Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
«Я ничего в этом не понимаю», «я в этом не разбираюсь» — эти оговорки я нечасто слышу в других книжных магазинах, но к нам с ними обращается каждый второй посетитель. Таков наш благоговейный трепет перед восточной мудростью, о которой мы знаем ничтожно мало, но твердо уверены в том, что постичь нам ее не дано.
Когда-то за Восточной Азией закрепился романтический образ земли, полной неразгаданных тайн. Наши представления о ней сводятся к набору общих мест, а воображение рисует картины то глубокой древности, то недалекого будущего.
Мы знаем, что там есть горы, святилища, драконы и заросли бамбука, где сидят мудрецы, изрекающие странные фразы. Нам видятся толпы людей в стоэтажных городах, где есть неоновые вывески, голограммы и рекламные экраны, но нет самой реальности.
Мы приписываем этой культуре некую особую свободу нравов и сексуальность, завороженность смертью, фанатическую преданность, «изящную бедность» и великое умение жить просто — и без конца восхищаемся ей.
За этой экзотикой легко не заметить целый географический регион, а пресловутый «тренд на Азию» еще дальше прячет ее от наших глаз, поскольку водит нас давно знакомыми маршрутами. Впрочем, люди Запада в поисках нового, диковинного, незнакомого во все времена стремились на Восток, а люди Востока, наоборот, — на Запад.
Именно к тем, кто любит новое, обращаемся мы, книжный магазин «Желтый двор». Наша задача — снять с Востока выцветший ярлык, выбрать путь в обход упрощений и общих мест, попробовать переоткрыть эту сторону света, сообщить о ней что-то кроме готового шаблона — тем более что отечественное востоковедение родилось здесь, в Санкт-Петербурге.
За семь лет работы с этими книгами нам открылся бескрайний мир событий, имен и явлений, которые были нам совершенно неизвестны. Я хочу рассказать вам о некоторых из них.
О старых и новых книгах
«Желтый двор» часто называют специализированным востоковедческим книжным магазином, хотя никакой узкой специализации в собственном смысле слова у нас нет — мы не магазин научной книги вроде тех, что бывают при учебных заведениях. Напротив, мы стараемся представить читателю все доступные тематические издания, и среди прочего предлагаем популярный нонфикшн, янг-эдалт, детскую литературу и прописи, кулинарные книги и альбомы по интерьерному дизайну.
Хороший книжный магазин — это в первую очередь место отбора. Как и положено книготорговцам, мы снимаем книги с полок, если видим низкий уровень редакторской подготовки, если они написаны или переведены машинами, подают материал в сенсационном ключе или приводят ложные сведения.
Бо́льшая часть новых поступлений предсказуемо приходится на легкую прозу: уютные «теплые книги» (японцы называют их ияси-кэй — «исцеляющие книги»), детективы, фэнтези и научпоп, так или иначе завязанные на Японию, Корею или Китай. Громкие события вроде изданной нами «Догры Магры» или новых переводов Юкио Мисимы случаются не так часто. Однако бывают и такие книги, которые не попадают в новостные сводки, но от которых действительно расходятся круги по воде — пусть и беззвучно. Так, в 2023 году вышли:
Ло Маодэн. Сказ о походе Чжэн Хэ в Западный океан. М.: Шанс, 2023
За сто лет до великих открытий Христофора Колумба и Васко де Гамы флотилия китайского адмирала-евнуха, выходца из мусульман по имени Чжэн Хэ (он же Саньбао, т. е. «Три драгоценности»), совершила семь плаваний к берегам Аравии и Африки. Численностью участников этот семичастный поход на двух сотнях судов во много раз превосходил европейские экспедиции, однако китайцы не предпринимали попыток захватить земли: их больше интересовал контроль за морскими торговыми путями, а также дары, которые, по их разумению, были данью китайскому императору и формальным признанием его безусловного величия.
Китайская элита отнеслась к дорогостоящей затее критически, однако приключения евнуха-флотоводца оставили огромный след в народном сознании, и в конце XVI века вышел приключенческий роман о его походах. В этом сочинении Ло Маодэна можно увидеть, как меняется мироощущение китайцев на пороге Нового времени: появляется тяга к географическим открытиям, мятежный дух искания приключений. Все больше внимания уделяется обычным людям — теперь героями становятся моряки, воины, ремесленники и простолюдины.
В основу романа легли документальные сведения об обычаях заморских народов и записи участников походов, однако на реальный маршрут путешественников накладывается даосско-буддийская картина мира, и по сюжету легендарная флотилия Чжэн Хэ отправляется дальше, в загробный мир.
«Сказ о походе Чжэн Хэ...» прежде никогда не переводился на иностранные языки, поэтому русскоязычное издание можно считать мировой премьерой. Книгу подготовила профессор Нина Боревская, приступившая к изучению этого произведения еще в 1960-х годах.
Эпидемии, уединение, дистанцирование: многовековой опыт Востока. М.: ИД ВШЭ, 2023
С недавнего времени мы понимаем социальное дистанцирование как соблюдение определенной дистанции, исчисляемой в метрах, однако в широком смысле — это любое добровольное самоустранение от общественной жизни, будь то профилактическая мера, ритуальное «удаление от скверны» или затворничество.
Конфуций завещал: «Если нет порядка, скройтесь». О том, как жители дальневосточных стран уединялись в ответ на социальные катастрофы — смуты, войны и эпидемии, — рассказывает коллективная монография известных ученых-востоковедов: Александра Долина, Александра Михалева, Натальи Чесноковой, Евгения Штейнера и других.
Помимо прочего, из книги мы узнаем, как представления о болезнях и борьбе с ними менялись с ходом времени: на японских агитационных лубках персонажи из китайской древности причудливо смешивались с открытиями европейской медицины, а вспышка легочной чумы в Маньчжурии начала ХХ века стала первой эпидемией, преодолевшей сакральные запреты на вскрытие трупов и кремацию. Одна из статей посвящена распространенному в Японии феномену хикикомори — молодых людей, решивших «похоронить себя заживо в склепе собственной комнаты».
Этот сборник — пример актуальной научной работы, выполненной на волне повышенного внимания к опыту восточных стран в годы после пандемии коронавируса.
Елена Хохлова. Искусство Кореи. М.: АСТ, 2024
Это неприметное издание карманного формата, подготовленное корееведом Еленой Хохловой, закрыло целую брешь, став первой книгой по корейскому искусству на русском языке за много лет — если не считать двух выставочных каталогов, выпущенных Эрмитажем.
Книга посвящена корейской живописи эпохи Чосон (1392–1897) и тому, как в ней проступает национальный характер: средневековые художники отказываются от воспроизведения китайских пейзажей и рисуют «„истинные“ горы и воды», прославляющие красоты родного полуострова; рождаются узнаваемые корейские жанры: ёнмохва — звери и птицы в микропейзаже (придворным художникам особенно удавались изображения собак) и чхэккори — ширмы с изображением книжных полок.
На последнем явлении стоит остановиться подробнее: в отличие от соседних стран, в чосонской Корее почти до самого конца эпохи не было книжных магазинов; книги распространялись путем частных заказов. Читающая публика брала их в аренду — и даже общалась посредством заметок на полях, — поэтому собственная книжная полка была особым шиком, символом благосостояния и, конечно, свидетельством высоких карьерных устремлений читающего.
Мы рады, что интерес к Корее, как понимают его коммерческие издательства, наконец-то выливается во что-то кроме гидов по дорамам, кулинарных книг и фэнтезийной прозы.
Будни «Желтого двора»: посетители разглядывают стол с новинками
***
Отдельно стоит выделить серию «Современное востоковедение» («БиблиоРоссика»), в которой в прошлом году вышли сразу два десятка переводных исследований, а также одно переиздание, подготовленное «Иностранкой». Новый тираж классического китайского романа Цао Сюэциня «Сон в красном тереме» был распродан за четыре дня, и дело тут не столько в модненькой обложке или необычайной дороговизне старых изданий, сколько в том, что редкий элемент популярной культуры Китая обходится без отсылок к классике, и для целого поколения поклонников китайских сериалов и фэнтези-романов все пути ведут к «Сну в красном тереме».
Это не единственный случай долгожданного переиздания. Большей части традиционной прозы и поэзии, классики ХХ века, исследований нет в продаже; читатели ищут редкий букинистический экземпляр. Для многих посетителей «Желтого двора» старый переплет куда интереснее последней новинки. Некоторые из этих книг стали поистине неуловимыми и со временем обрели статус полулегендарных изданий.
Слово о живописи из сада с горчичное зерно. Перевод и комментарии Елены Завадской. М.: Наука, 1969
Китайские пейзажные живописцы не изображали реальных мест с определенной точки в пространстве — вместо этого они создавали пейзажи, «увиденные внутри», картины сердца, поэтому мы всегда смотрим на эти изображения как бы из ниоткуда, с бесконечно далекого расстояния. В этом смысле пейзажный свиток был гораздо ближе к иконописи — созерцая его, зритель очищался, просветлялся; пейзаж служил средством уединения, «путешествия лежа», побега от реальности.
Для китайского живописца было важным написать картину так, чтобы в ней угадывался вполне натуральный пейзаж, но чтобы при этом было очевидно, что это совсем не пейзаж. Как вы понимаете, это непростая задача. Помочь освоить столь тонкое искусство был призван трактат, который несколько авторов составляли на протяжении почти 140 лет — первая глава «Слова о живописи» была готова в 1679 году; последняя, четвертая — в 1818-м.
Этот странный по нашим понятиям учебник больше всего напоминает поэму в прозе. Его авторы пишут о «природе» и «законах», но не раскрывают этих понятий, избегают обобщений, говорят с читателем намеками, загадками и нравоучениями. Значительную часть книги занимают иллюстрации-образцы, которые необходимо копировать («каждую деталь постоянно сверяй со штрихами древних»). Задачей ученика было не созидать новое, а преодолеть все индивидуальное, смутное, вгоняющее одну и ту же сущность в разные формы. Только воспроизводя раз за разом один и тот же образец, художник мог явить скрытую суть вещей.
Любителя гайдов и пошаговых инструкций эта книга убьет наповал: водопад «должен быть изображен так, чтобы всякий мог слышать шум воды», а один валун «должен отражать красоты тысячи пиков». Тем не менее значимость этой емкой книги трудно переоценить. Подражая законам природы, составители стремились обнаружить скрытые правила, по которым создается выразительная сила произведения. Им это удалось, и в «Слове...» все основные закономерности китайской живописи получили четкое выражение.
Типичное для китайской классики вычурное заглавие трактата восходит к названию поместья, в котором жил идейный вдохновитель книги, литератор и ученый Ли Юй. Его имение называлось «Цзецзыюань», то есть «Сад с горчичное зерно». Русскоязычное издание подготовлено знаменитым искусствоведом, специалистом по китайской живописи Еленой Завадской. Книга выходила дважды, в 1969 и 2001 годах; оба издания давно стали библиографической редкостью.
Как и следующие две книги, «Слово о живописи» несложно найти в интернете, однако вам крупно повезет увидеть живой экземпляр.
Лисий перевал. Собрание корейских рассказов XV–XIX вв. Под редакцией Аделаиды Троцевич. СПб.: Гиперион, 2008
Забавные случаи, сплетни об известных людях, сообщения о том, что где-то с кем-то стряслось, в китайской и корейской литературе называли «болтовней у колодцев и в переулках» — ведь такие истории не содержат примеров образцового поведения, не учат добродетели.
Одним из видов «болтовни у колодца» был корейский рассказовый жанр пхэсоль — «пустые речения», которым в свободное от службы время занимались средневековые корейские интеллектуалы. Это были бесцельные и бессмысленные, по убеждению самих авторов, сочинения; второсортная проза, которую ученые мужи писали «потому что на улице идет дождь».
Эти рассказы служили пространством отдыха от высокопарной и уныло-торжественной официальной культуры, поэтому сейчас они сообщают нам о корейской жизни гораздо больше, чем сочинения формального характера.
Сборники пхэсоль выстраивали в слове реальный мир средневекового корейца — туда попадали записи о занимательных, смешных и скандальных случаях, рассуждения о разведении табака, повышении цен и всякой всячине. Человек в них рассматривался в житейских ситуациях, но в обстоятельствах чаще всего неожиданных, гротескных.
Хотя авторы были учеными-конфуцианцами и потому не верили в сверхъестественное, их занимало необычное и удивительное в самом человеке — его драма, его слабость и те причудливые ситуации, которые возникали в бренном мире людских страстей (его образованные корейцы именовали «пыльным миром»).
Начитавшись официальных сочинений, составленных такими учеными, легко забыть о том, что наряду с неустанным самосовершенствованием, служением государю и почитанием книг древних в жизни было немало шуток и розыгрышей. Чопорные корейские министры чинили всякие проказы, одни поэты язвили насчет других, буддийские монахи могли быть расчетливыми хитрецами или, наоборот, растяпами, не подготовленными к реальной жизни, простолюдины дурили государей, жены — мужей, звери — людей, небо — землю.
Этот сборник, как и многие другие памятники корейской письменности, вышел под редакцией корееведа Аделаиды Троцевич.
Роман Ким. Три дома напротив соседних два. Описание литературной Японии. М.: Советская литература, 1934
Роман Николаевич Ким (1899–1967) — сын корейских эмигрантов, разведчик, классик советского шпионского романа, знаток ниндзя и первый японовед, чья биография вышла в серии «ЖЗЛ». Задолго до начала детективной карьеры Ким написал «Три дома напротив соседних два» — хронику «дьявольски энергичной» общественной жизни Японии первой трети ХХ столетия, где уделил особое внимание расцвету новой литературы.
В 1920-е годы Японию захлестывает городская культура: светские журналы печатаются огромными тиражами, писательские гонорары вдруг вырастают в сорок раз, а сам писатель становится чем-то вроде рок-звезды. В это время мэтры «высокой литературы» объявляют высшей ценностью авторскую исповедь и составляют психографические описания собственной жизни. Возникает жанр японской эго-беллетристики — ватакуси-сёсэцу.
Это положение вещей сильно беспокоит Кима, который на чем свет стоит клянет мэтров, корпеющих над эго-романами, пока землетрясения, оголтелая коммерция, забастовки рабочих, крышесносная мода, скандалы, покушения и политические интриги разрывают страну на части. Автор изобретательно ругает таких писателей («кабукистские никтошки») и с восторгом описывает опальную пролетарскую литературу, которая печаталась в журналах на ребусном языке, чтобы обойти цензуру.
Задуманная автором как злободневный очерк, спустя почти век эта книга оказывается бесценным источником знания о нервах и характере межвоенной Японии. Очерк Кима дает нам портрет первого поколения японцев, воспитанных по европейскому образцу, в подробностях описывает общественные настроения того времени, показывает, как проникали в японскую жизнь и как преломлялись в ней чисто западные явления. Помимо прочего, из книги мы узнаем о студенческой песне про некоего Дэкансё, которого японские бабушки считали западным божеством — а на деле это были первые слоги фамилий Декарта, Канта и Шопенгауэра.
Об интеллектуальной жизни Японии начала ХХ века написано не так уж много, и ни одна другая книга не обращается с предметом исследования столь свободно, не понимает его так глубоко и не описывает с таким юмором, как этот рассказ очевидца.
...Но с каких пор нам вообще интересна Япония?
Что мы знаем о Японии
Первое упоминание о Япан-острове появляется у нас в 1670 году и сразу ухватывает суть национального характера: «Природою жестоконравны. <...> Всяких премудростей искатели. К работам терпеливы» — пишут о японцах русские монахи в «Козмографии», составленной на основе переводных источников.
Начиная с петровского времени в гражданской печати встречаются записи о путешествиях и географические описания Япанских, или Никканских, островов, однако на слуху страна только у специально обученных людей — тех, кто исполняет государев указ о сближении с дальневосточным соседом. До романтического образа Японии пока очень далеко.
Летом 1811 года капитан русского флота Василий Головнин оказывается в плену на японском острове Хоккайдо. Страна еще закрыта; капитан проведет под стражей три года. На время заключения стражник дает ему картинки бидзинга («изображения красавиц»), чтобы скрасить одиночество в камере. Русский капитан озадачен и испытывает отвращение к красоткам, которые «так мерзко нарисованы».
Не впечатляет Япония и писателя Ивана Гончарова, прибывшего туда на фрегате «Паллада» в качестве хроникера экспедиции в 1852 году. На борту Гончаров встречает юношу 25 лет, который с горьким вздохом сообщает русскому писателю, как страстно ему хочется стать частью европейского мира.
Всерьез цельный романтический образ Японии складывается уже после азиатского путешествия цесаревича Николая, в ходе которого на борт приглашают тату-мастера из Нагасаки: цесаревич изволит заполучить на предплечье татуировку дракона — это последний писк европейской моды. В качестве гостинцев Николай привозит домой японские гравюры укиё-э, которые в настоящее время хранятся в Кунсткамере.
В первой трети ХХ века увлечение всем японским растет — но пока лишь среди продвинутой публики двух столиц. В 1902 году с гастролями приезжает знаменитая в Европе актриса Сада Якко, в 1928-м — японская труппа театра кабуки. Оба события вызывают фурор в Москве и Петербурге. После первого приезда театральные рецензенты начинают догадываться о скрытой творческой мощи пока еще не очень понятной им Японии, после второго — кабуки начинают увлекаться Мейерхольд и Эйзенштейн.
Поэты Серебряного века читают о Японии у западных авторов, а позже сочиняют стихи «в японском стиле» («Сегодня мир — рисунок Хокусая...» — пишет забытый поэт Александр Топольский). К этому же времени принадлежат первые выдающиеся переложения дальневосточной литературы, закладываются основы переводческих школ. Это эпоха «молодости учителей». Однако переломный момент наступает уже после войны.
В 1950–1960-е годы нашу страну захлестывает волна переводов японской и китайской литературы, но современных произведений среди них не так уж много — классика куда успешнее проходит цензуру. И здесь наконец читающая советская публика попадает под скромное обаяние Японии — ее неброской красоты и экзотического быта, легенд и в первую очередь ее поэзии, к которой относятся с особым трепетом. В строках японских поэтов советскому читателю чудится обещание открыть мир заново... Выходит так, что уже к началу 1970-х годов образы японской культуры проходят путь от диковинной новинки до излюбленного и хорошо знакомого мотива, с которым начинают заигрывать, подражать ему.
В романе Саши Соколова сотрудник ЖЭКа, беседуя о выпавшем снеге, превращается из Муромцева в Муромацу («Школа для дураков», 1973); шутливую пародию на средневековую японскую поэзию пишет Татьяна Толстая («Моё-то моногатари», 1984), а в поэме Льва Рубинштейна школьный учитель оборачивается вдруг даосским мудрецом и спрашивает советского школьника, читал ли тот песни царства Чжоу («Появление героя», 1986).
Эта ироническая дистанция и свободное обращение с источником, наверное, лучшее свидетельство того, как стремительно наш читатель породнился с образами японской культуры и насколько они укоренились в его сознании. Увлечение Японией можно понять и как способ сбежать от «совка» в свой собственный потаенный мир: как нельзя кстати приходится дальневосточная эстетика лишения, благородного удаления от мирского, пафос «великого в малом».
Сведения о регионе увлеченные советские граждане получают обрывочные — из новостных сообщений, редких телепередач об искусстве, слухов об открывшейся в Москве выставке. В поиске восточных книг они все время должны быть начеку: новость о выкинутой на прилавок монографии распространялась молниеносно. Книги одалживают, перепродают, меняют на одежду.
Найти востоковедческие издания стоило немалых трудов даже ленинградскому интеллигенту (т. е. человеку, близкому к источнику распространения книг) — подробнее об этих трудностях можно прочесть, например, в «Записках о чаепитии и землетрясениях» Леона Богданова.
Так или иначе, к перестроечному времени советский читатель уже вовсю грезит Японией. Она представляется ему чем-то возвышенным и недосягаемо-прекрасным. Так рождается миф об исключительной непостижимости японской души. Это наваждение преследует нас до сих пор.
Евгений Штейнер общается с поклонниками
***
Сегодня чем-либо японским нас не удивить, и это вряд ли случайность. Японская стратегия мягкой силы и феномен Cool Japan известны по всему миру так хорошо, что к началу нулевых в этом отношении сложился шуточный термин «валовая национальная крутизна» (gross national cool). Нет никого, кто не слышал бы о синкансэнах и мультфильмах студии «Гибли», а прилагательное «кавайный», бывшее когда-то субкультурным сленгом, уже лет пятнадцать как ушло в народ.
Что читают посетители «Желтого двора», разглядывающие японский стеллаж?
Каждый день кто-то открывает для себя писателей первого ряда, классиков современности — Рюноскэ Акутагава, Дзюнъитиро Танидзаки, Нацумэ Сосэки, а также средневековые повести и сборники японской поэзии, которые выдерживают десятки переизданий. Японская литература вообще представлена на русском языке отлично, хоть этого и не скажешь, глядя на полки сетевых книжных магазинов.
Кто-то хочет проникнуться японским духом, но пока с трудом формулирует запрос, впервые знакомится с дзэнской и самурайской мудростью, читает селф-хелп с названиями вроде «Секреты счастья по-японски». Некоторое время назад крупные издатели разом обратились к теме японской нечисти, завалив нас книгами и альбомами о ёкаях и бакэмоно, которые еще вчера считались привозной диковинкой.
Кому-то интересны поп-культурные гайды, история манги, аниме и гейм-дизайна, травелоги и мемуаристика. (Друзья шутят, что стоит мужчине посетить эту страну, как по возвращении он тут же садится писать книгу с заглавием «Моя Япония»). Кто-то предпочитает хоррор-мангу, кто-то — книги про котов. Свои преданные поклонники есть у «правильных», головоломных хонкаку-детективов, а кроме них еще бывают детективы хэнкаку — «неправильные». Японцам блестяще удается жанр медитативной и бытописательной прозы — в той или иной степени к нему можно отнести книги Бананы Ёсимото, Ёко Огавы, Хироми Каваками и других писательниц.
Нас часто спрашивают о прикладных темах, в которых японцы особенно преуспели и книг о которых довольно мало — это японские сады, икэбана, архитектура, театр, плакатное искусство, холодное оружие, столярное дело, татуировка. Кто-то, наконец, идет дальше и очаровывается старой или даже древней Японией, углубляется в ее историю, стремится понять эту страну. Стоит здесь проявить чуть большую любознательность, пойти по следу, сделать еще один шаг — и вы окажетесь в Древнем Китае.
Что мы знаем о Китае
Мода на Восток всегда приходила к нам с Запада, оттуда к нам явилось и «китайское поветрие» — всплеск интереса к китайской культуре, возникшего во Франции XVIII века и мигом распространившегося по Европе. Характер первой волны китаемании понятен — явление Китая миру было важнейшей географической новостью, и люди смотрели на далекий край света широко открытыми глазами.
По приказу Екатерины Великой в Царском Селе и Ораниенбауме возводили постройки «в китайском вкусе», поэт Антиох Кантемир, посол России во Франции, отмечал «странный китайский ум» как одно из величайших достижений мировой культуры. Многие авторы с восхищением писали о потенциале этой страны — тоже, естественно, таинственной и непостижимой. Таким образом, мечты русского человека о далеком и туманном Китае — а выхлопотать поездку туда мечтал еще Пушкин — много старше грез о загадочной Японии.
Знание о Китае восходит у нас к русской духовной миссии в Пекине, установка которой на дипломатический и культурный обмен была не менее важна, чем само миссионерство: посланник отправлялся в Пекин минимум на десять лет и должен был изучить язык, понять страну, собрать материал для исследования. Первые китаеведы вышли из числа таких посланников.
Переводить китайские произведения мы стали сильно раньше японских, а система записи китайских слов кириллицей — система Палладия — вообще старейшая из всех западных транскрипционных систем, которые используются сегодня. Однако оставим в стороне историю российско-китайских культурных связей — она гораздо старше, богаче и внушительнее истории связей с Японией, и ей посвящено немало книг — и вернемся к России нашего времени.
Заметный китайский бум пришелся на перестроечное время — это был массовый интерес к цигуну и медицине, даосизму и буддизму, чайной культуре и кунфу; заметьте, все эти культурные метки уводят нас в далекое прошлое. А вот современный Китай к началу XXI века не был особенно интересен широкой публике, и о его валовой национальной крутизне говорить не приходилось.
Кажется, наши представления о Китае до сих пор отрывочны и распадаются на две части. С одной стороны, нам известен Китай из книг мудрецов, творивших еще до рождества Христова — Кун-цзы, Лао-цзы, Чжуан-цзы, Сунь-цзы. С другой стороны, сложился миф некоего Китая новейшего времени, где сначала стреляют воробьев и умирают от голода, а потом строят небоскребы за неделю, вводят систему социального рейтинга и экспортируют в Россию странные безликие автомобили.
Разрыв между нашими представлениями о Китае, почерпнутыми из беглого знакомства с его древностью, и реальным житьем-бытьем китайского народа поразителен. Китайцы, как метко выразился один профессор, заняты не тем, чего мы от них ждем. В массовом сознании Китай — это империя благородных мужей, где бьют в гонг перед чайной церемонией, и вместе с тем торговый сосед, с которым мы общаемся посредством чуфален, алиэкспресса и чудовищного кириллического шрифта. Чтобы связать два этих представления друг с другом, необходимо понять, как менялся Китай от древности до нашего времени. А для этого нужно ответить на несколько вопросов.
Почему считается, что классическая китайская культура «застыла в самолюбовании» и это привело к ее гибели? Когда власть в Китае захватили маньчжуры, упал ли его престиж в глазах сопредельных государств? Как именно богатое китайское наследие преломилось в культуре его соседей — я имею в виду, как нам разглядеть китайское в японском, корейском, вьетнамском?
Как пала Цин — последняя китайская империя? Как возник Шанхай 1920-х годов, этот «Париж Востока», город-мираж, про который Джеймс Баллард писал: «В нем было все, кроме обыденной реальности»? Какой след оставили в китайском сознании две войны с Японией? Какая жизнь течет на окраинах Китая, а также в Гонконге и Тайване? Мы слышали про три учения, но разве из них складывается картина мира современного китайца?
Книги, способные в той или иной форме сообщить об этом времени, представляются нам очень ценными. Однако таких книг немного: в основном Китай представлен на русском языке изданиями совершенно другого толка.
Центральный зал станции метро Невский проспект в январе 2024 года
***
Очень долгое время самым переводимым и продаваемым китайским автором в России был великий полководец Сунь-цзы, чей трактат о том, как победить в бою еще до его начала, предвосхитил появление селф-хелпа и бизнес-литературы на две с лишним тысячи лет.
Но вот два года назад почтенного мудреца опередила китайская писательница, скрывающаяся под псевдонимом Мосян Тунсю (т. е. «Благоухание туши, вонь меди»). Ее веб-новелла «Благословение небожителей» публикуется на русском языке в восьми томах и громадным тиражом в 100 тысяч экземпляров каждый том. На самом деле этот коммерческий успех — следствие конкретного фанатского интереса к китайской сетевой литературе, возникшего еще в конце прошлого десятилетия. Этот движимый энтузиазмом и любительскими переводами фронт за несколько лет вышел из андеграунда в мейнстрим.
Очевидно, что нет двух более разных писателей, чем Сунь-цзы и Мосян Тунсю, и что новелла «Благословение небожителей», известная в народе как «небожижа», — совершенно новая грань китайской литературы. Однако Древний Китай в ней — не просто картонная декорация. Так, Мосян Тунсю уделяет значительное внимание устройству жизни небесных чиновников и воссоздает конструкцию даосского бюрократического аппарата. Все, что связано с географическими особенностями страны и культурами малых народностей, новелла воспроизводит вполне достоверно. Вообще редкое китайское произведение обходится без обращения к традиции. Если вы мало знакомы с китайской культурой, то вас может насторожить уже само понятие «небесный чиновник», и у вас есть все основания быть настороже.
Китайский мир необычайного с трудом поддается классификации. Сегодня китаец-обыватель вряд ли сможет верно определить, к даосскому или буддийскому пантеону принадлежит какое-нибудь из сотен божеств, о которых вы прочли в книге. Небеса здесь бюрократизированы, загробный мир тоже устроен по сухим и строгим правилам канцелярии, со своими чиновниками и судьями. Среди книг, берущих на себя титаническую задачу описать этот калейдоскоп сверхъестественного, стоит выделить иллюстрированную энциклопедию «Духи и божества китайской преисподней» под редакцией профессора Александра Сторожука.
Лекция Константина Петрова о чиновниках-живописцах в минском Китае
***
Полагаю, что в интеллектуальном смысле Китай отпугивает одних тем же, чем привлекает других: он велик, изменчив, многообразен и баснословно влиятелен. Он сложно устроен внутри, а его язык для постороннего человека абсолютно непроницаем. В одном из классических востоковедческих трудов китайский иероглиф справедливо называют «замкнутой и трудной стихией».
Конфуций сказал: «Я не сочиняю, я передаю». С тех самых пор авторитет истории в конфуцианских культурах очень велик. Китайцам всегда был близок жанр хроники, комментария, примечания, обращения к предшествующему тексту в прямой (а еще лучше — скрытой) цитате.
Духовная культура Китая представлена редкими, невзрачными и очень интересными книгами. Мало кто отважится всерьез посвятить себя неохватной китайской классике, но для тех, кто встает на этот путь, это часто становится делом всей жизни. Начав единожды со «Сна в красном тереме», новелл Пу Сун-лина или томика китайской поэзии, любопытный читатель может обнаружить себя очень далеко от берега. Он быстро потеряет сушу из вида.
Михаил Архиреев, мой коллега из книжного магазина «Что делать», рассказывал мне, как однажды его пригласили оценить домашнюю библиотеку в Твери. Хозяин коллекции недавно умер, и родственники хотели знать, сколько может стоить книжное наследство. Погибший жил один, а всю его квартиру занимали ширмы и свитки с живописью, веера и большая коллекция старых переплетов на восточных языках.
Среди постоянных посетителей «Желтого двора» есть те, кто бесстрашно отправился в плавание. Кто-то изучает конфуцианские Четверокнижие и Пятикнижие, служившие обязательным чтением для каждого старокитайского студента. Есть те, кто ищет «Линь цзы лу», легендарную книгу чань-буддийской мудрости, другие спрашивают «Исторические записки» Сыма Цяня. Кто-то годами ждет, когда переведут очередной классический комментарий к «Книге перемен». Кому-то нужны издания по даосской алхимии, тибетской медицине и даже уголовным установлениям эпохи Тан — все мы, кстати, можем оценить танское правосудие в деле в популярных детективах Роберта Ван Гулика.
Что еще читают посетители «Желтого двора», разглядывающие китайский стеллаж?
Гостям интересны чайная культура, театр и опера, живопись тушью и каллиграфия, этимология китайского иероглифа, а также разные виды декоративного и народного искусства, перечисление которых займет весь день.
Кто-то желает знать больше о китайской жизни в ее житейских мелочах, о мечтах и заботах простого китайца — об этом мы можем прочесть у известного сатирика Лю Чжэньюня, читать которого легко и приятно в самом хорошем смысле слова. Несколько сложнее найти свежие издания классиков ХХ века — Лу Синя, Мао Дуня, Лао Шэ, Цянь Чжуншу, Чжан Айлин, но и любопытны они для тех, кто уже представляет себе этот литературный ландшафт. Большим хитом в магазине были книги Юй Хуа и Чжан Юэжань, а также «Тайбэйцы» Бай Сянь-юна — главная книга тайваньского модернизма.
Скоро выйдет на русском роман Янь Лянькэ «Когда солнце погасло» — и это отличная новость. В остальном мире Янь Лянькэ известен «Снами деревни Дичжуан» — историей о массовой продаже крови и эпидемии ВИЧ в Китае 1990-х. Книгу запретили на родине писателя — в таких случаях, кстати, авторы с материка просто публикуются в тайваньских и гонконгских издательствах. Пока я писал эту статью, вышел роман Мо Яня «Смерть пахнет сандалом», ставший последней работой Игоря Егорова (1953–2022) — талантливого переводчика, который познакомил нас со всеми основными произведениями нобелевского лауреата.
У нас издается знаменитый фантаст Лю Цысинь — к сожалению, в переводах с английского языка. Та же участь постигает жанровую литературу — текст, удаляясь от оригинала, неизбежно смазывается. Издателю так проще, читателям — непонятнее, а ценителям на это чучело лунного света больно смотреть.
Однако есть случаи, когда сам китайский оригинал написан на английском языке — это эмигрантская литература. Например, проза американцев с китайскими корнями. Как правило, это книги об отчуждении, потерянной родине, стремлении обрести землю под ногами.
***
Многое из сказанного выше верно и для корейской литературы: росту интереса к ней тоже способствовал фанатский дорамный бум, а до того — «корейская волна» в кино. Прослеживается та же тенденция переводов с английского, схож феномен эмигрантской литературы.
Мы знаем о «чуде на реке Ханган» как подарившем миру Kia, k-pop и кимпаб — на этом, пожалуй, все. Что было в Корее до того, как о ней заговорили? Как она изобретала письменность? Как пережила японскую оккупацию, как раскололась пополам? Трагическую тему гражданской войны от широкой публики загораживает один из самых живучих в мире политических мемов — анекдот о Северной Корее.
Когда интерес уводит читателя прочь от развлекательной литературы, то выбор сужается: попадаются сборники корейских мифов и легенд, реже — современная проза и травелоги. Пока я писал статью, как раз вышел серьезный роман о Корее начала ХХ века — «Звери малой земли» Чухе Ким. Знаю, что готовится к изданию монография «Книга и текст в корейской культуре». У нас издана «Самгук Юса» — неофициальная история Корейского полуострова, записанная буддийским монахом XIII века, в которой чего только нет. Из всех языков мира книга переведена только на русский. Это поистине монументальный труд, но любопытного читателя том в полторы тысячи страниц, конечно, напугает.
Книжный ландшафт Юго-Восточной Азии напоминает туман войны в компьютерных стратегиях. «Сказки и предания Вьетнама», подготовленные ВШЭ три года назад, стали первой книгой с текстами вьетнамского фольклора на русском языке аж с 1992 года. Книги о Вьетнаме из числа новинок обычно предлагают страну лишь в качестве экзотического сеттинга. За все время в «Желтый двор» попали три книги об Индонезии, один роман тайского автора, одна монография по яванской литературе, одна брошюра об истории Камбоджи, ни одной книги о Филиппинах. Взятых вместе, этих изданий вряд ли хватит на одну книжную полку, даже если включить туда кулинарные альбомы, букинистику, путеводители и разговорники.
Мы продолжаем находить новые книги. Мы заметили, что в грантовом книгоиздании выход книги из печати — это не начало пути, а его конец. Исследовательская работа выполнена, тираж готов, отчет написан. Если не поставить задачу распространить книгу, то она отправится на склад и попросту не будет существовать для читателя.
Так, только на шестой год поисков мы обнаружили, что в Петербурге живет и работает издательство «Даотун», занимающееся переводами китайской художественной прозы ХХ века. О нем не было известно ничего главным образом потому, что издательство не поставляло выпускаемые книги в магазины и книготорговые компании, не присутствовало в интернете. Их книги не гуглились — а значит, были чем-то вроде дерева, упавшего в лесу.
Будни «Желтого двора»: читательница разглядывает китайский стеллаж
Вместо заключения
Книжный магазин «Желтый двор» открыт для всех, и для кого-то это в первую очередь уютный магазин с китайской ширмой, вежливыми сотрудниками и книгами про волшебные магазинчики. Для других — место, где можно навести справки, завести знакомство, найти ту самую книгу. Однако мы давно уже не думаем о себе как просто книжном магазине.
Многим из того, что мы знаем, мы обязаны нашим друзьям и единомышленникам — востоковедам, принявшим приглашение выступить в лектории «Желтого двора». Представления о читательских интересах сложились у нас из разговоров с посетителями и полученных нами поисковых запросов.
В этой статье я попытался проследить, как русский читатель столкнулся с дальневосточной литературой, и попробовал описать его характер увлечения ею. Это рапорт о том, как реально обстоят дела на местах. Поскольку в центре внимания был именно читатель, мне пришлось оставить за скобками сотни имен всех тех ученых, исследователей и переводчиков, кто сделал это столкновение возможным.
Прочитавшему эту статью может показаться, что постигать далекую культуру — значит открывать многотомные трактаты и читать, понимать, усваивать, запоминать их содержание.
Это безусловно так, однако ученые в Старом Китае пользовались книгой еще и для того, чтобы впасть в полудрему, которую считали важным пограничным состоянием. Другими словами, они вправду видели ценность в том, чтобы сидеть и дремать с книгой в руке. Они понимали, что чтение не может ограничиваться лишь аналитическим усилием, усвоением прочитанного. Что книга не только дает знание, но еще и освобождает от него.
Я это к тому, что в погоне за премудростью, в попытке разгадать культурный код, нам стоит следовать завету древнего китайского поэта Тао Юаньмина: «Много читать, но не искать с усилием чрезмерным глубоких объяснений ко всему».
Материалы для дальнейшего чтения:
Алексеев В. М. Китайская литература
Ермакова Л. М. Российско-японские отражения
Ли Мин-бин, Чжа Сяо-янь. История литературных связей Китая и России
Маевский Е. В. (составитель). Мир по-японски
Малявин В. В. Повседневная жизнь Китая в эпоху Мин
Штейнер Е. С. Лекция «Япония и „японщина“ в России и на Западе» (стенограмма)