Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Пятьдесят четыре года спустя после смерти Аронзон — классик. Но для подавляющего большинства сверстников (даже тех, кому был доступен поэтический самиздат) его поэзия при жизни автора не значила ничего или значила очень мало. Конечно, его загадочная гибель в Фанских горах 13 октября 1970 года стала «литературным фактом», но довольно локальным. Достаточно сказать, что в биографии Бродского, написанной Л. Лосевым, Аронзон не упоминается даже как фигура фона.
Что касается официальной литературы, то степень несоответствия нормативной эстетике (требовавшей внятности и простоты мысли, конкретности, оптимизма, трезвомыслия) у разных стихотворцев была разной. Я бы сказал, что у Аронзона она была максимальной; неслучайно при его жизни не появилось в печати ни одной его стихотворной строки. С другой же стороны, властям не приходило в голову как-то специально с этой эстетикой бороться: она не вписывалась в картину даже в качестве «врага». В итоге Аронзон помянут в статье «Окололитературный трутень» как некто перепечатывающий стихи Бродского на своей машинке. Для Бродского же (судя по его письму в редакцию «Вечернего Ленинграда») он в первую очередь не собрат по перу, а «больной человек, из двенадцати месяцев восемь проводящий в больнице». Болел Аронзон, кстати, после укуса энцефалитного клеща в геофизической экспедиции — куда его пристроил именно Бродский. Конечно, конфликты Бродского с властями имели внелитературные причины (Аронзон же на карандаш КГБ не попадал и не «тунеядствовал»: закончил институт, служил в школе, потом писал сценарии для документального научпопа). Но свою роль сыграл и интерес к Бродскому иностранных славистов. Аронзон их внимания тогда не привлекал. Может быть, и к счастью.
К началу 1980-х годов имя Аронзона уже было окружено неким ореолом. Этот ореол создали поэты следующего поколения: Виктор Кривулин (хорошо знавший Аронзона), Елена Шварц (не знакомая с ним лично, но составившая его первую посмертную книгу). Именно они поставили имя Аронзона рядом с именем Бродского. Но эта репутация ограничивалась миром ленинградской неподцензурной поэзии. В антологии «Строфы века» Аронзон был представлен одним нехарактерным, ранним стихотворением. Слава Аронзона вышла за рамки узкого круга «знающих» позже — у нас на глазах. Это живой пример того, что история литературы — не раз и навсегда замершая иерархия и даже у предельно «надмирных» и социально нефункциональных текстов и авторов есть шанс.
Ведь Аронзон — это классическое «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать». Это стихи, в которых обыватель никак не может увидеть собственные чувства и мысли или свой этический идеал. Есть более сложная и тонкая функция литературы: универсализация частного опыта, его включение в вечные паттерны человеческого существования, функция, которую прекрасно выполняют некоторые стихи Бродского... но нет, Аронзон и для этого не годится: он иногда слишком причудлив и своенравен, иногда слишком глобален и простодушен. Опять-таки, его наследие не «интеллектуальная поэзия», оно не годится ни для конструирования «картины мира», ни тем более для самоутверждения в качестве носителя культуры. Что же остается в сухом осадке?
Недавно мне довелось с опозданием на тридцать с лишним лет посмотреть документальный фильм Владимира Витухновского «Чхая о Сайгоне». Там есть интересный эпизод: Виктор Кривулин пересказывает свой разговор с Аронзоном. Аронзон делит поэтов на две категории. Первые стремятся к совершенству формы, трудятся над ней; вторые существуют за счет видения, озарения, мгновенной инспирации. Аронзон относил к таким поэтам Тютчева — и говорил о том, что сам мечтает быть таким же.
Тютчев наряду с Блоком был одним из самых нелюбимых поэтов Бродского. И понятно почему. Тютчевский путь означал уход от рациональности, от рефлексии, от субъектно-объектных отношений, а значит, от того личностного самоощущения, той автономии от мира, которой Бродский и его сверстники так добивались.
Час тоски невыразимой!
Все во мне и я во всем!
Нет ничего более далекого от Бродского, чем эти строки, и ничего более близкого Аронзону. Только у него это не «тоска», а невыразимое (и невыносимое!) блаженство
Боже мой, как все красиво!
Всякий раз как никогда.
Нет в прекрасном перерыва.
Отвернуться б, но куда?
Для шестидесятников эта безоглядность была если не наивностью, то юродством. В еще большей степени юродством казалось, вероятно, остранение и «закавычивание» высказывания через игру с банальными поэтизмами, архаизмами и «нелепостями» в хвостовском духе:
Плыл карась, макет заката,
майский жук болотных вод,
и зеленою заплатой
лист кувшинки запер вход.
Хармса и Введенского только начинали открывать; Аронзон учился у Хлебникова и «Столбцов», но не тому, чему учились все остальные. Он открыл возможности предельной прямоты и предельной непрямоты, возможности выхода из «только человеческого» — но открыл не там, где искали москвичи, лианозовцы и Айги: не в авангарде и конкретизме, а как бы внутри русской модернистской традиции. Которую он обогатил новой, уникальной и высокой по тону нотой:
Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма.
Как и легок и мал он, венчая вершину лесного холма!
Чей там взмах, чья душа или это молитва сама?
Нас в детей обращает вершина лесного холма!
Поэтому восприятие его стихов требует либо предельной непосредственности, либо утонченной культуры, а еще лучше — того и другого разом. Но они дождались читателя; и, если не говорить о читателе массовом, это произошло очень быстро. Да, сверстники не ценили, но ленинградские молодые поэты на пять — семь лет моложе шли не к окруженному ореолом неофициальной славы Бродскому, а к Аронзону — самые разные поэты: от «хеленуктов» Владимира Эрля и Александра Миронова до Виктора Кривулина и Виктора Ширали. Другие, как Елена Шварц, открыли для себя его поэзию после его смерти. А я, к примеру, уже читал Аронзона в самом конце 1981-го или в начале 1982 года по машинописной книжечке, составленной (в приложении к журналу «Часы») Еленой Шварц и данной мне Олегом Юрьевым. Эта же книжка (в расширенном виде) вышла в 1985 году в Израиле. Издателем ее был Израиль Малер. Человек заслуженный, и за Аронзона ему отдельное спасибо, хотя говорят, что он смешно цензурировал текст: заменил «лесбийскую струю воды» на «летейскую».
Где бы мы все были, если бы не эта книжечка! Хотя с полной публикацией Аронзона в 1990-е он вырос по крайней мере в моем сознании. Долгое время с его именем связывалась для меня идея не до конца воплощенного величия — как, скажем, у Батюшкова. Полный корпус вызывал страх разочарования — может быть, потому, что взгляд задерживался на нехарактерных ранних стихах. Готовя двадцать лет назад двухтомник, В. Эрль, И. Кукуй и П. Казарновский поступили мудро, поместив тексты до 1964 года во второй раздел. Оказалось, что зрелый Аронзон (а зрелость его продолжалась всего пять-шесть лет, и эти годы тоже делятся на два отличающихся друг от друга периода) богаче и разнообразнее, чем виделось прежде. Многие стихи зазвучали совершенно по-новому.
Но есть у этого двухтомника и еще одно значение. Он задал стандарты научного издания неподцензурной поэзии второй половины XX века. Выяснилось, что поэта, умершего в 1970 году в молодом возрасте, можно издавать как классика: с серьезной текстологической и комментаторской работой. Это издание послужило образцом и для нас с Ольгой Мартыновой, когда мы в 2018–2021 годы составляли для того же издательства двухтомник Олега Юрьева, хотя текстологическая глубина издателей Аронзона оказалась для нас непосильной, и мы в большей мере сосредоточились на фактическом комментарии. Я думаю, что О. Кушлина и М. Шейнкер, составители выходящего сейчас собрания стихотворений Виктора Кривулина, также учитывают этот опыт — хотя их принципы и задачи уже совсем иные. Очень хочется надеяться, что дойдет дело до аналогичных изданий и других классиков андеграунда. Пока же, как сказано выше, готовится третье издание. Идет сбор средств, включающий, в частности, художественный аукцион. И никто, кроме читателей-энтузиастов и друзей издательства, не может в этом помочь. Мы живем в непростые времена, когда солидарность сторонников серьезной и независимой культуры особенно ценна.