В некрологе своему учителю Сергею Михайловичу Соловьеву в январе 1880 года Ключевский заметил: «В жизни ученого и писателя главные биографические факты — книги, важнейшие события — мысли». Это был, конечно, деликатный способ намекнуть, что биография великого ученого была скучна: родился, учился, женился, родил 12 детей, написал 29 томов «Истории России с древнейших времен», умер.
Примерно то же самое можно было бы сказать и о самом Ключевском. Попович; безотцовщина; полунищая юность в Пензе; в Московский университет поступил двадцати лет от роду в знаменательном 1861 году. А дальше вехи — это в основном крупные публикации: «Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае» (1867), «Древнерусские жития святых как исторический источник» (1871), «Боярская дума древней Руси» (1881), наконец, «Курс русской истории» (1904).
Тогда, в 1880 году, Ключевскому, очевидно, импонировала идея башни из слоновой кости. Жизненные и политические дрязги скоро забудутся, а идеи и книги останутся. И в самом деле, теперь никому, кроме специалистов, не интересен бурный конфликт Соловьева с профессором-физиком Николаем Любимовым, издателем Михаилом Катковым и министром народного просвещения графом Дмитрием Толстым. Соловьеву этот конфликт вокруг министерского регулирования высшего образования стоил места ректора Московского университета, а может, и жизни (он умер через два года после отставки, не дожив до шестидесяти). Но теперь-то его помнят не как защитника университетской автономии и либерального университетского устава 1863 года, а как автора «Истории России». Прочее же — суета.
Кроме того, заговаривать об этом конфликте в 1880 году было попросту небезопасно. Ключевскому еще не было сорока. Он заступал вместо Соловьева на кафедру русской истории Московского университета — в отсутствие придворного историографа (какового не было со смерти Карамзина) это была фактически главная должность во всей корпорации российских историков. Впереди была долгая научная карьера. Государственный совет рассматривал проект нового университетского устава — детище Толстого, Каткова и Любимова. После оттепели «великих реформ» наступило политическое похолодание. Через год с небольшим террористы-революционеры убьют Александра II — и ударит мороз.
Не так просто определить, был ли Ключевский той поры политически благонадежен или неблагонадежен. Но вот история из его студенческих лет. Только приехав в Москву, он, естественно, влился в пензенское землячество. Там были, среди прочих, Николай Ишутин и Дмитрий Каракозов. Последнего Ключевский знал еще по Пензе: учась в духовной семинарии, на дому преподавал латынь его младшему брату. В университет они поступили одновременно: Ключевский — в Москву на историко-филологический факультет, Каракозов — в Казань на юридический. Но Каракозова вскоре исключили за политику — потому он и перебрался в Москву. Мемуаристка Екатерина Козлинина, вхожая в тот же круг, утверждала, что Ишутин, Каракозов и их политически озабоченные приятели были «серые, забитые нуждою и бесталанные люди». Они были обижены на весь мир за то, что у них не было ни богатства, ни способностей — и эта обида привела их к нигилизму и терроризму. Ключевского они тоже пытались завлечь в революцию, но Ишутин провозгласил: «Вы его оставьте! У него другая дорога. Он будет ученым». Так, по крайней мере, рассказывал, не ссылаясь на источник, ученик Ключевского Алексей Яковлев в 1946 году (см. здесь, с. 90).
4 (16) апреля 1866 года у ворот Летнего сада в Петербурге Каракозов выстрелил в императора Александра II, но промахнулся. С этого началась в России эпоха политического терроризма. Через несколько дней Ключевский записал в дневнике: «Мне знаком он — эта жалкая жертва; мы все хорошо знаем, вдоволь насмотрелись на этих бледных мучеников собственного бессилия!» Каракозова через полгода повесили, Ишутин сошел с ума в одиночке в Шлиссельбурге и потом сгинул на Нерчинской каторге. А Ключевский в свой срок стал кандидатом, магистром, доктором, профессором русской истории в Московском университете, деканом историко-филологического факультета, академиком, председателем Императорского Общества истории и древностей российских, тайным советником (гражданский аналог генерал-лейтенанта).
Время от времени он заносил в записные книжки что-нибудь ехидное и не очень внятное насчет недоученной интеллигенции, бездумных либералов и лицемерных консерваторов — но он и не думал превращать университетскую кафедру в политическую трибуну. Вряд ли из малодушия. Разве что немножко. В основном — потому что не верил в то, что риторические витийства могут повлиять на общественное развитие. Движущая сила прогресса — наука, а не политика. Прилежный историк больше делает для прогресса, чем какой-нибудь щелкопер, площадной крикун или, тем более, террорист-революционер.
В конспекте очередной лекции 1893 года он записал: «Политические вопросы должны быть в программе. <...> Надобно рассеять мнения и предубеждения самоуверенного окружающего невежества: „конституция — нелепость, а республика — бестолочь”. <...> Что теперь несвоевременно, то еще нельзя назвать нелепостью; робкое предположение, что со временем мы примем европейские политические формы (и даже скоро), рано или поздно установим те же порядки, хотя и с некоторыми особенностями».
Л. Пастернак. В.О. Ключевский на лекции в Училище живописи, ваяния и зодчества. 1909 год
Ключевский заявлял в первой же лекции своего «Курса русской истории», что цель ученого — выработать «науку об общих законах строения человеческих обществ, приложимых независимо от преходящих местных условий». Иными словами, история была для него подобна физике или биологии: накапливаем наблюдения — обобщаем — выводим законы исторического развития. Эти законы еще только предстояло открыть. Но Ключевский явно исходил из того, что они ему, хотя бы отчасти, уже понятны.
Его взгляды во многом сближались с британской историографической школой, которую позже прозвали «виговской». История — это прогресс. Не только научно-технический, но и общественный: смягчение нравов, движение ко всеобщему равноправию, изобретение все более совершенных форм политической организации, переход от репрессивного правления к правлению с согласия управляемых и т. д. Консерваторы могут замедлить прогресс, но не остановить его.
В записной книжке за 1903 год Ключевский оставил пространную заметку, которая существенно уточняла это представление. Законы исторического развития основаны не на принципе необходимости, как закон всемирного тяготения, а на принципе достаточного основания. Изменения, в том числе политические, не наступают вследствие прогресса сами собой, как завтрашний день. Прогресс лишь создает возможность изменений. Производить их все равно должны люди. Когда Россия дозреет до конституции и равноправия, они не появятся сами собой. Нужны будут люди, которые распознают этот момент и приложат соответствующие усилия.
Для Ключевского политика — серьезная политика, а не газетные дрязги и бомбометания — была, конечно, прикладной историей. Эту идею от него усвоила огромная плеяда учеников.
Разговоры о том, что Россия неизбежно придет к конституционному правлению, оживились под конец 1894 года, после смерти Александра III и восшествия на престол молодого Николая II. Ключевский тогда произнес в Обществе истории и древностей российских дежурно-верноподданнический некролог покойному императору. В следующий раз, когда он вступил на университетскую кафедру с очередной лекцией по русской истории, часть студентов стала его освистывать. И все вроде понятно: Общество именуется Императорским и пользуется личным покровительством государя, да и сам жанр не предполагает обстоятельного разговора о достоинствах и недостатках покойного. Но студенческая среда вновь начинала бурлить — и даже Ключевский не был свободен от подозрений в соглашательстве и угодничестве.
Уже в начале 1895-го на приеме земских депутаций Николай произнес свою знаменитую речь о том, что конституция и все прочее — это «бессмысленные мечтания». Среди тех, кто не прислушался, оказался ученик Ключевского Павел Милюков. Он недавно защитил диссертацию, которая доныне остается непревзойденным исследованием финансовой политики Петра I. Милюков нескромно, но не безосновательно считал, что заслуживает за эту работу присуждения докторской степени, минуя магистерскую. Ключевский этому воспротивился. Почему — толком не понятно. Похоже, у них случился какой-то личный конфликт. Ученик потом сетовал на старческую сварливость учителя.
Про ограничение самодержавия Милюков распространялся гораздо охотнее и откровеннее, чем Ключевский. Через пару месяцев после речи Николая его уволили из университета за политическую неблагонадежность. Последовали ссылки, аресты. В 1902 году Ключевский заступался за Милюкова перед грозным министром внутренних дел Вячеславом Плеве.
В конце лета 1905 года, после того как появился первый официальный проект представительного органа («булыгинская дума», по имени разработчика проекта, министра внутренних дел Александра Булыгина), в Царском селе собрали совещание экспертов о том, как этот орган должен быть устроен. И в качестве одного из экспертов позвали Ключевского — исследователя боярской думы и земских соборов. Из этой затеи ничего не вышло: революция 1905 года не пошла на спад, и Николаю II пришлось подписывать знаменитый манифест 17 октября, который предусматривал гораздо более представительную и сильную думу, чем булыгинская.
После легализации в России публичной политики питомцы школы Ключевского весьма широко расположились по партийному спектру: от монархиста Матвея Любавского до большевика Михаила Покровского. Но в основном они примкнули к леволибералам — кадетам. Милюков возглавил партию. В ЦК вошел Александр Кизеветтер, которому Ключевский предполагал передать кафедру русской истории. Членом партии стал Юрий Готье. Вступил в нее и сам Ключевский. Выходцами с историко-филологического факультета Московского университета были и князь Петр Долгорукий (его брат-близнец Павел, тоже кадет, закончил физико-математический факультет), и Сергей Котляревский.
Кадеты доминировали в первой Думе (1906). Но довольно быстро они стали уступать, с одной стороны, более радикальным левым (прежде всего эсерам), а с другой — лояльным трону праволибералам-октябристам (к ним примкнул, в частности, еще один историк из «школы Ключевского» — Михаил Богословский). Тем не менее Милюков оставался одним из ведущих русских политиков вплоть до октября 1917 года.
В свое время, еще в 1880-е, Ключевский читал в университете спецкурс «История сословий в России» (впервые издан книгой в 1913 году, см. здесь). И высказывал в нем мысль, что в будущем тот политический вес, который ныне имеет капитал, обретет знание. «В государственном механизме, который будет приводиться в движение этой силой, также не будет ни равенства, ни сословий; их место займут ученые степени, и в законодательных собраниях депутаты с цензом очистят скамьи для делегатов ученых обществ с дипломами». Не до конца понятно, насколько иронично было это предположение. Но кадетская партия — не просто интеллигентская, а именно что профессорская (преобладали историки и юристы) — явно тяготела к этому. Политика делается как наука: сбор данных, анализ, критика, обретение знания. Кадетская программа — это не просто «хотелки», она научно обоснована и вписана в объективно обусловленные процессы. В этом отношении кадеты мало отличались от марксистов: те тоже считали свою программу не «хотелками», а знанием.
Ключевский на старости лет все-таки покинул свою башню из слоновой кости. На первых думских выборах он даже баллотировался в Сергиевом Посаде, но проиграл. Через пять лет он умер на 71-м году жизни. Ему не довелось увидеть, насколько ошибочным оказалось его «знание» о направлении общественного прогресса.