вы читаете? Чувствуете ли вы, что эта практика для вас меняется со временем?

Конечно, за эти десятилетия у меня наросла толстая читательская кожа, не позволяющая непосредственно радоваться тексту, как сорок лет назад. Да и литература сейчас переживает не лучшие времена, уместнее говорить о застое. Новых звезд пока не видно ни у нас, ни в мире. Франзен, Уэльбек — это хорошо, крепко, умно, но это не вспышки новых звезд, а равномерное и во многом предсказуемое свечение. Вот «Благоволительницы» Литтелла вспыхнули — и погасли. Хотя это прекрасный роман. В последнее время я стал многое перечитывать. Если нет новых звезд, можно наслаждаться светом от вспыхнувших давно. Он все еще идет к нам.

Читайте также

«Безгрешность» Джонатана Франзена: ПРОТИВ
Василий Миловидов о «Безгрешности» как саморазоблачении
19 сентября
Рецензии
От «Сердца пармы» к «Тоболу»
Александр Гаврилов о трех составляющих творчества Алексея Иванова
5 декабря
Контекст